Когда метелица потянет
воспоминания со дна,
идти, как инопланетянин,
на зов окна.

Пройти сквозь улицу и время,
не заблудиться и найти
в неразберихе завихрений
подъезд один.

Войти в условленные двери,
не чуя призраков и ног,
и надавить, благоговея,
на твой звонок.

Прожить ужасную секунду
и надавить еще разок,
и заглянуть из ниоткуда
тебе в глазок.

Когда придет былое в белом,
переплестись в один февраль,
как божьи искорки над пеплом —
в одну спираль.

Вот и кончилась эта комната,
закрывается чемодан.
Все что понято и не понято,
вся бумажная чернота.

Скорым поездом в дым сиреневый
мимо леса и пустоты.
Где рождаются со смирением,
как у дворника Мустафы?

Чтобы вымести небом данную
эту сторону мостовой.
Жизнь надрывная, чемоданная,
как становятся Мустафой?

Всем давал прикурить на вокзале,
самому не осталось кэ-цэ.
Черт-те где с папиросой в оскале
я стою на морозном крыльце.

Ни дымка, ни сверчка, ни пришельца,
только избы кисейных старух.
Никого, от кого бы прижечься,
на четыре вселенных вокруг.

Подышу, посмотрю и полезу,
проглотив на пороге зевок,
к испустившему душу поленцу
разгребать кочергой по железу
достояние дома сего.

Живу и ощущаю зачастую,
как много их — какая толкотня
тех, для которых я не существую,
кого не существует для меня.

Вот так и смерть когда-нибудь, по-свойски
повесив одеяние на гвоздь
и не найдя, кому вручить авоськи,
пройдет меня, наверное, насквозь.

Оценит, надавив, частичку пепла
и, пошатавшись в угол из угла,
осмотрится растерянно и бегло.
Зачем она вообще сюда пришла?

Есть в распорядке монотонном
косая мраморная клавиша,
запинка в строе молоточном,
когда идешь оградой кладбища

неторопливым днем осенним,
пустым от долгого метения,
и борешься с огнем осечным.
Однако, та еще материя.

И верят порченые ветви,
что вдруг затеплится, заможется,
но держатся на честном ветре
два-три осиновых заморыша,

дела, которыми грозишься,
слова, в которых не признаешься...
Одна дорога и грязища,
и нет дороги и пристанища.