Мы сидели на краю карьера.
Ты сказала мне: «Не говори».
Чистой льдинкой таяла Венера
в потускневшем пламени зари.
Там благоухало многоцветье
раньше. Но двадцатый век ретив.
И спрессованные тысячелетья
подрывник крутой разворотил.

Времени воронка воровская
нас тянула вниз, не отпуская.

Я терял тебя. «Ну, говори же», —
ты кричала, падая все ниже.

Не успел. Теперь кричу и вою.

Ты идешь дорогой заревою.

Выполоть старую поросль, и сучья у яблонь обрезать —
те, что растут своевольно и прочим, послушным, мешают,
сделать свой сад плодовитым и лучшим в округе —
так, чтоб случайный прохожий, стремимый заботой,
мысли о деле оставив, чувствовал радость иль зависть,
взор отвести не пытаясь,

так, чтобы гость именитый или совсем безымянный
медлил и медлил с уходом, не понимая причины
и не жалея о том, что уходит невзрачное время,
солнце уходит, автобус, любовь и работа —
мало ли что постепенно уходит — надежда и лето…
Только не это.

Жара. Скучают водостоки.
И вянут листья и кора.
Все небо в ласточках высоких
кружится с самого утра.

Над тихим плесом блещут блесны.
И люди тянутся на пляж.
А мысли тяжелы и косны —
любую задарма отдашь.

Такая в мире лень и нехоть,
что еле-еле дышит грудь.
Все чаще хочется уехать
на севера куда-нибудь.

Чтоб снова плакалось и пелось
на невозможном холоду.
Чтоб в лето жаркое хотелось
себе и прочим на беду.

Приснился мне другой расклад
в году семнадцатом.
Исчерпан в обществе — разлад,
в умах — сумятица.

На троне — царь, в стране — народ,
все, как положено.
Богатство наше что ни год
вновь приумножено.

И монархист, и демократ
живут довольные,
и тот, кто под, и тот, кто над,
и люди вольные.

Проходит с пользой сотня лет,
кругом идиллия.
Довольны воин, и поэт,
довольна милая.

Роняет чистую слезу
береза вешняя.
И чует первую грозу
разведка внешняя.

А сам я весел и здоров,
ни с кем не спорю я.
Душа блаженствует — нет слов!
Vivat, история!

Ничего не случилось плохого,
не шатается мира основа,

и ни трус, ни потоп, ни фугас
никого не затронет из нас,

будут слезы недолги и редки
у моей сердобольной соседки,

если утром свищу соловьем
в перелетном жилище своем.

Хорохорясь с опавшими листьями
одинокий шуршит ветерок.
Два бомжа, утонувшие в истине,
напряженно глядят на восток.

Безмятежны мамаши с колясками.
Дева виснет на шее юнца.
На скамеечке с лицами ясными
старики поджидают конца.

А в колясках чуть только намечены —
ничего о себе, ни аза —
судьбы теплятся человечьи,
обратившие к небу глаза.

Человеку нужно прилепиться
хоть к кому-то телом и душой.
Он выходит, вглядываясь в лица
первых встречных — свой или чужой.

Одному, как правило, негоже.
Даже если кажется ему,
что не лица встретились, а рожи,
все равно негоже одному…

Длятся годы, улицы пустеют,
вот последний встреченный исчез.
Скажет грустно: глупая затея,
не бывает на земле чудес.

Он пойдет в обратную дорогу,
предвкушая снова благодать
тесную родимую берлогу
никогда уже не покидать.

Он, не замечая перекрестков,
тупо глядя под ноги, пойдет.
И водитель, тормознувший хлестко,
бросит из окошка: идиот.

Он забрел уже в такие дали —
одному не выбраться никак.
Вы его наверняка видали
и невольно думали: дурак.

Или кто-то, мимопроходящий,
про себя сочувствовал: больной.
Он забрел уже в такие чащи,
что оттуда ближе в мир иной.

Остается только притулиться
и лицо в колени окунуть.
И заснет далекая столица —
почему бы ей и не заснуть.

Будет спать весь мир осиротелый,
не дождавшись друга и гонца.
Лишь коснется ветер пустотелый
навсегда уснувшего лица.