Однажды ткнув перстом
                                 в проплешину на карте,
Опомнишься потом
                                 на боковой плацкарте,
Под храп и перегар,
                                 и смутные огни.
Но память не отдаст
                                 того, что было между.
И, дабы грешный аз
                                 простился враз с надеждой,
Из душной полутьмы
                                 сгустится проводник.

Текучий, словно нить,
                                 железный, как дорога,
Предложит предъявить,
                                 торжественно и строго.
И вылупится мысль
                                 в трезвеющем мозгу —
Мол, кто бы оценил
                                 пронзительность момента —
Ведь нет ни денег, ни,
                                 конечно, документов,
И в треснувшем окне
                                 не видно даже згу.

Фольклорная сума
                                 нахлынула, как морок.
Жизнь катится сама,
                                 лишенная подпорок.
Все глубже вакуум,
                                 правдоподобней бред.
Из тамбура дотла
                                 откачан свет и воздух.
Бесцветные тела
                                 в ладонях греют звезды
Уже не вредных для
                                 здоровья сигарет...

Мы любим спать во сне. Мы наблюдаем,
Как зрелый снег лежит, неподметаем,
Как он летает, словно сон во сне,
И на окне, молочном от мороза,
Не Дед, но Санта, тучный и тверезый,
Рисует что-то дужкой от пенсне.

Мы спим во сне. А в дальнем Вифлееме
Взошла звезда, и правильное время
Отсчитывают новые часы —
На стенке, на запястье, в изголовье,
Под гравировкой «от родных с любовью»
И в мине у нейтральной полосы.

Я сплю во сне, и мне все чаще снится,
Как турбореактивная синица
Испепеляет журавлиный клин.
Я просыпаюсь с криком, но снаружи —
Все тот же сон. Вполне могло быть хуже.
Об этом, впрочем, пел какой-то «Сплин».

Не спи, ковбой. Рождественские грезы —
Опасны. От морозного наркоза
Так просто не проснуться никогда.
Но тикают часы, звезда мерцает,
А за окном — лишь скорбный смех творца и
До хруста затвердевшая вода...

Здесь, на краю земли,
                     где поют корабли,
Рыжие сосны
                     питаются голым камнем,
Рыбы ходят вблизи,
                     тюлени — вдали,
Я понимаю вдруг —
                     она велика мне,

Эта вода и эта,
                     кстати, земля —
Не уместить в горсти,
                     не окинуть глазом.
Сердца эмаль скобля,
                     как Эмиль Золя,
Трепетный разум

Просит чего попроще —
                     четыре стены
Промежду дном и крышкой,
                     круги, квадраты.
Но геометрия
                     бьющей о борт волны —
Ладожский атом —

Необъяснима.
                     Вот и учись дышать,
Не разлагая состава того,
                     чем дышишь, —
Окунь ли кормится
                     молодью в камышах,
Порскают мыши,

Ветер ли сдунет
                     безвольную прядь со лба —
Вечную воду
                     слабыми веслами роя,
Единосущен будь,
                     как здешний гранит, как судьба —
Зеркало для героя.

Любитель восклицать: «О времена!
                                 О нравы!» —
скакал, привстав на стременах,
                                 в дубравы,
там спешившись и дав коню
                                 свободы,
слагал сатиры, но отнюдь
                                 не оды.

Что ж, я могу его понять —
                                 обрыдло.
Кругом — глухие ебеня
                                 и быдло.
Сейчас махнуть бы, а пропо,
                                 в столицу —
Позвать друзей-гусар опо-
                                 хмелиться.

Я тоже мог бы возопить —
                                 доколе
мы будем мямлить и тупить
                                 в футболе!
Потом забраться на коня,
                                 взять вилы...
Вот только нету у меня
                                 кобылы...

Не в понедельник — во вторник, но жизнь началась.
После обеда.
Кончились деньги — отключат мобильную связь,
Стало быть, в среду.

Сколько же можно в трубку мычать —
М-милая, где ты?
Все — расписался, поставил печать:
Я не приеду.

Не по годам — бегать в хвосте
Суетной стаи.
Хлеб — на столе, кровь — на листе.
Хватит — врастаю.

Нам пережить бы год бы как бы этот,
Покуда гной сойдет на перегной.
Зане зима не многим хуже лета.
Поговори хотя бы ты со мной
Седьмой струной...

Бодаться нечем — все поотшибало.
Меняем имидж на «тореадор».
С утра штормит на восемь с чем-то баллов,
Глаза красны, как, скажем, помидор.
Но в них — задор.

Кабы не календарь копытом роя,
Не раздувались ноздри и бока:
Страна не может жить без геморроя —
То день сурка, то целый век сурка...
За сим — пока.

Лето — как бы для отдыха.
                                 Весну — блажишь.
Осень — работаешь,
                     строишь семью и планы.
Да и зимой стиха не напишешь —
                                                        шиш!
Зиму проводишь в спячке,
                                 почти в нирване.

Вот и вопрос: а раньше-то как же?
                                                                    Где,
В чем вызревала текста
                                 тугая завязь?
Вот и берешь ржавые вилы,
                     и мрачно идешь к воде,
Жуя к себе, молодому,
                     смертельную зависть...