Книжно-Газетный Киоск


Колесо обозрения


Владимир КОРКУНОВ
Поэт, литературовед, критик. Родился в 1984 году в городе Кимры Тверской области. Работает журналистом. Печатался в журналах «Юность», «Знамя» (с предисловием Беллы Ахмадулиной), «Арион», «Дети Ра», «Аврора», «Волга XXI век», в «Литературной газете», в газетах «Литературная Россия», «НГ Ex Libris» и др. Редактор газеты «Литературная гостиная» (Тверская область). Член Союза журналистов России, Союза писателей XXI века.



Такие разные пятистишия, Или что объединяет беременную леди из Бремена и серые будни, высмотренные из окна

Пятистишие, как свидетельствует словарь, строфа, состоящая из пяти строк. Но за этой бесхитростной формулировкой скрывается самое настоящее богатство, и речь не только о рифме и ритме — графические, «твердые», фонетические давным-давно вошли в нашу литературу. Воистину — все гениальное просто. Но чтобы заурядное пятистишие стало даже не гениальным, а хотя бы прозвучало, то есть состоялось, требуется недюжинный талант. Способности, во всяком случае. Но обязательно недюжинные.
Пятистишие стало темой февральского номера «Детей Ра» № 2 (88)/2012. Стоит взглянуть на список авторов, практикующих подобную форму, и — не то что приводить полный список — голова идет кругом!
А потому остановимся на тех, что зацепили мое читательское внимание. Субъективно, конечно, ведь в таком море строф запутаться и заблудиться не трудно. Подсказку дает Евгений Степанов — в статье «Условная форма современного пятистишия». Ознакомившись с ней, понимаешь, что первоначальный тезис о труднопредставимом богатстве — не больше чем преуменьшенная словоформа. А этих самых пятистиший в разы больше. Или в-разы-в-разы.
Краткое резюме от Степанова следующее: «Современные пятистишия-верлибры можно разделить на традиционные пятистишия-верлибры, фигурные пятистишия-верлибры, заумные пятистишия-верлибры, палиндромические пятистишия-верлибры.
Доминируют традиционные пятистишия-верлибры. Из всего корпуса пятистиший, опубликованных за период с 2000 по 2011 годы в журналах, входящих в порталы “Журнальный зал” и “Читальный зал”, их 90%».
А что касается дел давно минувших, которые поросли толстым слоем былья, то: «В основе пятистишия Золотого и Серебряного веков лежал катрен как модифицированная и расширенная строфа».

Но открывается парад «пятистишистов» забавно-задорными лимериками Евгения Лесина. Те, кто знаком с Лесиным (на одну мою заметку в возглавляемый им «Экслибрис», Е. Л. ответил так: «отлично прекрасно волшебно великолепно». И все. Но статью напечатал), в самом подборе слов прямо-таки чуют неподражаемую лесинскую интонацию. И дела до стихотворения уже нет, харизма автора перебивает все и вся: «Миловидная леди из Бремена / Ежегодно бывала беременна. / На вопрос об отцах, / Отвечала лишь: Ах! / Беззаботная леди из Бремена».
А вот тут ошибочка вышла, логическая: «Отвратительный тип из Вероны / Воровал по утрам макароны / У соседей своих. / И за это от них / Слышал брань, и упреки, и стоны». Стоны, надо полагать, он слышал, даже если бы не воровал макароны. Скорее, сам акт воровства был необходим, чтобы как-то разнообразить звуки, льющиеся из-за стены. Пусть малая, но месть.
Впрочем, под конец лимерики Лесина соединились в самую натуральную ленту Мебиуса, закольцевались и отправились в пространство, где их поджидала мать, вышедшая из тьмы и в тень ушедшая же: «Однажды Мане у Моне / Украл из штанов портмоне. / А, может, и не / Мане у Моне / Украл, а Моне у Мане».

Напоминанием о Бродском стало пятистишие Ирины Добрушиной:

Мусор дымит и дымит.
Трубы дымят и дымят.
Люди идут и идут.
Сохнет и сохнет белье.
Я смотрю из окна.

Но если в стихах, посвященных Л. В. Лифшицу, сидение у окна позволяло заглянуть в бунтующий внутренний мир, мыслепоток, буквально изливающийся на читателя, здесь использован прием минимализма. Серый слепок с буднего дня. Читательское ожидание не оправдалось. Стихотворение, надо полагать, удалось.

Александр Смогул делает попытку преодолеть сложившийся культурный штамп — мол, православие пассивно, а католики и на кострах сжигали, и в крестовые походы ходили. Не скучали, в общем.
Но:

Вечер. Германские кирхи средь дождевых пузырей
Звонят непривычно для русского слуха и понимания:
Колокола у католиков печальнее и добрей —
Наши зовут к мятежу,
У них — к слезе покаяния.

Замечание о колоколах католиков, которые «печальней и добрей», что-то всколыхнуло внутри. Мы-то привыкли отождествлять католичество с чем-то более агрессивным, чем православие, хотя бы с инквизицией, а тут — «печальней и добрей». Может быть, и в самом деле так, а мы, застрявшие в своей юдоли, не замечаем, что мир изменился (перевернулся?).
И что есть мятеж? Мятеж души или тела? Вопрос риторический и — открытый. Равно как и слеза покаяния. Непростые это вопросы, а мне в голову приходит фраза из фильма «Мусульманин», в котором русский православный паренек волею судеб принимает ислам: «Бог один, а имен много». Чего еще мы не видим, грешные?

А не видим, зачастую, жизни вокруг, людского горя и страдания. И уж точно не догадываемся, что страдающий может страдать куда больше, видя страдание другого:

Умирающий хрипит от удушья,
он видит, как я страдаю,
оттого что он умирает,
и протягивает мне руку,
чтобы помочь.

Это стихи Виктора Райкина, жуткие и гуманистические одновременно. Читая их, исполненных сострадания, мне невольно вспомнились строки Риммы Казаковой («Литературная гостиная» № 8 (24)/2007):

У стены лежит старуха:
сердце ли, усталость?
Жить ей не хватает духа?
Или — годы, старость?
<...>
В переходах тянут дети:
«Есть хочу. Подайте!»
Что стряслось на белом свете?
Люди, отгадайте!
<...>
Наступил медведь на ухо.
И на сердце, вроде...
На земле лежит старуха.
Мимо жизнь проходит.

Бьют кремлевские куранты.
Шторм качает сушу.
А слепые музыканты
Все терзают душу.

Что-то есть на пересечении этих стихотворений, на стыке людского равнодушия и взаимопонимания. Эти полюсы — пересекаются, и в них все мы — равнодушные, черствые, дети рынка и бизнеса и, в то же время, готовые отдавать и на смертном одре. А это уже широта души.

К иронии возвращают Игорь Лунев (отчасти) и Айвенго. Айвенго будто бы продолжает предыдущую тему, концентрируя свой поэтический мир не просто вокруг денег, а возводя их в абсолют, находя мир внутри них, делая их смыслом всего произведения. Казалось бы, куда уж дальше: «еще / о деньгах / еще / и / еще немного». В общем, лирический тип из стихотворения Казаковой прорисовался, который: «И жалеть я разучилась, / фактор неуместный. / И помалу превращаюсь / В часть картинки мерзкой», только поданный под соусом иронии (или самоиронии). Деньги в абсолюте — не слепок ли с нашего мира?
Пятистишие Лунева исполнено житейского опыта: «как глупо ждать ее / в назначенный срок / на стрелки часов / глядя с замирающим сердцем / спокойно дремлю». В самом деле — пока женщина собирается, мужчина успеет выспаться и хорошенько отдохнуть. Только зудит перо, хочет предложить свою версию этого ожидания «в назначенный срок»: «как мудро ждать ее / в назначенный срок / забыв про стрелки / остановившихся часов / похрапывая звучно».
Впрочем, второе пятистишие Лунева далеко от какой бы то ни было иронии:

Он пришел
С клочьями пластыря
На посиневших губах
Было ясно
Что он проговорился

Что-то мистическое здесь, ощущение страха передается на фонетическом уровне, посредством зримых образов: «клочья, посиневшие губы = страх». В общем, сколько не занимайся интроспекцией, а мистика и полуночно-пугающие образы заставляют сердечко вздрогнуть. Что до сюжета — он вторичен, впечатление, оставляемое словами и звуками (удавшееся!), забивает его в зародыше.

Разговор о пятистишии мог быть куда более долгим, но для журнальной Шахерезады ночь подошла к концу, и рассказ следует завершать. Пятистишие — поистине неизбывная тема, что самое главное — выглядит свежее приевшихся прямоугольников четверостиший и при прочих равных чуть меньшей зашоренностью формы пробуждает чуть больше читательского интереса. Это «чуть» определяющее, ибо и четверостиший, и пятистиший написано неисчислимое множество.

P. S. А ведь мы еще совершенно ничего не сказали про танка.