многие годы он не испытывал такого страха
поэтому и решил остаться
здесь где липнет к спине рубаха
как у кролика-братца

завороженно стоящего перед раздувшимся капюшоном
кобры качающейся перед его остановившимся взглядом,
уже зараженным
ядом

но выхода нет и он выбрал жить — молча и трезво,
сторожа тропу перевал тишину Земного аула
там где оставил его Начальничек караула
глазами в бездну.

придет шаман и пропоет пять слов
на непонятном языке. Поволжье
еще лежит средь каменных веков
и в рощах попирает имя Божье.

здесь Заболоцкий тянется в распев
марийского камланья,
он чует запахи нечеловеческого знанья
и под ногами шевелящийся посев

и тоже говорит свои слова
о том как прорастает голова
травой и превращается в лопух
и в лопухах растет всемирный дух.

потом приходит срок и человек
идет писать стихи в каменоломню
и исчезает там как прошлогодний снег,
которого и я уже не помню.

глаз кося за парапет острова Европа
видишь: светится во тьме мать сыра земля
сохранившая с эпохи до потопа
всю историю от самого нуля

репортаж ли о ковчеге с похмеля проспали
или не были из ЖЭКа в срок извещены
в общем, племена тех мест едва ли
знали о пришествии волны

но волна пришла и их накрыла
и мозги болотом занесла
так примерно тонн по пять на рыло
плюс давление в ушах — и все дела

а потом отхлынула. и Ягве изумился как ребенок
бо утопшие просохли и, сыроватые на вид,
стали, выйдя из пеленок,

путать явь с дурными снами
вспоминая как спасали ойкумену от цунами
и о том как Ной их предал, выдумав апартеид.

да будет воля Твоя,
а мне дай волю смириться с ней.
Ты снова не спишь и я
лишь миг бессонницы Твоей.
особенно трудный и долгий час —
от четырех до пяти.
вот он и объединяет нас
уловом в одной Сети,

где оба мы мучаемся, — я, тварь,
и Ты, Нетварное То,
Чему не дает названия ни один словарь,
Что не носит зимой пальто,

а летом шляпу или очки.
вроде бы Ум, но не интеллигент
но и не скотовод, хотя слушаются Его коровушки и бычки,
а так же каждый гуманный мент,

правда, не подозревая об этом, но все ж
чувствуя по ночам
некую необъяснимую дрожь,
о которой не говорят врачам.

и вот он молчит с женой, думает и не спит,
прямо как Ты и я.
хоть он и мент на вид,
но воля-то в нем — Твоя.

что ж, решай как решишь.
Логос — не воробей,
вылетит, — выше крыш
вознесется, уже ничей.

так что свидимся все втроем
в небе, — Ты, мент и я.
потным бессонным днем
там станет воля Твоя

нужно ли это мне?
кто меня спросит вне?
нет, я отвечу тут, —
пусть меня те двое не найдут.

копя усталость, созидая смерть,
мой организм глядит из Я-пещеры
на мир, что там, вовне, не устает светлеть
мерцаньем знания и полыханьем веры
мой органон глядит и учиться читать
ту жизнь всего, что, как круги в пшенице,
нам что-то говорит, заботлива как мать
и, равнодушная, подобна жрице

но, даже видя все, не может он постичь,
по сути, ничего, опричь фантомов мозга,
преображающих нечеловечью дичь
в четкие ужасы Иеронима Босха

что делать, милая? обняв тебя с утра,
что будет вечером, как я могу предвидеть?
влюблюсь? свалюсь в постель, чтоб всех возненавидеть?
уйду к Альцгеймеру? все — Божия игра,

платон не кореш мне, а истины, те уж
вообще сомнительны. а так же, к счастью, эти.
ну, что еще? еще бывают дети,
похожие на взрослых. как твой муж.

Брухо*

когда утром вышел из дома, захотелось жить. был удивлен, смущен
                                                                              и не обрадован этим.
чувствовал себя ягуаром, спустившимся ночью с луны.
причем не каким-то там номер третьим,
а тем единственным, которому все должны.

странное чувство, подумал. может, это и есть нирвана?
полный абзац внутри, проникновенье
каждым корнем, растущим в грех.
поскользнуться на кожуре банана
теперь означало абзац для всех.

так подошел к коллегии иезуитов**,
где, получая кнут, зарабатывал на половину пряника,
и поскользнулся… масло Ананке*** было уже разлито
и голова Берлиоза торчала из будки охранника…

в июне в полночь я входил в залив
и к горизонту шел, в воде по пояс,
затылком берег заслонив,
где в Питер громыхал товарный поезд.
Суоменлахти****, он смывал с меня всю грязь
и пот и сопли русского кошмара,
и запах водорослей рос, распространясь
над послевкусьем «Солнцедара»*****.

я был счастливей всех, я был один,
я был свободен как свободна рыба,
пока она в воде и рыбий Господин
ее хранит и кислород как дыба

грозит ей только в виде червяка,
вокруг которого она снует кругами.

…я шел к Кронштадту, щупал дно ногами
и забывал о тени поплавка…

никогда я не любил невского проспекта,
а любил предтеченский, лиговку, канал******,
батя проклял жизнь мою — пьянку без проекта,
кончив вуз филологом, стал я маргинал.

службу выбрал по себе — сторожа ночного,
до утра писал стихи, «беломор» курил,
стратановского читал, питерского иова,
пил портвейнова стакан, а потом хандрил.

и теперь когда судьба вывела в поэты,
сто инфарктов сохраня в памяти души,
одиночества во всем горькие приметы
окружают жизнь мою, плачь или пиши.

видно зря меня трамвай вез до остановки,
где подарки раздают сторожам бога, —
некрасивые слова, от тоски неловки,
разъедают разум мой и болит нога.

это старость прет ко мне невской першпективой,
по которой я ходить страшно не любил.
старый фотоаппарат подперев штативом,
фотку делает мою ангел азраил.