Поэзия
Борис ХЕРСОНСКИЙ
Поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1950 году в Черновцах. Окончил Одесский медицинский институт. Автор пятнадцати книг стихов и переводов. Лауреат ряда премий, в том числе премии им. Иосифа Бродского (2008), специальной премии «Московский счет» (2007), премии Antologia (2008). Стихи переведены на английский, немецкий, французский и итальянский языки.
Поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1950 году в Черновцах. Окончил Одесский медицинский институт. Автор пятнадцати книг стихов и переводов. Лауреат ряда премий, в том числе премии им. Иосифа Бродского (2008), специальной премии «Московский счет» (2007), премии Antologia (2008). Стихи переведены на английский, немецкий, французский и итальянский языки.
ПРОЦЕСС ВЫСВЕТЛЕНИЯ
* * *
* * *
Не на что жаловаться — пожалуемся на то,
что не на что жаловаться, была бы слеза в глазу.
Перелицовано-вывернуто пальто.
Мама белье полощет в белом тазу.
Карнизы сверху ограничивают небосвод,
странный многоугольник затянут серым сукном.
У стенных часов хороший, недельный завод.
Мотоцикл соседа стоит под нашим окном.
Пятнадцать лет тому мотоцикл привезли сюда
из побежденной Германии, а он как будто вчера
сработан. Из крана в колонке течет вода
тоненькой струйкой. Жизнь в глубине двора
кажется странной, как жизнь в любой глубине,
пещерной, океанической — не все ли равно.
Летают пилоты и ангелы, но мы обитаем на дне.
Не тратьте силы, ангелы, спускайтесь сюда, на дно.
что не на что жаловаться, была бы слеза в глазу.
Перелицовано-вывернуто пальто.
Мама белье полощет в белом тазу.
Карнизы сверху ограничивают небосвод,
странный многоугольник затянут серым сукном.
У стенных часов хороший, недельный завод.
Мотоцикл соседа стоит под нашим окном.
Пятнадцать лет тому мотоцикл привезли сюда
из побежденной Германии, а он как будто вчера
сработан. Из крана в колонке течет вода
тоненькой струйкой. Жизнь в глубине двора
кажется странной, как жизнь в любой глубине,
пещерной, океанической — не все ли равно.
Летают пилоты и ангелы, но мы обитаем на дне.
Не тратьте силы, ангелы, спускайтесь сюда, на дно.
* * *
Церковь, кого ты больше любишь — Петра или Павла?
Того, что пониже, с книгой, или того — с ключами?
Или любовь остыла? Или вера ослабла?
Или ты разучилась разговаривать с палачами?
Каково теперь тебе без гонений, в неге и холе?
С тяжелыми колоколами, золочеными куполами?
Каково учить второгодников в средней школе,
каково бывшим сержантам быть иноками и попами?
Все равно не втолкуешь ни хлюпику, ни лоботрясу,
что кровь революции в землю еще не впиталась,
не поймут либерасты, для чего игумен на рясу
нацепил за Афган медали — а что ему делать осталось?
Потому что «духи» в горах — не лучше нечистого духа,
тоже Божьи созданья, а резали нас без пощады.
Загнут подбородок и сразу — от уха до уха,
ну и мы их убили несчетно — за то и награды.
Потому что за наших — за сотни деяний греховных,
что каждый из нас совершил, больше, паче песка морского! —
все равно помолятся двое Первоверховных,
стоящих на облаке — эти замолвят слово.
И Та, что ходила по мукам и Михаила просила
за христиан заступиться, до прочих дело какое,
знает, что с нами, если не Бог, то крестная сила,
и если нас не спасут, то просто — оставят в покое.
Того, что пониже, с книгой, или того — с ключами?
Или любовь остыла? Или вера ослабла?
Или ты разучилась разговаривать с палачами?
Каково теперь тебе без гонений, в неге и холе?
С тяжелыми колоколами, золочеными куполами?
Каково учить второгодников в средней школе,
каково бывшим сержантам быть иноками и попами?
Все равно не втолкуешь ни хлюпику, ни лоботрясу,
что кровь революции в землю еще не впиталась,
не поймут либерасты, для чего игумен на рясу
нацепил за Афган медали — а что ему делать осталось?
Потому что «духи» в горах — не лучше нечистого духа,
тоже Божьи созданья, а резали нас без пощады.
Загнут подбородок и сразу — от уха до уха,
ну и мы их убили несчетно — за то и награды.
Потому что за наших — за сотни деяний греховных,
что каждый из нас совершил, больше, паче песка морского! —
все равно помолятся двое Первоверховных,
стоящих на облаке — эти замолвят слово.
И Та, что ходила по мукам и Михаила просила
за христиан заступиться, до прочих дело какое,
знает, что с нами, если не Бог, то крестная сила,
и если нас не спасут, то просто — оставят в покое.
* * *
заключенное время ходит кругами по воде или по пню
повезет так по орбите на этом меню
исчерпано вкладыш для памяти сохраню
невелик список выбора нет и цена одна
цифры сливаются надпись едва видна
чаша у губ ангельский хор как цыганский поет пей-до-дна
главное что на волю не выбраться и покой
близко как локоть а не укусишь и не достать рукой
старая страшная сказка по дорожке стучит клюкой
что это нам читали на грядущий ночной кошмар
осип тебе про горячий из ребячьих пупков отвар
а голосок-то тонкий будто пищит комар
седина в бороде на ребре вращается бес
и какой там лесоповал если лес до небес
если душа имеет массу а совесть имеет вес
не говоря о цвете чаще черным черна
душу дробит что комья земли борона
жизнь прорастает из мертвого разложившегося зерна
повезет так по орбите на этом меню
исчерпано вкладыш для памяти сохраню
невелик список выбора нет и цена одна
цифры сливаются надпись едва видна
чаша у губ ангельский хор как цыганский поет пей-до-дна
главное что на волю не выбраться и покой
близко как локоть а не укусишь и не достать рукой
старая страшная сказка по дорожке стучит клюкой
что это нам читали на грядущий ночной кошмар
осип тебе про горячий из ребячьих пупков отвар
а голосок-то тонкий будто пищит комар
седина в бороде на ребре вращается бес
и какой там лесоповал если лес до небес
если душа имеет массу а совесть имеет вес
не говоря о цвете чаще черным черна
душу дробит что комья земли борона
жизнь прорастает из мертвого разложившегося зерна
* * *
Справа лежат, слева сидят, едут посередине.
Это участок Люстдорфской дороги между кладбищем и тюрьмою.
Тех, кто лежат — поминают. Тех, кто сидят — и в помине
нет — жизнь в трамвае гремит стороною.
Я стою на задней площадке, лоб к стеклу прижимаю.
С детства люблю смотреть, на то что уже миновало.
Слышен только стук колес на стыках — спасибо трамваю.
То, что видел минуту назад — из виду пропало.
Но если закрыть глаза — все увидишь снова,
Одновременно, во всех измереньях, какие только
существуют. Жизнь не сдержала слова,
но не стыдится и снова — сбивает с толку.
Это участок Люстдорфской дороги между кладбищем и тюрьмою.
Тех, кто лежат — поминают. Тех, кто сидят — и в помине
нет — жизнь в трамвае гремит стороною.
Я стою на задней площадке, лоб к стеклу прижимаю.
С детства люблю смотреть, на то что уже миновало.
Слышен только стук колес на стыках — спасибо трамваю.
То, что видел минуту назад — из виду пропало.
Но если закрыть глаза — все увидишь снова,
Одновременно, во всех измереньях, какие только
существуют. Жизнь не сдержала слова,
но не стыдится и снова — сбивает с толку.
* * *
Ползет вверх по склону красно-желтый фуникулер.
Бежит, зажав кошелек в руке, карманник, не чуя ног.
Не бойся, сынок, Бог не фраер, не мусор и не филер.
Не следит за тобой, не догонит тебя, сынок.
Что в чужом кошельке, все — твое, все пятнадцать рублей,
плюс ключ от сарая и постоянный билет за июнь...
Старушке даст ссуду профком, ее не жалей.
Кто скажет, что будет плакать, не слушай, а в очи плюнь.
Ну, отяжелеет совесть где-то на грамм пятьдесят.
Ну, поймают, повяжут, осудят, навесят срок,
все равно не узнают всех дел, что на тебе висят.
А срок, как урок, тебе все равно — не впрок.
Потому как ты был сирота, военной войны дитя.
Потому, что такое видал — что там тот кошелек!
Ты свой, социально близкий, ты срок отмотаешь шутя,
выйдешь, а там и до нового срока путь недалек.
Беги, пятнадцать рублей — все равно навар,
лето в разгаре, на клумбах цветут цветы.
И пока фуникулер вползет на Приморский бульвар,
ты будешь уже далеко. И это будешь не ты.
Бежит, зажав кошелек в руке, карманник, не чуя ног.
Не бойся, сынок, Бог не фраер, не мусор и не филер.
Не следит за тобой, не догонит тебя, сынок.
Что в чужом кошельке, все — твое, все пятнадцать рублей,
плюс ключ от сарая и постоянный билет за июнь...
Старушке даст ссуду профком, ее не жалей.
Кто скажет, что будет плакать, не слушай, а в очи плюнь.
Ну, отяжелеет совесть где-то на грамм пятьдесят.
Ну, поймают, повяжут, осудят, навесят срок,
все равно не узнают всех дел, что на тебе висят.
А срок, как урок, тебе все равно — не впрок.
Потому как ты был сирота, военной войны дитя.
Потому, что такое видал — что там тот кошелек!
Ты свой, социально близкий, ты срок отмотаешь шутя,
выйдешь, а там и до нового срока путь недалек.
Беги, пятнадцать рублей — все равно навар,
лето в разгаре, на клумбах цветут цветы.
И пока фуникулер вползет на Приморский бульвар,
ты будешь уже далеко. И это будешь не ты.
* * *
Старых вещей больше, чем стариков и старух
у синего моря. Пространство захламлено, решаешь с утра
все привести в порядок, но сохраняется спертый дух,
кастрюля стоит на плите, веник торчит из ведра,
газета в почтовом ящике — новости еще те,
цветная открытка с праздником, которого нет как нет.
Комарик под потолком песню поет о тщете
сущего — не разберешь, где припев, где куплет.
у синего моря. Пространство захламлено, решаешь с утра
все привести в порядок, но сохраняется спертый дух,
кастрюля стоит на плите, веник торчит из ведра,
газета в почтовом ящике — новости еще те,
цветная открытка с праздником, которого нет как нет.
Комарик под потолком песню поет о тщете
сущего — не разберешь, где припев, где куплет.
* * *
По недомыслию, по неведению, по небрежности,
по сдвигу в мозгу, по зуду в промежности,
по нерадению мы допускаем погрешности.
И такая жизнь позади, что стыдно оглядываться.
А как стыдиться нечего, так и нечему радоваться.
Только вспомнишь унылую лошадь, телегу с бидонами,
Паровоз со звездой и прицепленными вагонами.
Послевоенных военных с медалями и погонами.
Только очередь за молоком, баночки со сметаною,
крышки из белой фольги, блюдечко с кашей манною,
вся комками, но сварена нашей мамою.
Если мама была жива, молода, улыбка светилась лучиком.
Если ты в мечтах был отважным греческим лучником,
одновременно наследным принцем или поручиком.
Хорошо быть детьми неухоженными, голоштанными,
хорошо, что в городе есть Приморский бульвар с каштанами.
А за городом степь с полевками и баштанами.
Вот и море к ногам подступает. Народ щеголяет бумажными
треуголками из газет и иными нарядами пляжными,
и телами — складчатыми, насквозь прогретыми, влажными.
Вот и старость не за горами, а в пыльном скверике.
на скамейке с газетами о СССР и Америке,
о буржуазии, которая бьется в истерике.
Вот и смерть на четвертой странице в траурной рамочке.
Ничего, что каша комками, хочется к мамочке.
по сдвигу в мозгу, по зуду в промежности,
по нерадению мы допускаем погрешности.
И такая жизнь позади, что стыдно оглядываться.
А как стыдиться нечего, так и нечему радоваться.
Только вспомнишь унылую лошадь, телегу с бидонами,
Паровоз со звездой и прицепленными вагонами.
Послевоенных военных с медалями и погонами.
Только очередь за молоком, баночки со сметаною,
крышки из белой фольги, блюдечко с кашей манною,
вся комками, но сварена нашей мамою.
Если мама была жива, молода, улыбка светилась лучиком.
Если ты в мечтах был отважным греческим лучником,
одновременно наследным принцем или поручиком.
Хорошо быть детьми неухоженными, голоштанными,
хорошо, что в городе есть Приморский бульвар с каштанами.
А за городом степь с полевками и баштанами.
Вот и море к ногам подступает. Народ щеголяет бумажными
треуголками из газет и иными нарядами пляжными,
и телами — складчатыми, насквозь прогретыми, влажными.
Вот и старость не за горами, а в пыльном скверике.
на скамейке с газетами о СССР и Америке,
о буржуазии, которая бьется в истерике.
Вот и смерть на четвертой странице в траурной рамочке.
Ничего, что каша комками, хочется к мамочке.
* * *
Процесс выцветания старых фото
иногда превращается в высветление,
растворение в свете.
Хотелось, чтобы нечто подобное
происходило с нашими душами
прежде чем они сольются с фоном
и станут вовсе неразличимы
по крайней мере, со стороны.
иногда превращается в высветление,
растворение в свете.
Хотелось, чтобы нечто подобное
происходило с нашими душами
прежде чем они сольются с фоном
и станут вовсе неразличимы
по крайней мере, со стороны.