В одной старой советской киноленте, название которой я сейчас уже не вспомню, Владимир Ильич Ленин приходит в гости к молодым коммунарам с целью поговорить по душам, в том числе и об искусстве, и те наперебой читают ему Маяковского, и один наиболее активный юноша, как бы в противовес, разбирает книгу Анны Ахматовой, вынося ее эстетической системе суровый приговор. А метод, которым он руководствуется, весьма занятен. Он просто выбирает из текстов слова тех лексических групп, которые относятся к «старой жизни», это, в основном, предметы интерьера дворянской усадьбы и слова, так или иначе относящиеся к религии: «гостиная», «перчатки», «свеча», «ангел» и т. д.
Отдавая должное тому обстоятельству, что этот пример является скорее не методологической подсказкой, а пародией на аналитическое чтение, мы прибегнем к нему. И получим мрачную картину: «чернеют поля непрозрачные», «гниющие статуи садов городских», «сравняет постройки тифозная вошь», «затхлая вода» и т. д. — вот, казалось бы, образный контур стихов Кирилла Корчагина. И это первое, что бросается в глаза, и это первая правда о них, и это же первая о них ложь. Попробуем разобраться.

Действительно, на первый взгляд, эти стихи напоминают, пусть и отдаленно, экспериментальные переводы Михаила Леоновича Гаспарова из Георга Гейма. Именно переводы, потому что, как мы знаем, Гейм писал классическими размерами и в рифму. Корчагин пишет белым стихом, жестко ритмизированным, но настолько метафорически насыщенным и метафора такова, что волей-неволей рядом всплывает весь каркас немецкой романтической и экспрессионистической поэзии.

Поэт и аналитик Николай Кононов говорит, что работа Корчагина в его стихах похожа на работу дизайнера. Действительно, символические массивы здесь слишком велики. Автор оперирует не словами, взятыми из разговорного или бытового языка, а почти символами, такими мифологическими осколками романтической культуры.

Ландшафт здесь предельно абстрактный, он состоит словно бы из заготовок, готовых элементов: «ночь», «камни», «лес», «любовники», банальные «молчание» и «тишина», да еще рядом, в одной строчке! Но все это вместе, в композиционном монтаже, нанизанное друг на друга, создает величественную и очень свежую картину. Это похоже на сказку «Снежная королева». Кай складывает ледяные буквы в волшебные, кажущиеся чем-то запредельным, метафизические складни. Да, это эстетика на грани тоталитарной. Это тот схлест, который образует Георг Тракль и забытые авторы эстетики Третьего рейха. Здесь могущество слова и могущество человека неразделимы, неразличимы в швах схватки глыб очень простых и, казалось бы, обреченных на провал, слов.

А каковы метафоры!

Пренебрегая барочной изысканностью Пастернака, Корчагин строит метафору на точности физиологической основы: деревья кусают берег как кусок пищи, это лежит рядом, в непосредственном опыте каждого, но это настолько точно, что кажется отчаянным и даже чересчур болезненным, будто сам Маяковский зашевелился в гробу, но не растянутый на полстраницы, а молниеносный, этакий норвежский воитель с Одином в сердце.

Этот якобы загробный мир прекрасен, то есть это мир Красоты, как бы изнанка будничного, она таится в обыкновенном и страшном:

Посмотрите, как хорош финал. Просто бунинская новелла. Мертвенный мир красоты и вдруг тень гибели, которая взорвет всю эту тишину. Корчагин мастер и сюжета, и композиции. Очень бедные на синтаксис, настоящий богатый русский синтаксис, стихи современных авторов часто кишат перечислениями, каким-то инфинитивным болтанием от края к краю стиха, по сути просто повторяя как попугай понравившуюся фигуру, ничего с ней не делая, никуда не ведя. У стихов Корчагина всегда есть начало и конец, они излагают и провоцируют, они взвешены и медитативны. Даже странно, что автор так молод. Это похоже, по ощущению, наитию, по какому-то мужественному жесту явленную, фронтовую лирику:

Вероятно, это такой нерв времени. Ощущение гибели и тревоги, и одновременно с этим какое-то хладнокровное если не любование, то, по крайней мере, бережное или даже нежное отношение ко всем предметам, пусть даже темным — что делать, если мы заслонены чем-то большим и страшным от того солнца, которое светило предшественникам. Но это не материнская, не гуттаперчевая нежность. Это нежность отца, сурового Пантократора, небритого воина. Сантименты кончились, наступил жесткий мир монументальной, изваянной из гранита и бетона красоты.

Я уже намекнул в начале статьи, что стихи Корчагина крайне кинематографичны, они похожи на режиссерские сценарии короткометражек из какой-то отдаленной горячей точки. Это не точка совести, как часто случается. Это такой внутренний глаз зверя. Больше всего ассоциаций связывает эту эстетику с шедевром Стэнли Кубрика «Заводной апельсин». Я вовсе не хочу сказать, что герой, или, вернее, говорящий, тот, кому принадлежит стиль — человек сомнительных моральных качеств, фашист или что-то вроде этого. Я хочу сказать, что книга Кирилла Корчагина о красоте страшного мира.