не мы подводим времени черту
сама черта как уровень ненастья
нас гонит прочь от набережных — счастье
что старый город жив с цветком во рту

бубни урок переводи часы
в столетье времени осталось на затяжку
чем день длинней — тем небо нараспашку
простреленное пулею осы —

лень продолжать. затылок и плечо
нагреты солнцем черный рант ботинка
от городского рыжего суглинка
пожух. у баб там горячо

помилуй нас: растратить столько лет
чтобы на выходе так честно растеряться?
канал колонны сухонькая пьяцца
каракули о том что на обед

есть воля к жизни воля к смерти есть
открытие заслуживает порки
два воробья вокруг размокшей корки
вопят и ссорятся и как ни глянь но несть

зацепки глазу — словно все ползет:
от зыбкого размытого пейзажа
до слова Я. такая вышла лажа
почтарь плетется шавка кость грызет

Утро. Замшелый Париж, натянув одеяло до игл соборов,
Дрыхнет клошаром Европы после удачных сборов
Мелких денег на литр вина. Громоздкая тишина,
Набитая, словно чучело, тряпьем дешевейших звуков,
По осипшим кафе рассадивши любовью измученных внуков
Эпохи, оседает сама с последним приглушенным стоном.
Буддистский монах, крепко сбитый и чисто одетый, бормочет: ОУМ...
И по вздутой вене реки, пуская ей кровь рассвета,
Приползает баржа из старого фильма Карне, и эта
Часть Парижа, часть жизни иль как там еще зовется,
Будучи вне меня, настойчиво бьется
В клетке ребер. Добыча, как думают, беса.

Я бреду восвояси под каменным сводом парижского леса:
Мимо лавок раздельщиков мяса, где кровь как водица
Желобами стекает к жлобам на улицу; там, где птица
Раздевается не перед смертью — кому охота,— а после смерти.
Здесь становится ясно, чем был занят Господь после создания тверди.
Вся фламандская живопись — от перламутра розовых жабер
До лоснящихся туш, изумрудных мух и того, что Фабер
И сам Брем описать не успели — разлеглась на прилавках,
Присыпанных колотым льдом и траурной хвоей.

Детвора, переспав, как всегда безвинно, с Оле Лукойе,
Натекает уже переулками к скучнейшим казармам лицеев.
Шлюхи утром на Сен-Дени и дешевле, и с виду добрее.
И пока кукушка часов неизвестно кому и откуда кукует.
В витрину уставясь, ажан в пелерине бубнит,
что власть существует и после выборов
Клочья тумана. Собачье дерьмо. Моча подворотен.
Грохот тележки развозчика хлеба и несколько сотен
Лотерейных билетов, уносящихся вдаль от дверей ресторана.
Солнце бьет теперь косо, и застарелая рана
Парижа — гной и лимфа, разверстое мясо и белая пыль стрептоцида
Подсыхая от снов, дыша, уверяет, что бита
Карта ночи, крапленная сыпью созвездий.

Прыщавый флейтист со старой каргою плетется.
У входа в метро в пиджачных объятиях бьется
Изможденная простеньким счастьем девица.
И сливаются в целое, но не читаются лица.
И как горло паломы, гулит воронка подземки.
Попрошайка в одежде из ящиков вылупил зенки,
Собирая на жизнь. И в кошачьей походке
Проплывает хребет пресыщенной жизнью красотки.

Нога в лиловом чулке выползает из двери лимузина.
Из всех тираний лишь одна, по имени Мнемозина,
Способна затискать душу, защекотать до смерти.
Земля — сумма трав и птиц, хляби сумма и тверди —
На партийной стоит черепахе и полицейских слонах.

Время теряет тот, кто не живет во снах.

За ногой выползает вторая и шелковый кокон юбки.
Продавец воздушных шаров, искры пуская из трубки,
Снимает шляпу: Дождь, мадам...
Европа, которую бык... Домчал до Ла-Манша...
Роллс выпускает рык трубы Майлса Девиса. Меломанша
уже показалась вся. Плечи укутаны мехом.
Давится в пустоту округлым сиротским смехом.
Пробует на плече тугой чулок перчатки:
— Наша любовь преступленье... И оставлять отпечатки...

Собака, задрав лапу, поливает спицы мочою.
Официант выплывает из мглы с желто горящей свечою:
В проводах кончился ток — подвох филиппинца с кухни.
Но через пять минут брюхо «Свиньи» набухнет
Светом цвета Клико — уводит их под опекой свечки.

Память танцует как хочет, а совсем не от печки.
В несущейся электричке старик, воспрянув от спячки,
Ищет очки или спички. Хипарь ищет заначки
Чинарик в карманах солдатской куртки.
Почем нынче трава? Не трава нас дурачит, а турки,
Продающие нам траву и выжимки первых маков.

Электричка несется вспять — из Сен-Клу в Салтыковку, мраком
Одетая как плащом. Старик, уткнувшись носом в газету,
Спать продолжает. Вагон — всем хребтом — въезжает в все ту же Лету.

…В сентябре, в пятом часу пополудни
у решетки Люксембургского сада
Хорошо сидеть, попивая кальва, глядя, как сада ограда
Меняет золото на тусклую медь. В итоге приходишь
к мысли что жизнь — это место, где вовсе не к месту скисли
Лучшие годы. Но кто сверху капнул лимоном —
Так же трудно узнать, как вернуться в лоно
Женщины, хоть мы и вбиваем себя с разновеликой силой
Обратно туда под мантрам, под заклинанье: — Милый,
Наша любовь преступленье, и наказанье грянет...
Кончив, она смеется, плачет и быстро вянет.

Каштаны давно пожухли. Сиречь мы въезжаем в осень.
Меж облаков рисует рекламную цифру восемь
Игла самолета. И то, что зовут на востоке судьбою,
Уныло визжит неизвестно откуда — ржавой пилою.

я не знаю как тебя называть — дорогая?
слово в котором дорога нагая
как ты знаешь сама — не ведет никуда
любовь умещается в тихом «да»
в согласье ведущем к клекоту гласных
и ты и я перепробовав разных —
сладчайщих врагов на измятом ложе
можем сказать что дальше кожи
увы никто не может проникнуть

иная просто не в силах пикнуть
соскальзывая туда куда соскользнуть не может
иной живет отсутствием кожи
не в смысле голых вопящих нервов
а тем что вовсе не знает — во-первых
смысла ладони крадущейся слепо
от колена к плечу создавая слепок
ожога озноба короче — боли
во-вторых — не труднее хлопка и моли
добывание ртути летящей к затылку

для мужлана иным заменяет прививку
сие против парчовой патины жизни
но для тех для кого любить как в отчизне
жить тем для кого отрада
умение выжать до капли яда
все сто раз убитое тело
тому право какое дело
до облаченья в рубаху слова
географии впадин того что готово
разорвать наконец мысль о мысли —

для таких двоих что всерьез повисли
между снов дневных и полночных снов —
вещи приходят еще до слов

и рука измученная лепкой груди
не удержит стакана вина и будет
медленно словно все снято рапидом
струя бордо завиваясь с видом
смерча падающего назад в пустыню
опускаться во взмокшую свалку простыней

и плечо колена и рана лона
назовут се никак как во время оно

Все, однако, идет на убыль.
Как и виски в моем стакане.
Давно не чувствовал себя comme un double
В ржавом волчьем капкане.