Рецензии
Татьяна Кузовлева. «Одна любовь». — М.: «Время», 2012
Книга избранного Татьяны Кузовлевой «Одна любовь» (Москва, «Время», 2012) начинается со стихотворного обращения к поэтам Серебряного века; названы даже фамилии: Ходасевич, Блок, Белый, Бальмонт, Георгий Иванов. Понятно, что оно настраивает на волну классической традиции. Да, Кузовлева наводит к ним «над Временем незримый мост», ее стихи уложены в классический размер, они ритмически строги и во многом по своей «гладкой» технике типичны для советского времени. Приверженность поэта к традиционной гармонии противостоит модным блужданиям и эпатажу в современной поэзии, хотя эта позиция сейчас и не выглядит выигрышной.
Эта книга достойно дополняет наше представление о Татьяне Кузовлевой, особенно хорошо известной читателю в шестидесятые — восьмидесятые годы, — в частности, по публикациями в журнале «Юность» (в последние годы, будучи главным редактором журнала «Кольцо А», Кузовлева большое внимание уделяет молодым поэтам).
Ее стихи Кузовлевой узнаваемы, у них — свой голос, свое неповторимое лицо. И отличительная черта этой неповторимости — особенный, беспокойный трепет, тревожная теплота, подчас высокая температура чувств. Нет, Кузовлева никогда не срывается на крик, никогда не позволяет себе простодушного многословия, — оно невозможно, поскольку все ею глубоко прочувствованное, выстраданное, осмысленное не терпит длиннот и тем более необязательных фраз; автор осознает: за его спиной — поэтическая культура прошлого. А потому сдержанность, чувство меры — необходимы, неизбежны, органичны.
В своих интимных стихах Кузовлева стремится к тому, чтобы приглушить звук, не спугнуть тайны, которая стоит за пережитым и высказанным; и даже когда «блещут тосты, строки, взгляды», — заклинает: «Лишь зажигать огня не надо. / Не надо зажигать огня».
Бродский говорил: нет поэзии женской и мужской, есть голос поэзии. Но разве одно отменяет другое? Стихи Кузовлевой — действительно «женская» поэзия: по-женски проникновенна, с женской нежностью и чуткостью говорит о самом близком, дорогом. Поэт «по-женски» живет в любви, держится за любовь, растворяется в ней. Очень характерно в этом отношении стихотворение «Снежинка»:
Эта книга достойно дополняет наше представление о Татьяне Кузовлевой, особенно хорошо известной читателю в шестидесятые — восьмидесятые годы, — в частности, по публикациями в журнале «Юность» (в последние годы, будучи главным редактором журнала «Кольцо А», Кузовлева большое внимание уделяет молодым поэтам).
Ее стихи Кузовлевой узнаваемы, у них — свой голос, свое неповторимое лицо. И отличительная черта этой неповторимости — особенный, беспокойный трепет, тревожная теплота, подчас высокая температура чувств. Нет, Кузовлева никогда не срывается на крик, никогда не позволяет себе простодушного многословия, — оно невозможно, поскольку все ею глубоко прочувствованное, выстраданное, осмысленное не терпит длиннот и тем более необязательных фраз; автор осознает: за его спиной — поэтическая культура прошлого. А потому сдержанность, чувство меры — необходимы, неизбежны, органичны.
В своих интимных стихах Кузовлева стремится к тому, чтобы приглушить звук, не спугнуть тайны, которая стоит за пережитым и высказанным; и даже когда «блещут тосты, строки, взгляды», — заклинает: «Лишь зажигать огня не надо. / Не надо зажигать огня».
Бродский говорил: нет поэзии женской и мужской, есть голос поэзии. Но разве одно отменяет другое? Стихи Кузовлевой — действительно «женская» поэзия: по-женски проникновенна, с женской нежностью и чуткостью говорит о самом близком, дорогом. Поэт «по-женски» живет в любви, держится за любовь, растворяется в ней. Очень характерно в этом отношении стихотворение «Снежинка»:
Обжигаясь, тая, умирая
Бабочкой, стремящейся в огонь,
От любви и нежности сгорая,
Упадешь ты на мою ладонь.
Бабочкой, стремящейся в огонь,
От любви и нежности сгорая,
Упадешь ты на мою ладонь.
Странствуя «от дождя до снегопада», «воздухом разреженным дыша», снежинка смогла «в перерождении вечном / Сердце от распада уберечь»; а вдруг словно снежинки, говорит поэт, сойдутся «Два пути несхожих и случайных, / Два летящих встречно — твой и мой?»
Яркой вспышкой, нестерпимой болью
Расставанье мне проколет грудь.
…Я боюсь пошевелить ладонью,
Чтобы это чудо не спугнуть.
Расставанье мне проколет грудь.
…Я боюсь пошевелить ладонью,
Чтобы это чудо не спугнуть.
Кузовлевой чужда умиротворенность, отстраненность взгляда, холодная умозрительность, и даже гармонически-ровный тон ее строк, как правило, веет напряженностью и неубывающим беспокойством.
О этот вечный страх перед судьбой
И эти слезы над своей любовью —
Счастливой ли, несчастной ли, слепой ли —
Благословенной тем, что мы с тобой.
И эти слезы над своей любовью —
Счастливой ли, несчастной ли, слепой ли —
Благословенной тем, что мы с тобой.
О любви поэт говорит на разные лады; иногда прибегает и к афористичности, назидательности, риторике («И знаю: лишь перед лицом любви / Становимся мы чище и щедрее»; «И странствуя между людьми, / Оставь пространство для любви»), — видимо, проявляя опять же беспокойство, неудержимое желание высказаться напрямую, достучаться до людских сердец; и то, что воспринимается на первый взгляд как назидательность, на самом деле, скорее, идущая из глубины души горячая просьба, искренний призыв, «первая» возможность поделиться нехитрой, но столь необходимой мудростью, которая забывается в суматохе жизни. Здесь, пожалуй, проявляется, условно говоря, линия Юлии Друниной, которая часто в открытую обращалась к читателю. «Дорогие, миритесь быстрее, / Несущественно, кто виноват», — взывала Друнина. «Грех великий — обида моя», — раскаивается Кузовлева, зная наперед, что случится наутро: «И вчерашнюю вспомнив обиду, / Улыбнусь: да была ли она?» Здесь она — настоящая женщина, не требующая, не властно-выжидающая, но — идущая навстречу, подающая пример: «Что обиды? / Дай им только волю — / Захлестнут мгновенно с головою»:
Лучше легкий вдох и легкий выдох.
Лучше бы, не помня об обидах,
Свечи запалить, налить вина.
Все проходит в мире. Жизнь одна.
И не важно, чья была вина.
Лучше бы, не помня об обидах,
Свечи запалить, налить вина.
Все проходит в мире. Жизнь одна.
И не важно, чья была вина.
И «может все решить одно прикосновенье»…
В любви и гармонии поэт видит залог не только счастливой жизни, но и вечной молодости: «Тот, кто любим — тот защищен, / И кто необходим — тот молод».
Редко, но случается, что в сегодняшний, «реальный» мир врываются вневременные, даже мистические мотивы, и тогда стихи — в них, конечно, тоже «одна любовь», — могут захватить до стеснения духа:
В любви и гармонии поэт видит залог не только счастливой жизни, но и вечной молодости: «Тот, кто любим — тот защищен, / И кто необходим — тот молод».
Редко, но случается, что в сегодняшний, «реальный» мир врываются вневременные, даже мистические мотивы, и тогда стихи — в них, конечно, тоже «одна любовь», — могут захватить до стеснения духа:
А в парке ночном, когда запахи листьев остры,
Меня окружают в молчании справа и слева
Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,
И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.
Меня окружают в молчании справа и слева
Сатир, проступивший в проломе дубовой коры,
И вросшая в ивовый ствол непорочная Дева.
Или — холодящие душу строки о заброшенном в пустынной местности замке:
Вглядись, здесь призрак жил того, кто был влеком
Сто лет назад сюда неутолимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.
Сто лет назад сюда неутолимой страстью,
Полураскрытых губ кто целовал излом
И кто на стол швырял тузы в четыре масти.
Такие стихи — скорее исключение для Татьяны Кузовлевой. Она все же пребывает в мире здешнем, земном; прошлое для поэта — не романтические парки и замки, а «земного круга соучастники», с которыми она живет, «не разнимая рук, / Благословляя боль объятья». А вернее сказать — и радости, и нестерпимые муки, вчерашние, сегодняшние, все это — теперешнее, настоящее время. Цельное, неделимое, как целостна, неделима сама жизнь. Поэт любит любовью светлой и радостной, любовью печальной и горькой, не отстраняясь от бед, не приподнимаясь над ними:
Листая судьбы, встречи, годы,
Я осознала наконец:
Мне ближе мрак земной свободы
Высокой вольности небес.
Я осознала наконец:
Мне ближе мрак земной свободы
Высокой вольности небес.
Впрочем, так ли все просто? Лирическая героиня Татьяны Кузовлевой признается, что с юных лет имела склонность ходить над пропастью:
Дрожа, и замирая,
И от бесстрашья плача,
Но все же понимая,
Что не могу иначе, —
И от бесстрашья плача,
Но все же понимая,
Что не могу иначе, —
и проговаривается словно бы обреченно:
…Я до сих пор вслепую
Иду по краю крыши.
Иду по краю крыши.
Что ж, неудивительно: без этого вдохновенного бесстрашия, без необходимой художнику доли творческого безумия не мог бы состояться настоящий поэт. И она по-прежнему пишет стихи, которые волнуют, тревожат и привносят в мир частицу любви.
Эмиль СОКОЛЬСКИЙ