Поэзия точна той точностью, которая не описывается формулой или уравнением, но которая попадает как стрела в сердце. И в то же время она уравнивает невидимые чаши весов — объективного и субъективного, находит бесчисленные вариации формулировок постоянно ускользающих феноменов внешнего и внутреннего миров. Не ставя перед собой такой цели, она ищет чего-то другого, несказанного — своего небесного царства. Ее слова могут быть невразумительны, смысл их темен, но сказанное не подвластно времени и тлену.

«...искусство поет о Боге и, по большому счету, только Ему и принадлежит,» — написала Патти Смит в книге воспоминаний о художнике совсем другой судьбы, но удивительным образом сказанное идеально подходит к поэту, о котором пойдет речь ниже. «... правду о нем узнают через его творчество: произведения художника — это и есть его материальное тело. Тело, которое не чахнет. Тело, которое люди судить не властны: ведь искусство...»
Искусство требует жертв. Не терпит никаких других занятий, не мирится ни с какими другими интересами. Игорь Мельников говорил, что, когда бодрствует, работает над своими стихотворениями постоянно — идя на работу, занимаясь делами, — шлифуя слова, подобно тому, как горный поток шлифует гальку. Его стихи и похожи на прозрачный горный поток, пронизанный светом, легко перекатывающий полновесные камни — слова. Кажется, он их все знал наизусть. Перед тем, как уйти, сказал брату-близнецу, что свой долг перед талантом выполнил.
И в книге читаю: «...Так легко после жизни и смерти, — / Будто после грозы молодой» (написано мне). Думаю: счастлив исполнивший долг.

Мы редко разговаривали. И виделись редко. Особенно в последнее время, когда Игорь почувствовал себя хуже, и постепенно совсем перестал приходить в писательскую лавку (а я сама редко прихожу, и оттого не сразу заметила). И вот я думаю, что поэзия — лучшая форма общения. Наиболее адекватная, если человеку есть что сказать. Имеющий уши услышит.
Все мы смотрим на один и тот же внешний мир явлений. Но события имеют для нас разное значение, явления — разную значимость, смысл и полноту. И поэтому ни одно свидетельство об увиденном не может быть исчерпывающим. Человечество как будто огромный фасеточный глаз, и каждый человек видит случайно попавший в поле его зрения фрагмент Вселенной. Мы пытаемся восстановить узор, собрать паззл, не имея образца. Научные теории приводят на этом пути к появлению многочисленных точек зрения; искусство же дарит возможность эмоционального переживания глубинной общности всего сущего, и в этом, кроме прочего, его целительная сила.
Как заметил О. Хаксли, картина мира, которую наблюдает каждый человек, в разной степени не полна и уникальна, причем художника от всех остальных отличает главным образом возможность ее наиболее адекватно выразить. Добавим, максимально проявив обе антагонистические черты — уникальность восприятия и общность воспринимаемого.
Но не думаю, что Игоря Мельникова интересовали взгляды Олдоса Хаксли. Он вел спартанский образ жизни. Вопрос о том, как примирить созерцание «явленной славы вещей», сияние которой без сомнения озаряет его стихотворения, с необходимостью действовать, был решен за него болезнью — тяжелой формой ДЦП, и действовать ему приходилось на грани душевных и физических сил, чтобы иметь банальную возможность писать и жить, которую обычно люди получают даром. Он писал о, казалось бы, простых вещах — о том, что мог видеть вокруг в повседневной жизни, но в то же время видел явно больше, чем явления физического мира, и мысль уводила его в другие миры, сквозящие за реальностью. Они явно ощутимы при прочтении, и, в результате, его творчество — своего рода иллюстрация мысли Хаксли о существовании индивидуумов, обладающих врожденной способностью видеть наиболее полную, чем большинство людей, картину мира.
...не то, чтобы хотелось теоретизировать. Но реализованный талант приглашает к размышлению.
Весна Игоря Мельникова совпадала с весной. Он родился в середине апреля, и пронизанные солнечным светом тающие снега и лед всегда будоражили его и дарили вдохновенье, питая одну из основных, почти музыкальную тему «огней» — живых, горящих в снегу, в темноте, в синеве, воде и одухотворяющих все остальные стихии. Огни Игоря Мельникова рождаются в вечном и безрезультатном споре льда и пламени, символизирующих материальный и идеальный миры, практически параллельные, пересекающиеся лишь в человеческом взгляде («И сходятся передо мной // небесный путь и путь земной»). Огни текут неоном по фасадам домов и стеклам окон и витрин, горят в каплях дождя и отражаются в лужах блеском уличных фонарей и живут какой-то своей таинственной жизнью, уводя за пределы времени. Вновь и вновь, они заставляют задумываться над тайной мирозданья, но ответа не дают: «В мое окно заглядывают лица // огней небесных и земных огней. // Но с ними я не смог разговориться, // они молчат и гаснут в свете дней»... (ред. 1996 г.)
Первая книга стихотворений, изданная в 1996 году, так и называлась — «Лица огней». В книге 72 стихотворения, и это была уже книга зрелого мастера. По ней можно получить полное представление о сложившемся стиле письма и круге интересующих его тем — Игорю было 35 лет. Тем не менее, многие из этих стихотворений, включенные в последний сборник, подобно процитированному, переработаны, иногда почти полностью. Для примера посмотрим более пристально на следующее стихотворение:

Второй вариант более детален, но, на мой взгляд, все подробности уже содержались — в более драматической, сжатой и наэлектризованной форме, — в первом. Детализация сюжета в данном случае не столько влияет на содержание, сколько говорит о важности темы. При жизни автора это не бросалось в глаза. Ни в отдельных сборниках, ни в журнальных публикациях, ни во время поэтических чтений. И только читая последнюю, итоговую книгу, понимаешь ее реальное значение: практически, это была жизнь в виде смерти, что характерно для религиозного сознания — но не религиозная (что тоже нашло свое отражение в стихах).
Мысль о смерти всегда была рядом, придавая зоркость взгляду и остроту уму, но если в первом варианте стихотворения «Остановка» отношение к ней более отстраненное — лирический герой не хочет, в общем, знать подробности последнего маршрута, — то второй как раз из этих подробностей, вошедших в сознание и поселившихся там, и состоит. Мистический смысл, заключенный в обыденной, почти прозаической картине старого ржавого автобуса и обшарпанной остановки, оставляет тем более сильное впечатление, чем глубже несоответствия между внешней формой и внутренним содержанием происходящего, как в типичном триллере. Образ обычного автобуса, неожиданно увозящего пассажира в последний путь — по другому маршруту, — при этом очень точно передает довление рока и то, что в романе Булгакова называется «внезапной смертностью» человека.
У этого ржавого автобуса смерти есть антипод — «белый «Икарус», под небом июньского дня», и жизнь из его окна кажется «вечной, как утренний свет» — подчеркнем, кажется. Над ним летит призрак — «тень, бегущая в кювет». И трудно отделаться от ощущения, что это не столько разные автобусы, сколько разные полюса одного и того же явления, олицетворяемого ими.
Между этими полюсами, на пути в один конец, который по-разному воспринимается в разное время на протяжении жизни, «ночью звезды стекло залепили // у машины на полном ходу». Причем, «звезды смеялись, когда, // в стороне от дороги, мерцая, // на траве загорелась звезда»...
Вообще, автомобили встречаются в стихотворениях Игоря Мельникова на удивление часто («Автомобиль скользит по паутине...», «Поливальная машина», etc), я бы даже сказала, беспрецедентно. Поэзия по своей природе содержательно консервативна, возможно, это одно из ее назначений — сохранять вечные ценности человеческой жизни в универсальной форме, независимо от того, какое тысячелетье на дворе. Можно сказать, форма жизнеспособна настолько, насколько пригодна для этой цели. Язык поэзии нелегко принимает в себя новые слова — только после того, как их корни прорастут в этот самый пласт вечной ценности. И после того, как появится поэт, который ощутит это. В контексте поэзии Игоря Мельникова автомобиль прочитывается как символ хрупкости обреченной на смерть человеческой жизни, и то, что он является делом (изделием) человеческих рук, подчеркивает фатальную трагичность человеческого существования, «представленья с названием жизнь».
А смерть здесь — одно из центральных действующих лиц этого представленья, которое «никогда не идет без успеха». Ее незримое и бесстрастное присутствие ощущается «на незаконном кладбище собачьем, // где ночью тени лают на луну» — кстати, за этим кладбищем «проходит, на подъеме воя, // тягач за редким лесом по шоссе», и «чудится далекий шум прибоя // на облачной прибрежной полосе». Она скептически улыбается в «Смерти директора» («где он лежал с улыбкой Моны Лизы, // в руке сжимая томик Шукшина»). Наполняет картины осенней природы, где изображение преломляется и продолжается уже за гранью видимого и смертного мира:

Отношение Игоря Мельникова к смерти — ключ к его мировоззрению. Это один из феноменов внешнего мира, повышающий ценность их обоих — и внешнего, и внутреннего, причем его значение усиливается благодаря его загадочности и неопределенности, которые Игорь мог только принимать, смиряясь перед их необъяснимостью.
О том, что он ее принимал, говорит и мистерия (иначе не назовешь) его ухода: не желая становиться заложником слабеющего тела, он перестал пить и принимать пищу, скрывая это от своих друзей и близких (возможно, делая исключение только для своего близнеца?). Согласно его последней воле, прах был развеян над Волгой в одном из его любимых мест, и вот — Игоря не стало, но осталась книга его стихов «Забытый секрет мирозданья», как будто его душа обрела новую, бессмертную жизнь и тело.
(К сожалению, в «Забытом секрете мирозданья» нет алфавитного указателя, что затрудняет поиск, и на сравнение разных вариантов стихотворений потребовалось бы слишком много времени, так что это занятие для будущего исследователя.)
Но Игорь Мельников — не певец смерти. В его стихах, несмотря на осознание преходящести жизни, нет ни пессимизма, ни отчаяния: «Ничего я о смерти не знаю. И не верю печали могил». Есть стоическое приятие жизни, мира и мироустройства.
Я не случайно повторяю: мир, мир, мир... «Мир» часто встречается в стихах Игоря Мельникова. И нередко рифмуется с «квартирой», своим частным, камерным проявлением, о чем я писала еще в 2002 году (о вышедшей тем летом второй книге, «Звездолет для одуванчиков»). Причем их оппозиция, в том числе по отношению к смерти, такова, что выражает явное превосходство внешнего «мира». Внешний мир обладает огромной мощью прекрасно (в том числе красиво) структурированной массы и протяженности, и неограниченная возможность к самообновлению делает его практически неуязвимым для смерти. Чего не скажешь об эфемерном мире человеческого сознания, действие смерти на который катастрофически разрушительно. «...Мир людей не оставит следов, // потеряв воплощенье земное». Так это видится при погружении в поэзию Игоря Мельникова. Таково, с определенной точки зрения, и есть место человека во вселенной. Но прежде чем перейти к антитезе, вернемся к тому, с чего начали: поэт Игорь Мельников — потрясающе талантливый наблюдатель, не позволяющий эмоциям и страстям искажать наблюдаемую картину. О них он написал всего-то четыре строчки, к которым трудно что-то прибавить:

Игорь Мельников передавал то, что он видит, с поразительной точностью — не разрушающей художественный эффект, наоборот, с конструктивной точностью, способствующей наиболее полному воплощению образа. Вот «солнечный блик как паук золотой // сидит в паутине над самой водой», вот «Над сеткой троллейбусных линий, //
слегка серебря провода, // сквозь сумрак бездонный и синий // внимательно смотрит вода.
Его погружение в созерцание, из которого прорастают кристаллы его стихотворений, сродни медитации, и его результаты заставляют думать о чистоте восприятия. Возможно, более чистого, чем ведомое стремлением к чистоте — ведь стремление есть сила, а воздействие силы приводит к появлению искажений.
Объемные картины, возникающие по прочтении нескольких лапидарных строчек — ни одного лишнего слова, только необходимые и достаточные, — практически из ничего, завораживают, изображение обнаруживает все возрастающую глубину, и смысловую, и изобразительную. Изображение двоится, другая реальность, сквозящая за данной нам в непосредственных ощущениях, при внимательном рассмотрении кажется более реальной, чем первая. «Тень машины скользит по стене // с быстротой отрешенного взгляда...//
а столетья стоят в тишине, // как деревья незримого сада». Этот незримый сад лучше всего виден в заполненных танцующими золотыми пылинками лучах солнца юности, и память о нем остается, понемногу теряясь в блеске летнего зноя, покрываясь пылью летних дорог, угасая в звенящей тишине лесных опушек, пока не превращается в забытый секрет мирозданья. Но красота мира все время напоминает о нем, и для человека, смотрящего на мир глазами Игоря Мельникова (поскольку в данном случае мы имеем дело с полным совпадением автора и лирического героя), она является оправданием существования и мира, и человека, поскольку созерцание этой славы само по себе счастье и награда.
И это, пожалуй, основной мотив поэзии Игоря Мельникова, основная особенность его творчества — воссоздание первозданной чистоты и красоты мира, его гармонии, не омраченной человеческим вмешательством. Поэтому его творчество, вопреки всему, что я уже сказала о его трагической основе, оставляет удивительно светлое впечатление и ощущение радости бытия, рождением музыки из духа трагедии опровергая Ницше. Даже надоевший всем тополиный пух в стихах Игоря — как минимум, воздушный катер, пришвартованный у верхушек высоких деревьев, который ждет возвращенья домой.
Как правило, люди, занятые заботами о хлебе насущном, редко могут позволить себе наслаждаться красотой окружающей природы, и задумываться о смысле жизни. Они не видят, как «Созвездия-звери спускаются в город, // созвездия-птицы летят над домами, // Созвездия-рыбы скрываются в луже», но нельзя их винить, поскольку жизнь такова. И, возможно, по этой же причине Игорю Мельникова был дан дар видеть любое дерево, цветок, облако или ручей в лучах невечернего света, и напоминать об этом людям. Он заплатил за это высокую цену. Жалел ли он об этом? Мы не знаем, знаем только, что все свои силы и свой талант он посвятил «странной этой привычке — мир озвучивать тонким пером». И это было золотое перо Жар-Птицы.
Игоря больше нет с нами, но его голос звучит, и будет звучать за кадром фильма, отрывки из которого все мы вольно или невольно видим на протяжении жизни, когда вдруг останавливаемся на бегу, пораженные красотой кадра. Остались его книги, и