Упрямый Борисов сам напросился начальником в трудный механический цех. Появившись там, Григорий Фомич повел жесткую линию на порядок, должностную дисциплину и однажды обратил внимание на причудливое поведение штамповщика Мерзликина. Свои штамповочные операции тот совершал, как бы находясь в сверхплотной атмосфере. Движения его были тяжелы, замедленны и аритмичны. Заподозрив нехорошее, Борисов стал прощупывать воздух своими чуткими, как у овчарки, ноздрями. Но обоняние не фиксировало спиртного.
Смерив на глаз расстояние до штамповщика, Григорий Фомич смутился и затосковал: «Мать честная, неужели старею? Метров десять — и на тебе! А раньше за 20 шагов пиво даже улавливал. И выпитую дозу с точностью до ста граммов определял… Эх, старость, старость», — сокрушался сорокалетний Борисов. Незаметно приблизившись к Мерзликину, начальник удачно спрятался за электрощитом и тщательнее принюхался… Однако и на этот раз ничего не зарегистрировал.
«Значит так, — размышлял Борисов — И на два метра мои ноздри ничего не чуют. Что за ерундовина! А может, прибластилось?». Сокрушенно взглянул на верзилу — Мерзликина — и ушел к себе в кабинет. Попросил секретаршу вызвать по селектору Мерзликина. Тот вскоре появился, внеся с собой характерные запахи штамповочного участка.
— Григорий Фомич, зачем спрашивали?
— Хотел уточнить, не с опохмелюги ли Вы сегодня?
Вызванный отрицательно покачал головой.
— Скажи честно, чем заедаешь? Мускатным орехом? Корвалолом? Или валидолом?
— Да не пью, товарищ Борисов. Вот уже два года в рот не беру спиртного.
— Ну, так куришь какую-нибудь дрянь или колешься какой-нибудь гадостью. В общем, так, я отстраняю сегодня тебя от работы, так как ты не в форме. Не хватало нам к концу квартала, чтобы ты увечье сделал. Вот лист бумаги. Напиши объяснительную.
— О чем это? — удивился Мерзликин.
— А вот о том, почему ты оказался отстраненным. Изображай.
— Да-а, изображай… — протянул Мерзликин. — Я вон изображал для «молнии» в стихах. По вашему распоряжению. Про алкашей. А Вы их уволили потом.
— Да?! Так это твои там стихи были: «Нет места пьяным в цеху механическом!». Неплохо! Древнегреческий гекзаметр! Ну, да это к делу не относится. Пиши, тебе говорят, объяснительную. Или по-хорошему расскажи, чем запах отбиваешь.
— Григорий Фомич!..
— Нет здесь никакого Григория Фомича. Есть твой начальник. И давай-ка исполняй его распоряжение.
— Ну, тогда занесите указание в журнал.
— Ах так! Ну, хорошо. Вот тебе журнал распоряжений, а вот тебе мое официальное распоряжение! — рассердился Борисов. В толстой амбарной книге он своим безукоризненно ровным почерком вывел: «Штамповщику П. П. Мерзликину надлежит представить объяснительную по поводу появления на работе в неестественном состоянии».
Нагнувшись над начальником, Мерзликин долго рассматривал запись в журнале, о чем-то мучительно размышлял, вынул из кармана куртки карандаш, взял с другого стола газету, отошел чуть в сторонку и на полях что-то изобразил в разных местах. Потом пододвинул к себе чистый лист бумаги и что-то на нем крупно и размашисто написал. Борисов приподнял лист, вторым приемом поднес его к глазам, никогда не знавшим очков, и прочитал:

— Что за шутки, Мерзликин? — вскочил Борисов. — Что это за объяснительная? Тоже мне стихотворец! К слову, что это значит — начифирен?
— Да это я вчера и позавчера, да еще в прошлую субботу для настроения души сплошную чайную заварку пил. От спиртного жена да теща отвадили. А тут грустина навалилась. Дальше некуда. Я и заварил.
— Заварил, заварил… Объяснительную перепишите. И, пожалуйста, без частушек мне. Потом сходишь к врачу. А гекзаметр у тебя лучше получается, между прочим.
Мерзликин набычился было. Но потом сгробастал чистый лист и твердо заскрипел начальнической трехзарядной авторучкой. Борисов же углубился в свои бумаги. Когда Мерзликин закончил, то сказал: «Ну, все? Отмаялся, Мерзликин?».
Мерзликин ушел, а Борисов осторожно приблизил объяснительную и прочел:

А на исходе рабочего дня секретарша Борисова, проглядывая, как обычно, журнал распоряжений, наткнулась на запись своего начальника: