В № 3 журнала "Арион" за 2007 год опубликованы стихи известной и талантливой поэтессы Олеси Николаевой "Тридцатилистник", ставшей в 2006 году лауреатом премии "Поэт". Стихи, безусловно, интересные, однако мрачноватые и полные пессимизма.
Все тридцать примеров рефреном звучат приблизительно одинаково:

В том же номере "Ариона" подборка Владимира Салимона с гордым названием "С точки зрения вечности". Название, спору нет, пафосное и многообещающее.

Любопытное стихотворение, но вот урочище, по моему мнению, к дачам как-то мало подходит. Похоже, автор просто решил вставить малоупотребляемое интересное слово, чтобы гламурнее звучало. Звучит. Читаю дальше — и все больше впадаю в ступор. Рифмы: знает-задувает, насладиться-снится, ломает-свисает, густо-пусто, любовь-вновь, своего-ничего, — прямо скажем, не самые новаторские. С точки зрения вечности, совсем никуда не годятся.

Следующий автор "Ариона" Ирина Ермакова представлена подборкой из книги "Виноградник", вышедшей в нескольких единичных экземплярах в 1994 году.

Некоторые строки вызывают вопросы.

Так что же просит наиграть автор: "что-нибудь родное, или что-нибудь из вечной мерзлоты"? По-моему, эти понятия взаимоискючающие.

В этом номере представлены, в частности, стихи Алексея Маслова "За стенкой дома…".

Я не знаю, как хранят "в столе" хлеб, и, тем более, как туда может забраться кот — в столе ящички, как правило, маленькие, да и кот — не мышь, значит, бедное животное должно сложиться в три погибели, скрючиться или разложиться в лего, чтобы от такого чудовищного голода "присосаться к батону". Наверное, надо послать стихотворение г-на Маслова в Гринпис, чтобы они исследовали этот эпизод и наказали автора за жестокое обращение с животными. Да и с нами, читателями, тоже.

Зачастую за размышлениями современных авторов, обрывками их впечатлений, стремлением к "красивостям" и вычурным метафорам, читателю очень сложно разобраться о чем, собственно, стихотворение.
Владимир Шемшученко, "Наводнение":

Почему "служители зияющей пустоты" сказались больными и дрожат, поджимая хвосты, я бы уточнять не стала — это целиком на совести образного мышления автора, но меня очень заинтересовало, от какого усердия немудрено заболеть: от дрожания, или от поджимания хвоста? Причем, откуда появились "наши края", когда до этого говорилось о зияющей пустоте и ее служителях, и какие края эти "наши края" подразумевают, тоже не понятно.

Как автор определил, что тумба рекламная, если она ободрана догола, и что она делала на берегу (или в воде?), рядом с серыми волнами, остается загадкой, но в жизни бывает всякое, поэтому опустим. Вопрос: из-за какого угла нельзя выходить, чтобы не подвергнуться нападению беса с электропроводом? Из-за угла тумбы? Нет ответа.
Впрочем, автор признается.

Тут мне добавить нечего.
А вот еще один пример "изящной словесности". Стихотворение Татьяны Алферовой:

Пламенеющий полип? Сосет закат? Господи помилуй, о чем идет речь?
Или стихотворение "Рождество" того же автора.

Возможно, автор хотел добиться более чувственного восприятия читателями своих стихов, но стоит ли нарушать границу, за которой чувственность перерастает в физиологичность?

Вроде бы в первой строке тьма уже отошла, но в последующих строках мы опять сталкиваемся с тьмой. Появляется вечность, босой нищенкой она скользит во внезапно появившуюся дверь (ведь сторож опоздал). Затем нас снова накрывает тьма, которая, несмотря на то, что уже отошла, имеет свои границы. Сторожу это явно не по нраву, он ярится. В целом, оно и понятно, ведь, несмотря на то, что он — бессонный, тем не менее, опоздал, и нищенка уже скользнула в дверь. При этом непонятно, к чему относятся строки: "Но право на надежду, как право на рассвет". К нищенке? К тьме? К сторожу? Или к общим размышлениям?
На этот вопрос автор отвечает последней строкой стихотворения:

Кстати, в подборке журнала "Нева" есть еще одно стихотворение с названием "Рождество", другого автора — Владимира Шемшученко. В нем повествуется о непростых взаимоотношениях кота и вороны. Само по себе стихотворение довольно милое, а в качестве детского, озорного, было бы просто замечательным, но с третьей строки четвертой строфы, когда сценка между котом и вороной уже окончена, автор неожиданно начинает новую тему и углубляется в лирику. Почему стихотворение в итоге называется "Рождество" непонятно. Единственная строчка, которая хоть как-то перекликается с заглавной темой:

выглядит самостоятельной и не связанной по смыслу со всем стихотворением.

Нечеткость образов процитированных авторов "Невы" меркнет по сравнению с потоком сознания авторов "Сибирских огней" Бахыта Кенжеева и Виталия Науменко. В их произведениях смешиваются не только образы, но и стили: песенный с научно-популярным, бытовой с эпическим... Вот, например, такое стихотворение Б. Кенжеева:

Почему младенцы зябки (конечно, если это не мертвые младенцы), есть ли края, где крот грызет базальт (и какой крот в здравом уме будет это делать?) и зачем гипсовому Гадесу нужно было вдыхать газ азот остается только догадываться. И гадать, что это: "сюр"? Сон? Или попытка выйти в другую реальность?
Здесь же автор зачастую даже не следит за согласованностью слов в предложении:

Я тоже помню: "Не жалею, не зову, не плачу"… Но так и хочется уточнить: пронеси хмельных облаков "что" над отчизной моей? Череду? Ряд? При данной грамматической конструкции в дополнении явно не хватает существительного. Или тогда надо изменять само предложение: "пронеси поскорее хмельные облака". Но в том виде, в каком предложение существует сейчас, оно не только нелогично, оно просто несогласованно. Впрочем, по сравнению с дальнейшим "сюром", где играет эолова арфа, а Аллах перебивает Молоха, суля беспроцентный заем героям электронных торгов, чеченских гор и ливанских полей, несогласованность строк выглядит просто легкой взбалмошностью.
Из мифов Греции и мира поэтов декаданса, рассуждающих о любви и Софии, в описании Б. Кенжеева, читатель перемещается к следующему коллажу, куда входят: "список судов, каталог прибамбасов, трах Тинто Брасса, бум-бум контрабаса" и проч., что автор В. Науменко именует "крапчатым перечнем" жуткого века. Тут читатель сталкивается с еще одной интересной тенденцией, периодически напоминающей о себе в представленных поэтических подборках: часто слова используются со значением, совершенно отличном от их значения в речи и известном только самому стихотворцу. Например, слово "крапчатый". Оно относится к прилагательным, характеризующим вещественные, физические признаки материала (в смысле "пятнистый"), однако используется здесь в переносном значении, как слово "пестрый". Но возможно ли в данном случае использование слова в переносном значении? Сомнительно.
Вышеназванные авторы используют слово так, как им угодно, не заботясь о правилах русского языка, более того, даже не заботясь о его лексическом значении. Для меня это удивительно: вы же, господа, не используете, например, хлеб, для того, чтобы мыть пол. Чем же слово обязано такому неуважению? А ведь каждое слово — это маленький кирпичик реальности, базис на котором строится человеческое сознание. Зачем же сознательно его разрушать?
Еще пример: "и женщину не распаляй оргазмом" (В. Науменко). Может быть, это отдельно взятая мужская точка зрения на женский оргазм, но с физиологической точки зрения, ни женщину, ни мужчину оргазмом распалить никак нельзя. Распалить можно страстью, а сам оргазм — это уже конечный, пиковый момент "распаления", которое случилось до него.
А как часто в стихотворениях используются неточные, бедные рифмы и так называемые "около-рифмы": "пророс" — "авитаминоз" (Б. Кенжеев), "служить" — "дрожит" (Владимир Шемшученко), "пирожков" — "стихов" (В. Науменко), "своего — его" (Владимир Шемшученко) и т.д. Список можно продолжать. Часто используются авторами журнала устаревшие слова, например, "тверез", "воздуся", "огрузла", которые не сочетаются с современным стилем изложения в контексте стихотворного пространства ХХI века и выглядят также "естественно", как яблоки на сосне.

Пожалуй, из всех рассмотренных подборок я отметила бы подборку Светланы Сырневой "Общее солнце" ("Сибирские огни") и стихотворения "Цветы запоздалые", "Вечерняя прогулка", "Живой" и "Отпускное" Глеба Горбовского. За стихами Горбовского видно автора, живого, настоящего, с его метаниями и человеческими эмоциями. Читатель узнает образы, понимает их, через них общается с поэтом, а через него — с самим собой. Стихотворение "Цветы запоздалые" потрясло меня неожиданным, трагичным финалом, а в остальных стихотворениях приятно порадовала искренность автора, способность отразить восприятие жизни. Такое творчество можно охарактеризовать словами "пишу, как живу". Конечно, это не "высокая поэзия", как сам автор признает в стихотворении "слева — ворота железные", но она способна говорить с душой читателя, что уже немало.
В подборке Светланы Сырневой ощущаются мотивы Некрасова ("По дороге плетется машина…") и Твардовского ("Поле Куликово"). Однако уже в стихотворении "Прогулки с дочерью" звучит что-то свое: материнское... И оттого так остро читается финал стихотворения: