Книжно-Газетный Киоск


Литобоз


Ведущий — Владимир Коркунов

В февральском номере «Урала», № 2 / 2012 — озаренная «Дебютом» повесть Владислава Пасечника «Модэ» и попытка дискуссии Василия Ширяева и Андрея Махаона относительно факта премии, текста повести и личности автора. Собственно, товарищ с бензопилой как всегда демонстрирует недюжинный ум и «повадки быдла». А это в совокупности создает убойный коктейль: о чем бы ни писал Ширяев, читать его — одно удовольствие. Махаону за ним, конечно, не угнаться (бензопилы-то нет), тем более, в процессе обмена мнениями он плавно переходит на байки о Пасечнике. Ну и то хлеб. Как говорится, хвалят меня — хорошо, ругают — еще лучше. Вот если не говорят вовсе — это плохо. Почти по Маяковскому.

Дмитрий Бак («Октябрь», № 2 / 2012) не удержался, чтобы не процитировать провокационное двустишие Веры Павловой: «и слово х… на стенке лифта / перечитала восемь раз подряд». (Только зачем-то добавил слово «подряд», которого на сайте Павловой в данном стихотворении нет, не говоря уже о различиях в пунктуации.) И снабдил авторским заголовком: «Подражание Ахматовой». И резюмировал: «Неизвестно, сколько еще раз перечитывали этот общедоступный текст поклонники и хулители, но его краткость сразу же была воспринята в качестве преданной сестры новоявленного таланта». Поклонникам, надо полагать, ценна сакральная лаконичность павловского текста, хулители же, есть подозрение, рассуждают на тему безусловности определения таланта: проматерился покороче — mission completed. Оставил одно слово на «х» с тремя точками, а то и без оных — светоч эпохи. Меж тем, Бахыт Кенжеев, представленный в этом же номере, на мастер-классах Фестиваля поэзии на Байкале (2009) обмолвился, что-де знает в русской поэзии всего пару случаев оправданного употребления обсценной лексики. Какие, правда, не уточнил. Но, полагаю, без Ахматовой обошлось. В любом случае  литературоведческо-критический цикл Бака всякий раз сродни загадке — какую троицу «из рукава» на сей раз достанет блестящий ритор-филолог? И по-хорошему жалеешь, что цикл обозначен: «Сто поэтов начала столетия». Читательский аппетит взывает о двух сотнях — как минимум.

Риском и покаянием проникнуты стихи Владимира Алейникова в журнале «Футурум АРТ», № 1 / 2012. Удивителен сам факт, что просуществовавшее чуть больше года общество СМОГ до сих пор цепко держит в своих четырехбуквенных пределах смесь легендарности, свободы, молодости и бунта. Не забывается, приковывает внимание; год — эпохален! Или эпохальны люди, несущие в себе такой творческий импульс, что не затухает и спустя десятилетия: Губанов, Алейников, Кублановский, Соколов, Пахомов…
В общем, масштабы от временного интервала если и зависят, то не в пространстве «Смелости, Мысли, Образа и Глубины». А при таких константах стихи Алейникова интересны сами по себе — как слепок эпохи, как отголосок (и собственный голос!) СМОГа, как культурное явление, в конце концов.
И потому риск ощутимо близко подходит к покаянию — больше ничего нельзя таить, вот он, этот «мифотворный» мир:

Сейчас таить нам ничего нельзя, пойми,
О лихолетье гибельном, — и все же
Никак не слезть его змеиной дряблой коже
Буквально с каждого, — пойду-ка я с людьми,
Прислушаюсь внимательно, — э, нет! —
Душа — не присказка в застолье, не отписка
В бредовых планах, — сотканный из риска,
Из покаянья, — брезжит зоркий свет.

Но если Владимир Алейников долгие годы находится под прицелом критики и снискал немало читательской любви, то имя Виталия Молчанова из Оренбурга сравнительно недавно явилось читателю толстых литературных журналов. Уроженец Баку, золотой медалист, выпускник Московской академии нефти и газа им. И. М. Губкина, он переехал в Оренбург в 1992 году и «дорос» до руководства оренбургским отделением Союза российских писателей. Стихи пишет с детства, но первые успехи пришли в зрелом возрасте — победы на «Славянских традициях» (2010), в конкурсах «Гоголь-фэнтези-2009» им. С. И. Петрова (2011) и др. Как следствие — публикации в «Детях Ра», «Зинзивере», «Дне и Ночи», а вот теперь — в «Футурум АРТе».
Стихи Молчанова сюжетны и логичны, автор воздействует на восприятие не посредством новых рифм и образов (хотя и это приветствуется), а цельностью содержания, законченностью сюжета и его социальным, гражданским или каким иным, но не новаторски-абстрактным значением.
Образы культурно-инерционны, но не на эпитетах строит свою поэтику Молчанов. Он встраивает их в канву сюжета, где они вплетаются в повествование и обретают поэтическую жизнь, помогая раскрыться сюжету и работая на него.

Стекала ночь июньским ливнем с неба.
Со стекол мрак смывал и быль, и небыль
До света, до прозрачности, до слез.
Придуманное стало очевидным —
Так прилипают к подбородкам бритвы
И ранят поцелуями взасос.

Щедрая метафоричность Молчанова играет свою роль — пространство расширяется, пропуская читателя внутрь, штрихами (здесь поэт подобен художнику) рисуется локация, создаются персонажи, затем — психологическая констатация.

...Взрываясь, время по пятам бежало,
Вон из подъезда, пехом до вокзала,
По шпалам, вдоль перрона, на такси,
Ударом в дверь, вторым — двойным по пузу,
Влетая, словно шар, в квартиру-лузу,
И тормознулось рядом с ней: «Прости».

Психология и позволяет откликаться, реагировать, сопереживать. При этом взгляд — мужской, и переживания — мужские, яростно-мятежные. Тут же на ум приходят в чем-то схожие (встречи-расставания!) стихи Елены Исаевой («Литературная гостиная», № 3 / 2012), женские, без бурного выплеска эмоций, но, пожалуй, с большей внутренней болью, давяще-нагнетающим чувством:

Ты сказал мне неприятное
(Впрочем, и не ты один),
Что я слишком уж понятная,
Что проста, как апельсин.

Здесь ответить было нечего.
Я не стала возражать.
А тебе дождливым вечером
Нужно было уезжать.

И неважно — понял кто кого,
Кто кого не превзошел…
По шоссе бежать по мокрому
Ох, как было хорошо!..

И автобус твой догнали мы.
И, обиды не держа,
Распрощались. Он отчаливал,
Как груженая баржа.

А потом брела обратно я,
Вытирая дождь с лица,
До конца тебе понятная,
А себе — не до конца.

Соединяя взгляды, соединяя боли, соединяя чувства, мы не только отчетливо видим различия в их выражении у мужчин и женщин, но сама поэзия на одну и ту же тему (при множестве, естественно, вариаций) представляется более объемной и богатой.

Еще одна публикация «Футурума», которую невозможно не отметить — памяти Валерия Прокошина. В материале воздается должное поэту, который сумел так сказать о своем времени, что был понят не только современниками, но и останется актуальным в — ближайшем уж точно! — будущем. Одно из самых энергетически емких произведений Прокошина — поэма «Выпускной-77» («Дети Ра», № 5-6 / 2007). Настолько емких, что, читая, сталкиваешься с резонным недоверием. Как же так, неужели его поколение, за редким исключением, оказалось потерянным: погибло, попало за решетку, спилось и т. п. Но истинность слов он подтвердил жизнью, пополнив удушающе-жуткий список своих одноклассников. Поэт-пророк, коим только и можно стать, войдя в пророческое пространство своих же стихов: «в прошлом году на встречу выпускников / из нашего класса не пришел ни один человек / потерянное поколение / из которого почти никто не выжил / кроме меня / но я не хочу просыпаться». Через четыре года после написания поэмы (2005) прийти на встречу выпускников было уже некому.
Наталья Никулина, автор статьи о Прокошине, рассуждает о духовной вертикали его творчества, сравнивает стихи разных лет, чтобы прийти к выводу: перед нами настоящая поэзия.
В конце материала — раннее творчество поэта. Полагаю, будет справедливо, чтобы читатели «Детей Ра» соприкоснулись с одним из представленных стихотворений.

Сон земли солоноват,
Словно плачущие звуки.
Помолившись на закат,
Спят старухи.

Их тела полны мольбы
Перед будущим рассветом.
И сияют тихо лбы
Лунным светом.

Ангел спит над головой,
Лишь молитвою воспетый.
Сон дороже жизни той
Или этой.

Все подвластно в доме сну.
Лишь за печкой на мысочках
Мышь таскает тишину
По кусочкам.

В февральском «Зинзивере» (№ 2 / 2012) примечательна статья о поэте Евгении Минине, известном, в первую очередь, в ипостаси пародиста. Эмиль Сокольский, автор текста, упирает на это особо: «Начинать надо не с того, что Евгений Минин пародист, а с того, что он — поэт». И он прав, хотя бы потому, что пародию создать проще, чем стихотворение — в первом случае автор для вдохновения использует уже имеющуюся сюжетно-образную платформу, во втором — создает свою.
Меж тем, Сокольский отказывает Минину в «интеллектуальном напоре» собственно стихотворений: «Характерное свойство мининского стиха — его негромкость, отсутствие метафорических прикрас, интеллектуального напора; напоминая, что поэт бывает “Порой настолько мал, что виден отовсюду. / Порой настолько тих, что слышен там и тут”…» Однако, исходя из приведенной цитаты, напор все-таки есть, но негромкий, внутренний, в противном случае — и не — виден, и не — слышен.
Главный вывод напрашивается опять же из процитированного: «строки Минина <…> живые…» и — осененные светом доброты. Может быть, именно поэтому и пародии у Евгения Ароновича получаются живыми и добрыми и нисколечко не обидными. Но все-таки стихи — лирика! — первичны:

Вроде надо бы выглядеть гордо,
Сочинять ироничный сонет,
Да беда, что внутри непогода —
Заливает, а выхода нет.

Сергей Зубарев продолжает удивительный поиск смыслов и следствий (не всегда, впрочем, удачный — но это естественная издержка поиска), совмещая порой несовместное и возводя это до вселенского уровня. И если у Булгакова Воланд нисколько не сомневался в существовании Бога (и это в безбожные-то годы!), у Зубарева существование Бога легко доказать, отыскав виновника адской жары позапрошлого и отчасти прошлого лета: «поймать за хвост истопника / и трепетно поверить в Бога».

Стихи Яна Бруштейна спокойны и в некотором смысле меланхоличны. Он скорее наблюдатель, художник, запечатлевающий природу и людей, чувства и эмоции, фиксирующий их действия. Максимально приближается к читателю в стихотворении «Муся», посвященном маме:

Из ада везли по хрустящему льду
Дрожащую девочку Мусю...
Я к этому берегу снова приду
Теряясь, и плача, и труся.
Полуторка тяжко ползла, как могла,
Набита людьми, как сельдями,
И девочка Муся почти умерла,
Укрыта ковром с лебедями.
А там, где мой город сроднился с бедой,
Где были прохожие редки,
Еще не знакомый, такой молодой,
Отец выходил из разведки.
Над Ладогой небо пропахло войной,
Но враг, завывающий тонко,
Не мог ничегошеньки сделать с одной
Едва не погибшей девчонкой...
Встречали, и грели на том берегу,
И голод казался не страшен,
И Муся глотала — сказать не могу,
Какую чудесную кашу.