В сафьяново-сиреневых заклинаниях волной летящего зеленого сборчатого платья проступал рассвет. Элли полыхала восхитительной улыбкой. Глубина ночных откровений таяла, растворяясь в восторге. Шли годы. Он видел глаза ее явственно. Они свежи были, как маслянистые теплые абиссинские оливки тишины. Ранние пятидесятые взорвались рок-н-роллом. Желтоватая эстетика маленьких фотографических авто. Округлые женщины, с остро разлетающимся сосками, с вихрем платьевых сборок, овевающих бедра. Чарующий вокал Элвиса. Вырывающаяся на волю эротичность танца, предвестница необязательности отношений.
Only you. Где ты, моя клубящаяся грусть, лодка, рассекающая волны залежалой памяти. Ты Элли, или Шелли, или Наташа. Ты образ желтовато-фотографических пятидесятых. Джонни с мыслями масштаба тридцать восьмого калибра рассеянно отряхивал пепел тлеющей сигары, сжигающей ароматы и генетические слепки дымящейся Кубы. Элли, Кембридж, Элиот. Строгость и сдержанность соломенной элегантности, уснувшие чувства. Коньячно-сигарная вечеринка. Расползающиеся пятнами спонсоры, лениво дефилирующие.
За каким поворотом, на каком медленно пронзающем горы поезде исчезла Элли? Почему ее нет нигде? Только сон. Только глаза. Только сборки обволакивающего платья. В кого отправить пулю тридцать восьмого калибра, как пронзить время, все пули черными лунками отметили белый песок памяти. Кораллово-обворожительные губы, с черешневой вульгарщинкой, в подражание Мэрилин. Блондинистые завитки на желтовато-коричневатом рекламном плакате. Тонкая струйка дыма от хрупкой, изломанной сигареты. Песчаное английское лето. Кембридж выиграл у Оксфорда в извечной регате. Студентка, изучающая литературу. Это туманистое, ускользающее месиво, в слоистой ткани оттенков, они разбегаются врассыпную, не желая быть изученными. Джонни водрузил свое имя на этикетку желтого виски. Заспиртованные теплые, желтые, таинственные токи Шотландии. Лед, восстанавливающий суровую природу севера. Внеклановый напиток, символ маленького огня на холодном ветру вересковых просторов.
Горные эдельвейсы грядущего. Скрип маленького, желтоватого поезда памяти. Белесо-желтый песок Абиссинии, с трещинами, ведущими в рок-н-ролл. Вот и нет тебя, Джонни. При сорока градусах желтого напитка память аннигилируется. Элли столько же лет, красноватый кирпич Кембриджа неизменен. Любовь прочного обжига затерта в дробящихся складках памяти.
Элвис стал массивным воспоминанием. Редкостно живая икона, отправившая сознание в раскрепощение, посреди сдержанности, соответствующей эпохе. Невыразимая стильность платьевого вихря изменчивых змеиных расцветок. Элли. Элли. Студентка. Изучающая зыбкий коктейль танцующих букв. Маленький горный полустанок, пронизанный отзвуком желтоватого поезда. Строгий констебль, требующий предъявить пропуск в память. Вход закрыт крестообразным чересполосным шлагбаумом. За мгновение до поезда полустанок накрывает грохот цикад, порождающий слезы. «Еще пятьдесят виски», — говорит Джонни. Элвис взрывает сознание, уводя его в пшеницу Шотландии шаманским, пронзающим  ритмом.
Элли изучает литературу. Нельзя представить, чтобы она ее уже изучила. Нельзя пред-ставить ее в масляном белом переднике, посреди огромных кастрюль. Над головой застыли небеса. С водопадом тугоструйной синевы, готовой обрушиться. Элли — призрак. Да нет же, была она, был Кембридж, была ошеломительность и близорукость чувств. Голос поет про гитару Джонни, а ему явно не хочется пуститься в пляс. Абиссинский профильный отпечаток женской головы на песке. Кораллы Эллинских губ полыхают над сдержанным платьем. Черно-белая рациональная точность стиля пятидесятых, не допускающая серебристого тиснения и вульгарных технических наслоений херувимистой сладости. В каком горном альпийском городке, над каким джазовым озером притаилась Элли? Или спряталась в одном из домов желтокраснокирпичного Лондона? Да нет, ее соломенная шляпа крыльями золотистой бабочки тенью покрывает мексиканскую пустыню, чая шаманского исцеления души, уставшей от изучения литературы. Кембридж еще не окончен, ибо времени нет. В сетке филологии трепещет живая, теплая литература. Ее интересует горный боливийский цветок, с которого нужно собрать нектар, и несущественно, если он не существует. Горный боливийский мед содержит все оттенки вкуса, далекий от густой липкой сладости. Память сметается шаманским рок-н-ролльным ритмом. Есть только Джонни и виски, и юные танцующие пары, в стиле ранних пятидесятых. Их обожгла та эпоха, их поезд поскрипывает, ползя к полустанку будущего.
Элли и Джонни. Их весна, состоящая из клочков прозрачно-белого тумана, Кембридж, 1956 год. Рассвет влажного, безумного апреля, неустановленного числа. Слоистая вода памяти раздвигается черными ластами прошедшего. Погружение возможно с дополни-тельным запасом кислорода и прочности. Только в изгибах отвечающего рок-н-ролльному призыву тела таится мистический ответ о месте и времени ушедшего с высокогорного полустанка поезда. Он увез ее навсегда, в золотистые поля шотландской пшеницы, крепким напитком перетекшей в расползающееся сознание Джонни.
Only you. Это ритуальное ацтекское заклинание допускает варианты. Очевидно, что Джонни постиг в дальнейшем банальную истину: «Not only you». Теория двух половинок осыпается в этой точке песком вибрирующей, рушащейся пирамиды, в молчании монгольско-египетской степи. В дальнем углу элегантного красноватого паба сидит Джонни, и видит только острые соски, обтянутые раннепятидесятническим платьем, этот недопроявленный негатив, не желающий становиться отпечатком. Он ринется по следам своей Элли, но не найдет ничего, помимо этого негатива. Оттиски с него окажутся фальшью.