Книжно-Газетный Киоск


Верлибр


Борис ЛЕВИТ-БРОУН



КАК МИНИМУМ ДВЕ ЖИЗНИ
 
ВИЧЕНЦА

Потрогать живое тело Палладио.

Он прохладный, но живой!
В безлюдном кафе я обернут спиной к великой «Базилике»,
         а лицом — к игральным автоматам, у которых еще никого нет.
Экраны бесцельно мигают неоном нехитрых игр.
Все это игры в убийство.
Все они представляют схватку монстров,
                                               и видом-то едва напоминающих людей.
На электронном горизонте глухой стенки беззвучно мигает
            всеобщее каратэ, а в двух шагах за спиной моей дышит
     весенним аэрозолем солнца и утренней дымки живой Палладио.
Его мраморная плоть облеплена бесчисленными морщинами трещин,
              — этих бессильных червей времени, — но и в морщинах
                                                                                        она не одряхлела.
Колонны налиты мускулатурой, арки гнутся так упруго,
            так естественно, как молодое только тело изгибается,
            а круглые глаза окон выглядывают на площадь младенчески,
                                                               испытующе... беззащитно.
Но площадь движется мимо вместе со всей разместившейся
            на ней жизнью — кричит... торгует...
Трудно представить себе, что эти жизнерадостные кретины
            и Андреа Палладио — веточки одного и того же древа.
Впрочем, ни в одном народе не узнаваемо его
                                                          великое духовное стяжание.
Свет имеет какие-то свои глубокие и нежные отношения с камнем.
Прямо на моих глазах совершается как минимум две жизни…
                                   жизнь-толкотня и жизнь-лобзание.
Эта вторая происходит бесстыдно и тайно.
Она ни от кого не скрыта, но никто не замечает ее.
Спешащие по никчемным делам явно равнодушны дымчатой ласке,
    которой курятся здания, охваченные весенним головокружением.
Только дети напряженно внимательны в глубинах своих колясок.
Но и их катят бессмысленно... не вглядываясь...

марта 93 г.



БРЕША

В конце концов ты смиряешься.
Ты понимаешь — они не притворяются, не кокетничают...
                                                           не хотят отличиться.
Нет... просто они так живут.
Проем они мыслят аркой, а окно — овалом...
Прививка — тот самый момент художественной инъекции —
            была сделана так давно, что ее еще помнит разве только
            коллективный патриотизм, не весть что мнящий о себе
                                                      в фундаментальных изданиях.
А каждый отдельный итальянец просто несет в себе
            свой неосознанный и вечный латинский смысл.
Теперь уже вечный.
С тех самых пор вечный.
Даже когда они строили в высоких стилях, они не подразумевали
            стиль, не исполняли его, а только пользовались им,
                                               чтобы выразить пространство.
В каждой из их церквей обитает частичка космоса.
Они не церковь возводили... они пространство сгущали
                                               до очертаний церкви.
Пространство дышит зданием, ритмично раздувая и втягивая его,
                                                                       словно легкое.

Боже милостивый, о чем мечтала трепаная моя юность!
Ведь это все могло давно сбыться в Италии!
Но в сорок три уже почти невозможно беспричинно любить.
Нельзя эстетически любить, понимая безысходность.
Некоторый романтизм еще набегает под натиском неимоверной
             художественности окружающей меня среды, но нет уже
                                        детской веры в нужность переживаний.

Я мог бы осчастливить мир одной лишь силой переживания красоты,
            а ныне сомневаюсь даже в простой надобности
                                                       привычной моей фотокамеры.
Зачем так подробно фиксировать прекрасное?

Разве можно этим осчастливить мир?

марта 93 г.