Чтобы попасть на сцену со служебного входа, нужно проделать странный путь. В административном здании подняться с первого этажа на третий, пройти по соединяющей галерее направо, в основном здании спуститься с третьего на первый. Таким образом, каждый, кто приходит с утра на репетицию, рисует в пространстве некий сакральный п‑образный знак.
Я в театре без четверти одиннадцать. На лифте — по левой вертикали магической буквы "П" — вверх. По навесному мосту-галерее — направо. На другом лифте по правой вертикали — вниз. Знак нарисован — дверь на сцену поддаётся.
Пол декорации неровный; какие-то доски, ступеньки, пороги. Иду осторожно. Из центра полутёмной сцены — далёкие, как из глубины ночного поля, — слышны перекликающиеся голоса.
— Оля! — вздрагиваю. — Оля, это куда нести?
— Это в рукав, у пианино.
Оля — это кто-то другой; тот, кто сейчас отозвался.
— Оля, а столик где? — откуда-то из противоположной дали.
— Столик справа, чуть левее клумбы, — снова отвечает Оля-не-я.
Из-за моей спины выходит деревянный шезлонг, с ногами в джинсах и кроссовках, с растрепанной головой мужчины лет тридцати. Поравнявшись со мной, кричит мне прямо в ухо:
— Оля, я кресло слева к стенке ставлю?
И, совершенно не дожидаясь ответа от меня, проходит в центр сцены, предварительно задев мою ногу деревянной ножкой.
Я провожаю глазами обернувшийся человеком шезлонг; и только боль в ноге (не деревянной и не сквозной) мешает полностью увериться, что меня нет. Но ведь даже имя моё здесь уже кто-то занял.

Стремясь засуществовать, я поспешно прохожу в узкий боковой лаз и выбираюсь в фойе. Но здесь не лучше. Пустое, оно кажется чем-то ненастоящим, невозможным. В эту пустоту поверить нельзя. Здесь всегда люди; здесь всегда около семи. "Никого" здесь не бывает, не должно быть.
Свет желтком разбивается о паркет. Потому что паркет оголён; на нём нет туфель, сапог, ботинок. Мои толстенькие, добротные, очень приземлённые угги кажутся случайно забредшими в сон. С такими угами на ногах туда вообще-то не пускают; но только сном может быть этот безмолвный и неподвижный прямоугольник фойе с иллюзорным дверным проёмом где-то далеко по диагонали.
Слева от меня — вход в зал. Но мне кажется, что складки тяжёлой шторы так же вечно-неподвижны, как полы мраморных одежд в храме Венеры. И моя собственная рука, которая должна подняться и раздвинуть штору — тоже вдруг оказывается мраморной. Как голос со сцены забрал у меня имя, так застылость фойе забирает у меня движение. Я с ужасом ощущаю в себе тяжесть камня: я становлюсь прекрасной античной статуей. Резко, с усилием преодолевая мраморное притяжение — отдёргиваю штору. Я жду наждачного, сверлящего треска, я смотрю, как шторный монолит расчертится пустыми трещинами, а рука моя упадёт отдельно, оголив белое плечо Венеры Милосской. Но лишь весело вжикает карнизная каретка, и бархат сдвигается послушно, округло и мягко, как женщина. Моя рука — тоже подвижная, округлая и мягкая, как штора. Я — не Венера, я живая.

Внутри зала темнота: неестественная, болотная.
Во время спектакля здесь бывает темно по-всякому. Мерцание света и тьмы определяет сцена, будто огромный телевизор в огромной же тёмной комнате. И, как в комнате виден непобедимо горящий за окном фонарь, здесь светится приглушённо звукорежиссёрская будка. Но сейчас темнота другая; лишний источник света опрокидывает все тени. Простая эмалированная советская лампа в проходе у седьмого ряда — маленький блуждающий огонёк. Вокруг него собрались трое. Три женщины. Три ведьмы. Они резко оглядываются на два моих несмелых шага: я вторглась на их тайный ведьминский совет.
И всё же, пусть ведьмы — но они меня заметили. Значит, я действительно настоящая; не прозрачная, какой была на сцене, не статуя, какой была в фойе.
— Вы кто? — спрашивает одна из ведьм.
— Я — Оля, практикантка.
— А, хорошо. Это девушка-практикантка, — объясняет ведьма двум другим. — Завлит просила её пустить. Проходите, Оля, садитесь, — приглашает она, а другие ведьмы даже говорят мне "Здравствуйте".
Меня замечают, со мной здороваются; больше того: моё имя — снова моё.

Но я обрадовалась рано.

Меня пригласили сесть — а кресел нет. От первых до тридцатых рядов только низкие холщовые фигуры. Будто старые девы в неженственных, непривлекательных халатах. Оскорблением кажется поднять покрывало, чтобы сесть, — будто задрать старой деве юбку и нагло примоститься у неё на коленях. Но иначе никак — ведь со мной сейчас поздоровались, я всё же не призрак и, значит, сквозь ткань не прохожу. С извиняющимся лицом я сдвигаю покрывало с одного из кресел и сажусь. Мне кажется, что кресло подрагивает от негодования.

Ведьмы у огонька снова шушукаются. Они ведь ждали не меня; Макбета и Банко. Но вот те появляются — в джинсах и футболках. Говорившая со мной ведьма делает им замечание:
— Почему опаздываете? — и, не дожидаясь ответа, встаёт: — Начнём.
Макбет и Банко не обращают на меня никакого внимания; может быть, с освещённой сцены меня не видно? Или — опять?
— Оля! Оля! — кричит главная ведьма. Я уже поднимаюсь, с удивлением гадая, зачем же могла ей понадобиться, когда к авансцене подходит немолодая женщина. — Оля, ну где ты была? Мы начинаем уже.
Я понимаю, что моё имя снова отнято.

На протяжении всех репетиций на меня больше не обратил внимания ни один человек. Наверное, в тот первый раз они заметили меня случайно. И имя моё случайно применили ко мне. Так что не стоило беспокоить бедное кресло-деву и задирать ей юбку. Я могла бы сесть и сквозь.
Позже я поняла.
В административном здании я обычный, хоть и временный, работник. Там есть завлит — руководитель моей практики; кадровички, которые делают мне пропуск; вахтёрши, которые по этому пропуску обязаны меня пропуск-ать.
Во время спектакля в фойе или в зале я обычный зритель, и никто, кроме весёлого охранника Пети, работающего то тут, то там, не знает, что я "из нутри".
Но утром в радиусе сцены я — не человек. В это время меня, посторонней, там не должно быть. И потому, оказывается, в моём случае иначе работает магическая буква "П". Для актёров она означает "перевоплощение". Но меня превращает в призрака.

P. S. Один раз со мной всё же заговорила актриса. Репетиция шла на малой сцене, все сидели вплотную к декорации. Осветитель направил софит прямо мне в глаза; луч шершаво тёр и воспалял веко. Я жмурилась.
— Вы же совсем замучались, — сказала одна из актрис непонятно кому. — Хоть на тот диван пересядьте, что ли!
Только несколько мгновений спустя я поняла, что обращаются ко мне. Я слишком привыкла быть призраком. Как она могла меня заметить?
И вдруг я вспомнила. Тем утром симпатичный, похожий на мопса охранник Володя, куривший у входа, показал мне на дверь напротив, в стене главного здания.
— Смотри, Оль, сегодня тут открыли. Ты тоже можешь здесь пролезть. Сразу попадёшь в коридор за кулисами, в обход идти не надо.
Получается, что в этот день магическую букву "П" я не проходила.

Об авторе: Ольга Маркарян. Родилась в Санкт-Петербурге. Учится на 4 курсе Литературного института им. А.М. Горького (семинар С.Н. Есина).