Вот короткий рассказ — отраженье в стекле,
За которым дождит, и спускается вечер,
За которым дрожит мир, подобно желе,
И идет пешеход, без надежды на встречу.

И отчаянный взгляд зацепиться готов
За любую частичку в реальности серой,
За любой бугорок — след работы кротов,
Прорывающих ход между миром и склерой.

В этой раме окна нет ни солнца, ни дна,
Лишь пустая стена и рисунок известки.
Если думать, что свет — это только волна,
То и жизнь — всего лишь подмостки.

мне давно не снится никто ничто
и живу как в шорах — слепит глаза
я бы рад поверить, что хорошо
но слова-жемчужины лишь роса

непечатной придурью немота
заполняет привкусом ржавым рот
кто бы вытер пот, или снял с креста
и сказал: «отмучался идиот»

слезы тоже высохли, сошли на нет
и себя совсем уже мне не жаль...

а родился на лучшей из всех планет
небо было звездное, стоял январь.

Мы не в Лондоне, предположим, и не в Вене — избави Боже!
В этом климате петербургском — все так ветрено и тревожно.
Я любил тебя отстраненно, словно бабочку — посмотрите:
Желто-черные махаоны поражают суровый Питер.
Как-то просятся параллели по Набокову. Энтомолог?
Я оставил свои аллеи средь прожилок твоих.., и глобус
на столе нашей славной дочки вдруг внезапно проснулся, ожил,
развернулся, как в марте почки на древесной корявой коже,
завертелся, как вихрь летящий, превращаясь в саму планету,
где моря и лесные чащи… Мы не вместе на свете этом:
я — на Знаменской, ты — на Фурштатской.
                                                        Расстояние не для птицы —
две минуты ее полета, но вот где эта птица гнездится…
Рефлексия — моя привычка препарировать жизнь: с изнанки
человек, мотылек и птичка лишены красоты-обманки.
Просто точку найдя болевую, добавляю немного яду
в рану, словно на мостовую соль уснувшему Петрограду.

Ты цепляешь, как петли, судьбы моей странной капризы
и, как пряха, прядешь, но нити сплетаются в сито,
чтоб просеять, потом сквозь него все балтийские бризы
и все воды Невы, что из ладожской ванны пролиты.

Что нам речка другая, несущая города имя,
да и город другой — что в нем ищут собратья-поэты?
продаются тельцу золотому за горстку монет и
теряют, себя убивая. А мы молодыми

остаемся с тобою — петровским балованным сыном,
что пускает кораблики между дворцов и соборов,
строит арки мостов, и без лишних пустых разговоров
проникает во все наши мысли, и северным сплином

награждает, чтоб жизнь коротать, не ропща и не веря
в то, что рыба в сетях — это мы в его рамках и мерах.

Запоздалый прохожий во тьму
углубляется, путь его долог,
словно лодок бессмысленный волок —
ни к чему, ни к чему, ни к чему.
Он уже разменял не один
лет бессмысленный серый десяток,
пропылился от шляпы до пяток —
все в пути, все в пути, все в пути.
Ни к чему ни молитвы слова,
ни советы седых эскулапов —
он почти что приблизился к трапу —
и обвал, и обвал, и обвал.
Не обрыв, а туман и река.
Весла на воду. Здесь не хоронят,
На реке только лодка Харона
так легка, так легка, так легка.

Когда приходит грусть, то исчезает время,
И ноту тянет боль — в октаве нет такой.
Тогда приходит тот, кто знает. И мы верим,
Идем на эшафот, чтоб там найти покой.

Идем как тот бычок, измученный сомненьем:
Сейчас я упаду, вот кончится доска,
А мир был так хорош: поля, леса, селенья,
И небо надо мной, и в небе облака.

Так простенький стишок становится молитвой.
Всем нам один конец, вздыхаем на ходу.
Но не для страха жизнь, а для любви и битвы.
И пусть я не боец, но все-таки иду!

Да, это просто месяц март —
и с крыши снег, со снегом крыша
стремится съехать, и мы дышим
пьянящим воздухом. Азарт
сменяет робость, силу — нежность,
И заполняют безмятежность
весны орущие коты...
И ты, мой Брут, и даже ты.

ветер осенний сердится, дуется, по полю гонится
каждой травинки слабенькой клонится голова,
и лишь серой соломинке помнится летняя вольница —
в крепкой ее коробочке праздника все права

ты меня не вычеркивал из жизни, нет, не вычеркивал
видимо, я дурачок совсем, если подумал так,
а потому мне каяться некому, не в чем, к черту вся
катится по полю жизнь моя, сыплется черный мак

день за окном отшумел, дождем отстучал, скукожился
тошно сидеть одному петлю себе плести
не обменять, не вымолить: храм ведь совсем не торжище...
плохо мне, Господи, плохо. За это меня прости.