Кристофер Мур «Дурак»
Мастер американского литературного хулиганства Кристофер Мур предупреждает: «Это охальная история. В ней вы отыщете неуместные перепихоны, убийства, трепки, увечья, измены и доселе неизведанные высоты вульгарности и сквернословия, а также нетрадиционную грамматику, неснятую полисемию»… и это далеко не все. Если вас это не пугает – роман «Дурак» выходит в издательстве «Эксмо».
– Дрочила! – каркнул ворон.
Куда ж без окаянного ворона.
– Дурак ты, что учишь его говорить, если хочешь знать мое мнение, – молвил караульный.
– Я по долгу дурак, йомен, – рек я. Это, знаете ли, так и есть. Я дурак. Придворный шут Лира Британского. – А ты и взаправду дрочила, – сказал я.
– Проваливай! – каркнул ворон.
Йомен замахнулся на птицу копьем, и огромная черная дура спорхнула со стены и полетела граять себе над Темзой. Перевозчик в лодке поднял голову, увидел нас на башне и помахал. Я вспрыгнул на парапет и поклонился – к вашим, язви вас в рыло, услугам, благодарю покорно. Йомен рыкнул и плюнул ворону вослед.
На Белой башне всегда жили вороны. И тысячу лет назад, еще до того как Георг II, слабоумный король Мерики, пустил весь мир псу под хвост, вороны там жили. Легенда гласит, что сколько в этом замке будут обитать вороны, столько Англии и стоять. Но все равно – учить птицу разговаривать, наверное, не стоило.
– Едет граф Глостер! – крикнул караульный на западной стене. – С сыном своим Эдгаром и ублюдком Эдмундом!
Йомен подле меня ухмыльнулся:
– Глостер, э? Ты уж не забудь, разыграй ту пьеску, где ты коза, а Харчок – граф, который ее с женой своею перепутал.
– Это не по-доброму будет, – ответил я. – Граф недавно овдовевши.
– В последний же раз при нем показывал – а супружница еще и в могиле не остыла.
– Ну... да. То ж услуга ему была, чтоб бедняга поскорее от горя очухался, нет?
– Да и недурно представил. Блеял так, что я уж совсем было решил – старина Харчок будь здоров тебе затычку раскупоривает.
Я сделал мысленную зарубку: столкнуть караульного со стены, как только выпадет случай.
– Слыхал, он тебя хотел прикончить, да королю челобитную не сумел составить по всей форме.
– Глостер особа благородная, ему на убийство никакие челобитные не нужны – было б желание да клинок.
– Это уж дудки, – сказал йомен. – Все знают – король тебя под особым крылышком держит.
И это правда. Дарованы мне особые вольности.
– Ты Харчка не видал? Раз Глостер тут, представления по королевскому указу не
миновать.
Харчок – это мой подручный, тупоумный парняга размерами с тягловую лошадь.
– Пока моя стража не началась, он был на кухне, – ответил йомен.
А на кухне дым стоял коромыслом – стряпухи готовили пиршество.
– Харчка не видал? – спросил я Едока, сидевшего за столом. Он печально глядел на житный подносец с холодной бужениной – королевский обед. Едок был парнишка худой и болезненный – на должность, вне всякого сомнения, его выдвинули по хлипкости телосложения и склонности чуть что падать замертво. Я любил поверять ему свои горести – уж точно далеко не разлетится.
– Как по-твоему, отравлено?
– Это же свинина, парень. Любо-дорого. Лопай давай. Половина мужей английских за такой харч отдала бы ятро, а день еще не кончен. Меня самого подмывает. – Я мотнул ему головой и ухмыльнулся. Бубенцы зазвенели: гляди, мол, бодрей. Я сделал вид, что краду шмат его буженины. – После тебя, само собой.
В стол возле моей руки воткнулся нож.
– Охолони, дурак, – рявкнула Кутырь, главная стряпуха. – Это королевский обед, покусишься – яйца отрежу.
– Мои яйца – ваши, миледи, только попросите, – молвил я. – А вы их на поднос выложите – или мне самому подать в сметане, как персики?
Кутырь фыркнула, выдернула из столешницы нож и отошла к мясницкой колоде потрошить дальше форель. Ее обширный зад перекатывался на ходу под юбками грозовыми тучами.
– Гнусный ты человечишко, Карман, – сказала Пискля, и волны веснушек побежали от ее робкой улыбки. Она помогала кухарке – крепкая рыжая деваха, смеялась пронзительно, а впотьмах бывала щедра. Мы с Едоком частенько проводили приятственные деньки за столом, любуясь, как она сворачивает курам шеи.
Карманом, кстати, кличут меня. Мать-настоятельница так прозвала, нашедши на крыльце обители совсем еще крошкой. Так и есть, статью я не вышел. Могут даже сказать, что я совсем карапуз, но проворства у меня, что у кошки, да и природа наделила меня иными дарами. Но гнусью? Увольте.
– По-моему, Харчок к принцессе в покои шел, – сказала Пискля.
– А то, – мрачно подтвердил Едок. – Госпожа послала за средством от хандры.
– И паршивец вызвался? Один туда пошел? Не готов же еще сопляк. А ежели промашка выйдет, споткнется, на принцессу завалится, как жернов на бабочку? Вы уверены?
Кутырь швырнула потрошеную форель в спуд осклизлого сорыбца.
– И распевал еще при этом: «Долг зовет на подвиг». Мы предупреждали, ты его искать станешь, когда сами услыхали, что едут принцесса Гонерилья со своим герцогом Олбанским.
– Олбани тоже к нам?
– Так поклялся же твои кишки по шандалам развесить, нет? – осведомился Едок.
– Не, – поправила его Пискля. – То герцог Корнуолл поклялся. Олбан, сдается мне, собирался его голову на пику насадить и выставить прилюдно. На пику же, правда, Кутырь?
– На пику, вестимо. Вот потеха-то и думать об этом – тогда ты вылитый кукленыш станешь, что у тебя на палочке, только побольше.
– Кукан. – Едок показал на мой шутовской жезл по имени Кукан – последний и впрямь уменьшенная копия моей привлекательной физии, насаженная на крепкую рукоять из полированного ореха. Кукан разговаривает за меня, если даже моему языку потребно превзойти дозволенье вольно говорить с рыцарями да знатью: его башка уже на пике, коли на нее обрушится гнев глупцов и зануд. Тончайшее мое искусство часто канет в оке его предмета.
– Да, это будет сущая умора, Кутырь.
Образ прямо-таки иронический – голубушка Пискля насадит тебя, к примеру, на вертел и давай над огнем вращать, а с обоих концов у тебя по яблоку, для цвету. Хотя, должен сказать, сала тут натечет столько, что, глядишь, весь замок спалим. А пока не сгорит, будем хохотать.
Я увернулся от метко запущенной рыбины и одарил Кутырь улыбкой – спасибо, что не нож кинула. Чудесная она женщина, хоть велика объемами и скора на расправу.
– Засим откланяюсь – мне еще слюнявого межеумка искать, коль нам готовиться к вечернему представленью.
Покои Корделии располагались в Северной башне, а скорее всего дойти туда можно лишь по внешней стене. Проходя над заставой главных ворот, я услышал окрик прыщавого йомена:
– Здрав будь, граф Глостер!
Под нами на подъемный мост вступили седобрадый Глостер и его свита.
– Привет и тебе, Эдмунд, выб**док окаянный! – крикнул я через парапет.
Йомен похлопал меня по плечу:
– Прошу прощения, любезный, но мне говорили, что Эдмунд – он насчет своего внебрачия очень чувствительный.
– А то, йомен, – рек я. – Нужды нет тыкать и насмехаться, и без того ясно, где у этого м**ня почесуха, – на роже все написано. – Я подскочил к парапету и помахал Куканом байстрюку; он же попытался вырвать лук и колчан у рыцаря, ехавшего рядом. – Прохвост ты и б**дин сын! – сообщил ему я. – Свежая говеха, с вонью выпавшая из рябого дупла шмары с заячьей губой!
Граф Глостер поднял голову и нахмурился мне, проезжая под герсой.
– В самую душу его сим поразил, – молвил йомен.
– Стало быть, жестковато, по-твоему?
– Есть немного.
– Прости. А шапка хороша, байстрюк! – крикнул я, чтоб хоть как-то загладить. Эдгар и два рыцаря внизу старались удержать побочного Эдмунда. Я спрыгнул с парапета. – Харчка не видал?
– Утром в большой зале, – ответил йомен.
– А потом нет.
Из-за гребня стены раздался клич – один йомен передавал другому, пока не донеслось до нас:
– Герцог Корнуолл и принцесса Регана подъезжают с юга.
– Е**ть мои чулки! – Корнуолл – лощеная алчность и чистопороднейшее злодейство; дерканет монахиню за фартинг, да еще и сдачу недодаст – просто смеху ради.
– Не переживай, недомерок, король убережет твою шкуру.
– Все так, йомен, уберечь-то убережет, да только если ты еще раз прилюдно назовешь меня недомерком, король тебя на всю зиму отправит мерзлый ров сторожить.
– Прошу прощенья, господин шут, – отвечал йомен. И сгорбился при этом, чтобы не казаться досадливо высоким. – Слыхал я, принцесса Регана – самый смак и огонь-бабца с заднего крыльца, э? – Он подался ближе и ткнул меня под ребра, раз мы теперь такие кореша.
– Новичок небось?
– Два месяца всего службу правлю.
– Тогда совет, юный йомен. Упоминая о средней дочери короля, лучше утверждать, что она прекрасна, и рассуждать о ее благочестии, а если не желаешь стоять на страже у ларца, в котором выставлена твоя голова, лучше подавлять в себе позыв несведуще высказываться о ее срамных местах.
– Я не понимаю, что это, господин.
– Помалкивай о ее пихабельности, сынок. Корнуолл выкалывал глаза мужам, стоило тем глянуть на принцессу хоть с проблеском похоти.
– От изверг же ж! Я не знал, господин. Я ничего не стану говорить.
– И я не стану, мой добрый йомен. И я не стану.
Вот так и заключаются союзы, так скрепляются верности. Карман завел себе друга.
Насчет Реганы мальчишка прав, конечно. И почему только мне самому не пришло в голову назвать ее «огонь-бабца с заднего крыльца»? Кому-кому а мне-то уж это известно... В общем, должен признать, как художнику мне стало завидно.
Перевод с английского Максима Немцова
– Дрочила! – каркнул ворон.
Куда ж без окаянного ворона.
– Дурак ты, что учишь его говорить, если хочешь знать мое мнение, – молвил караульный.
– Я по долгу дурак, йомен, – рек я. Это, знаете ли, так и есть. Я дурак. Придворный шут Лира Британского. – А ты и взаправду дрочила, – сказал я.
– Проваливай! – каркнул ворон.
Йомен замахнулся на птицу копьем, и огромная черная дура спорхнула со стены и полетела граять себе над Темзой. Перевозчик в лодке поднял голову, увидел нас на башне и помахал. Я вспрыгнул на парапет и поклонился – к вашим, язви вас в рыло, услугам, благодарю покорно. Йомен рыкнул и плюнул ворону вослед.
На Белой башне всегда жили вороны. И тысячу лет назад, еще до того как Георг II, слабоумный король Мерики, пустил весь мир псу под хвост, вороны там жили. Легенда гласит, что сколько в этом замке будут обитать вороны, столько Англии и стоять. Но все равно – учить птицу разговаривать, наверное, не стоило.
– Едет граф Глостер! – крикнул караульный на западной стене. – С сыном своим Эдгаром и ублюдком Эдмундом!
Йомен подле меня ухмыльнулся:
– Глостер, э? Ты уж не забудь, разыграй ту пьеску, где ты коза, а Харчок – граф, который ее с женой своею перепутал.
– Это не по-доброму будет, – ответил я. – Граф недавно овдовевши.
– В последний же раз при нем показывал – а супружница еще и в могиле не остыла.
– Ну... да. То ж услуга ему была, чтоб бедняга поскорее от горя очухался, нет?
– Да и недурно представил. Блеял так, что я уж совсем было решил – старина Харчок будь здоров тебе затычку раскупоривает.
Я сделал мысленную зарубку: столкнуть караульного со стены, как только выпадет случай.
– Слыхал, он тебя хотел прикончить, да королю челобитную не сумел составить по всей форме.
– Глостер особа благородная, ему на убийство никакие челобитные не нужны – было б желание да клинок.
– Это уж дудки, – сказал йомен. – Все знают – король тебя под особым крылышком держит.
И это правда. Дарованы мне особые вольности.
– Ты Харчка не видал? Раз Глостер тут, представления по королевскому указу не
миновать.
Харчок – это мой подручный, тупоумный парняга размерами с тягловую лошадь.
– Пока моя стража не началась, он был на кухне, – ответил йомен.
А на кухне дым стоял коромыслом – стряпухи готовили пиршество.
– Харчка не видал? – спросил я Едока, сидевшего за столом. Он печально глядел на житный подносец с холодной бужениной – королевский обед. Едок был парнишка худой и болезненный – на должность, вне всякого сомнения, его выдвинули по хлипкости телосложения и склонности чуть что падать замертво. Я любил поверять ему свои горести – уж точно далеко не разлетится.
– Как по-твоему, отравлено?
– Это же свинина, парень. Любо-дорого. Лопай давай. Половина мужей английских за такой харч отдала бы ятро, а день еще не кончен. Меня самого подмывает. – Я мотнул ему головой и ухмыльнулся. Бубенцы зазвенели: гляди, мол, бодрей. Я сделал вид, что краду шмат его буженины. – После тебя, само собой.
В стол возле моей руки воткнулся нож.
– Охолони, дурак, – рявкнула Кутырь, главная стряпуха. – Это королевский обед, покусишься – яйца отрежу.
– Мои яйца – ваши, миледи, только попросите, – молвил я. – А вы их на поднос выложите – или мне самому подать в сметане, как персики?
Кутырь фыркнула, выдернула из столешницы нож и отошла к мясницкой колоде потрошить дальше форель. Ее обширный зад перекатывался на ходу под юбками грозовыми тучами.
– Гнусный ты человечишко, Карман, – сказала Пискля, и волны веснушек побежали от ее робкой улыбки. Она помогала кухарке – крепкая рыжая деваха, смеялась пронзительно, а впотьмах бывала щедра. Мы с Едоком частенько проводили приятственные деньки за столом, любуясь, как она сворачивает курам шеи.
Карманом, кстати, кличут меня. Мать-настоятельница так прозвала, нашедши на крыльце обители совсем еще крошкой. Так и есть, статью я не вышел. Могут даже сказать, что я совсем карапуз, но проворства у меня, что у кошки, да и природа наделила меня иными дарами. Но гнусью? Увольте.
– По-моему, Харчок к принцессе в покои шел, – сказала Пискля.
– А то, – мрачно подтвердил Едок. – Госпожа послала за средством от хандры.
– И паршивец вызвался? Один туда пошел? Не готов же еще сопляк. А ежели промашка выйдет, споткнется, на принцессу завалится, как жернов на бабочку? Вы уверены?
Кутырь швырнула потрошеную форель в спуд осклизлого сорыбца.
– И распевал еще при этом: «Долг зовет на подвиг». Мы предупреждали, ты его искать станешь, когда сами услыхали, что едут принцесса Гонерилья со своим герцогом Олбанским.
– Олбани тоже к нам?
– Так поклялся же твои кишки по шандалам развесить, нет? – осведомился Едок.
– Не, – поправила его Пискля. – То герцог Корнуолл поклялся. Олбан, сдается мне, собирался его голову на пику насадить и выставить прилюдно. На пику же, правда, Кутырь?
– На пику, вестимо. Вот потеха-то и думать об этом – тогда ты вылитый кукленыш станешь, что у тебя на палочке, только побольше.
– Кукан. – Едок показал на мой шутовской жезл по имени Кукан – последний и впрямь уменьшенная копия моей привлекательной физии, насаженная на крепкую рукоять из полированного ореха. Кукан разговаривает за меня, если даже моему языку потребно превзойти дозволенье вольно говорить с рыцарями да знатью: его башка уже на пике, коли на нее обрушится гнев глупцов и зануд. Тончайшее мое искусство часто канет в оке его предмета.
– Да, это будет сущая умора, Кутырь.
Образ прямо-таки иронический – голубушка Пискля насадит тебя, к примеру, на вертел и давай над огнем вращать, а с обоих концов у тебя по яблоку, для цвету. Хотя, должен сказать, сала тут натечет столько, что, глядишь, весь замок спалим. А пока не сгорит, будем хохотать.
Я увернулся от метко запущенной рыбины и одарил Кутырь улыбкой – спасибо, что не нож кинула. Чудесная она женщина, хоть велика объемами и скора на расправу.
– Засим откланяюсь – мне еще слюнявого межеумка искать, коль нам готовиться к вечернему представленью.
Покои Корделии располагались в Северной башне, а скорее всего дойти туда можно лишь по внешней стене. Проходя над заставой главных ворот, я услышал окрик прыщавого йомена:
– Здрав будь, граф Глостер!
Под нами на подъемный мост вступили седобрадый Глостер и его свита.
– Привет и тебе, Эдмунд, выб**док окаянный! – крикнул я через парапет.
Йомен похлопал меня по плечу:
– Прошу прощения, любезный, но мне говорили, что Эдмунд – он насчет своего внебрачия очень чувствительный.
– А то, йомен, – рек я. – Нужды нет тыкать и насмехаться, и без того ясно, где у этого м**ня почесуха, – на роже все написано. – Я подскочил к парапету и помахал Куканом байстрюку; он же попытался вырвать лук и колчан у рыцаря, ехавшего рядом. – Прохвост ты и б**дин сын! – сообщил ему я. – Свежая говеха, с вонью выпавшая из рябого дупла шмары с заячьей губой!
Граф Глостер поднял голову и нахмурился мне, проезжая под герсой.
– В самую душу его сим поразил, – молвил йомен.
– Стало быть, жестковато, по-твоему?
– Есть немного.
– Прости. А шапка хороша, байстрюк! – крикнул я, чтоб хоть как-то загладить. Эдгар и два рыцаря внизу старались удержать побочного Эдмунда. Я спрыгнул с парапета. – Харчка не видал?
– Утром в большой зале, – ответил йомен.
– А потом нет.
Из-за гребня стены раздался клич – один йомен передавал другому, пока не донеслось до нас:
– Герцог Корнуолл и принцесса Регана подъезжают с юга.
– Е**ть мои чулки! – Корнуолл – лощеная алчность и чистопороднейшее злодейство; дерканет монахиню за фартинг, да еще и сдачу недодаст – просто смеху ради.
– Не переживай, недомерок, король убережет твою шкуру.
– Все так, йомен, уберечь-то убережет, да только если ты еще раз прилюдно назовешь меня недомерком, король тебя на всю зиму отправит мерзлый ров сторожить.
– Прошу прощенья, господин шут, – отвечал йомен. И сгорбился при этом, чтобы не казаться досадливо высоким. – Слыхал я, принцесса Регана – самый смак и огонь-бабца с заднего крыльца, э? – Он подался ближе и ткнул меня под ребра, раз мы теперь такие кореша.
– Новичок небось?
– Два месяца всего службу правлю.
– Тогда совет, юный йомен. Упоминая о средней дочери короля, лучше утверждать, что она прекрасна, и рассуждать о ее благочестии, а если не желаешь стоять на страже у ларца, в котором выставлена твоя голова, лучше подавлять в себе позыв несведуще высказываться о ее срамных местах.
– Я не понимаю, что это, господин.
– Помалкивай о ее пихабельности, сынок. Корнуолл выкалывал глаза мужам, стоило тем глянуть на принцессу хоть с проблеском похоти.
– От изверг же ж! Я не знал, господин. Я ничего не стану говорить.
– И я не стану, мой добрый йомен. И я не стану.
Вот так и заключаются союзы, так скрепляются верности. Карман завел себе друга.
Насчет Реганы мальчишка прав, конечно. И почему только мне самому не пришло в голову назвать ее «огонь-бабца с заднего крыльца»? Кому-кому а мне-то уж это известно... В общем, должен признать, как художнику мне стало завидно.
Перевод с английского Максима Немцова
