«Видения земли» — «маленькая поэма» Максима Лаврентьева в журнале «Зинзивер» (№ 9 (41) / 2012) тождественна названию его книги поэм и стихотворений, вышедшей в издательстве «Литературная Россия» в том же году.
Видения — это не только взгляд, но и система взглядов. Максим Лаврентьев — неуживчив. Расставания с «Литературной газетой», где он работал одним из редакторов и «Литературной учебой», в которой он и вовсе занимал пост главного редактора, — безоблачными не назовешь. Своеобразный кодекс чести (своеобразный — хотя бы потому, что у каждого кодекс чести — свой) делает Максима Лаврентьева близким другом (часто — идеологически) для одних и персоной нон-грата для других. При этом за скобки выносится своеобычный (привнесение своего в обычное) талант поэта. В рецензии, опубликованной в «Детях Ра» (№ 12 (98) / 2012), Сергей Арутюнов говорит о Лаврентьеве следующее: «В стихах Максима читателю явлена поэзия, в которой поэт первичен, а предметы и явления отстают от его души ровно на величину его лирической значимости. Максим вряд ли сможет оправдать свою изначальную книжность так, чтобы эти оправдания удовлетворили суетное и неприглядное столетье: во‑первых, ничто по большому счету не нуждается в оправданиях, а во‑вторых, из книжности он все эти годы рвется на вольные просторы национальной поэзии, где книжность в качестве краеугольного элемента традиции как минимум вторична». Мне кажется, это не совсем так. Лирическая значимость перерастает в лирическую зависимость, несколько игрушечный мир (тут Арутюнов прав — это пресловутая книжность), сглаженный, выверенный — тяготеет к вышколенной «классичности» формы. Но первичны не поэт и не поэзия, первично — видение, мировоззрение.

В описательности, максимально приближенной к разговорному жанру, бытопись и выведенные пейзажи — только внешний слой (к этому же относятся и биографические подробности, исполняющие порой декоративную функцию). Гораздо интереснее — приметы времени, быт не сам по себе, а наложенный на вполне конкретную эпоху, уже — страну, год, непосредственную дату: 14 – 15 мая 2012 года. Здесь и только здесь появляется нищенс­кая свобода редактора «Литучебы», «болото, засыпанное мусором» — напоминающее о самой смерти — близ опустевшего осенью детского лагеря и т.  д. Метаморфозы конкретного места (лагеря и рощи, расположенной возле него) и реальности как таковой — в парадигме проблематик этой и других «маленьких поэм». Причем обязательно с фиксацией в определенной точке (эту функцию выполняет указанная автором дата), поскольку до нее (в то время, как незадачливые друзья-грибники едут в звенигородские места), Лаврентьев рассказывает о судьбе многострадального уголка земли: «была в лесной низине/ березовая роща. Эту рощу/ я вспоминаю часто» — с момента, оставшегося в памяти (из детства) до описываемых событий. Нет нужды пересказывать, что случилось с рощей, загубленной, вырубленной и ставшей в конце-концов болотом.
Напрашивающаяся метафора — не та ли «мерзость запустения» и во всем наблюдаемом мире? Образно-метафорический ряд «Видений земли» («маленькой поэмы», да и книги в целом) «соглашается» — та же. Это и неудачная «грибная охота»: «две-три старых/ червивых сыроежки, да масленок/ попался подозрительного цвета…», и свалка, на которую выбираются заблудившиеся герои, и переход от «места жизни» к «месту смерти» — болоту.
В нарративе (имея в виду интерпретацию мира) поэтики Лаврентьева — некая аристократическая тоска, ностальгия по утраченному и — одновременно — отчаянная тяга к красоте (природы и духа). В книге — если отойти от «Видений земли» — представлены и небольшие по объему стихотворения, и еще несколько поэм. Спектр тем — от гражданской (например, поэмы «Стена», «Колокол») до мистико-философской лирики.

Невероятно, но до осени минувшего года удивительная (практически народная!) поэтесса Нина Краснова никак (кроме биографии) не была представлена в «Журнальном зале». Тогда как ее опыты в поэзии: вклад в развитие русской частушки, «запретного» стиха, иные эксперименты со словом — заслуживают если не пристального, то уж, во всяком случае, внимания (а не игнорирования!). В подборке, представленной в октябрьском номере «Зинзивера» (№ 10 (42) / 2012), — экзерсисы и палиндромы.

Эксперименты со словом Нины Красновой порой спорны («А эрекция ево —/ Во какая! Во и во!» — из стихотворения «Эрекция» // «Дети Ра» № 12 (97) / 2012), но трудно отрицать ярко выраженную народность, склонность к фольклорным формам и размашистую разухабистость стиха Нины Красновой. Стиха, как слова, — народного, яркого, острого, талантливого.
И — склонности к эксперименту, выстраиванию из единой фонетической конструкции многосмысловой вязи:

Собственно поэзией приведенную цитату сложно назвать (это не отменяет того, что у Нины Красновой россыпи настоящих, мастерски прописанных стихов), но можно ли отрицать талантливое разъятие слова, сравнимое разве что со стереокартинкой — чем дольше вглядываешься, тем больше слоев различаешь? Слово — это такое чудо, что все его свойства и значения познать попросту невозможно. Но стремиться — необходимо.

К стихам Андрея Баумана в последнее время — особое отношение. «Виной» тому — премия «Дебют», полученная им в 2011 году. Естественно, вручение премии автору, который «производит впечатление поэта, который знает, что хочет сказать» (Вадим Месяц), далеко не всеми было смиренно принято. Оно и понятно — талант, тяготеющий к усложнению текстового полотна, смотрится (а нередко не только смотрится) выигрышнее таланта, стремящегося высказаться с максимальной простотой.
Андрей Бауман редко выходит к читателю (всего шесть подборок в «ЖЗ»); одна из них — в декабрьском «Зинзивере» (№ 12 (44) / 2012):

Что же касается «Дебюта» и прочих премий — они лишь приложение (приятное, хоть и всегда субъективное) к литературному процессу, в котором мера одна — талант. В 2011 году членам жюри «Дебюта» стихи Андрея Баумана представились талантливее прочих. В другие годы… Впрочем, задним умом никого в наше время не удивишь. Даже афедроном.