Книжно-Газетный Киоск


Рецензии


Георгий Яропольский. «Нечто большее»
Нальчик: Эльбрус, 2012.

Когда строка идет от Бога…

«Нечто большее» — шестой сборник стихов Георгия Яропольского. В краткой аннотации сказано: «Новую книгу поэта составили стихотворения и поэмы последних лет». В данном случае краткость может ввести потенциального читателя в заблуждение, ибо под обложкой небольшого двухсотстраничного томика собраны поэтические произведения высокой пробы. Может показаться, что я придираюсь, но для меня разница между «стихами» и «поэтическими произведениями» принципиальная, потому что стихами сегодня принято называть любой текст, написанный в рифму, а то и просто произвольно разбитый на короткие строки. Между тем, как писала Ахматова, «Между помнить и вспомнить, други, / Расстояние, как от Луги / До страны атласных баут». При всем моем уважении к некоторым сочинителям, назвать поэтами я их не могу. И неважно, какую форму для своих стихов они выбирают: длинные «простыни», написанные по злободневным поводам или претендующие на афористичность одностишия, в их текстах нет главного, что делает стихи поэзией, — божественной гармонии. Стихотворная публицистика тоже нужна и сегодня очень востребована, но, к счастью, во все времена рождаются люди, умеющие думать и писать на вечные темы, искать ответы на самые серьезные и безответные вопросы бытия. Как сказала Марина Кудимова, «Поэт существует в волшебном мире: ведь поэзия — это иноговорение, некий надчеловеческий язык». Именно такова поэзия Георгия Яропольского.
Взяв в руки книгу «Нечто большее», рассмотрите ее внимательно. Высокий художественный профессионализм автора проявляется в том, что в книгах Георгия Яропольского нет ничего случайного, все продумано до мельчайших подробностей. Это относится и к оформлению, и (может быть, в первую очередь) к структуре книги. Автор неоднократно признавался в интервью, что исповедует принцип Сергея Эйзенштейна, который говорил, что три кадра, взятые в разных сочетаниях, могут породить шесть разных произведений. Во время чтения сборника не оставляет ощущение, что смотришь фильм, настолько зримы подробно прописанные или обозначенные несколькими штрихами образы, так продуманно размещены произведения: как и положено по системе Станиславского, все работает на некую «сверхидею» книги. Композиционно сборник разбит на три части и предваряется стихотворением «Стартовая страница», в котором выделены отсылки ко всем трем частям.
Первая часть — «Игра в жмурки». Как ведущий в детской игре с завязанными глазами вслепую натыкается на самые различные предметы и по очереди исследует их, так поэт ведет нас по галерее причудливых образов, возникающих в стихотворениях первой части, меняя маски, играя различные роли. Вот он — городской сумасшедший, а вот — велосипед, тень, негодяй, несчастный влюбленный и счастливый возлюбленный — и даже… охотник на ангелов (как тут не вспомнить Тарковского «Так соль морей и пыль земных дорог / Благословляет и клянет пророк, / На ангелов ходивший в одиночку»). Испробовав, кажется, все возможные земные ипостаси, автор подводит читателя к идее абсурдности человеческого бытия — в конце первой части помещен великолепный цикл абсурдизмов «Обратный отсчет»: «Одна теперь у нас отрада — / благословенный наш абсурд». Именно к такому выводу неизбежно приходит любой человек, исключивший из своей жизни Бога: жизнь только материальная абсурдна и бессмысленна. Тот, кто не желает мириться с этим, обязательно вспомнит Отца небесного, как и происходит со сквозным лирическим героем книги. «Бог есть любовь?» — робко спрашивает он в стихотворении, завершающем первую часть. Но его сознание не может совместить образ Бога, который есть — любовь, с тем Богом, который позволяет совершаться человеческим злодеяниям, переросшим в наше время все мыслимые пределы, и первая часть книги завершается горькой иронией: «И мы киваем: да, наверно, / во всей творимой мегасмерти / повинна лишь людская скверна, /а Бог … Он есть Любовь, поверьте! // …Любовь всегда сродни убийству, / о чем мы часто забываем / (поскольку Уайльда к букинисту / снесли). С любовью — убиваем!»
Обращение к религиозной тематике характерно для Георгия Яропольского. Как сказал Александр Царикаев, чьи слова предпосланы поэме «Потерянный ад», поэзия Георгия Яропольского «продолжает традицию богоборчества…». Я бы скорее назвала ее поэзией богоискательства, ибо любое богоборчество уже есть признание существования Бога — не будем же мы бороться с тем, чего не существует. Признавая существование Бога, богоборец ищет для себя возможности — верить. Борьба идет не с Божественной идеей как таковой, а с принятыми в человеческом обществе формами, в которые облекается вера. Обрядовая, примитивная религия, восходящая к традициям первобытного язычества, круто замешанная на суевериях, не может удовлетворять духовные потребности современного образованного человека. Кроме того, каждый идет к Истине своей дорогой.
Центральное место в книге — вторую часть — занимает грандиозная поэма-трактат «Потерянный ад». Ее объем — 999 (перевернутое «число зверя») строк.

Девятьсот — девяносто — и девять:
столько строк будет в этой поэме;
для нее очень даже по теме
три шестерки тормашками вверх —
ад закрыт, ничего не поделать,
вместо зверя пришел человек.

В поэме тридцать три главы, каждая глава содержит по пяти шестистрочных строф с нестандартной системой рифмовки. Завершается поэта девятистрочным эпилогом. Такая структура и специально придуманная строфа облегчает читателю освоение масштабного стихотворного текста, содержание которого носит далеко не развлекательный характер. «Потерянный ад» еще ждет своих критиков и исследователей. Его содержание составляет блестящий анализ современного общества, в котором потерян не только рай (читай — надежда), но и ад (сиречь — страх греха), выполненный на широком историческом и культурном фоне и поднимающийся до высот философских обобщений. Размышляя о природе человека и о путях его духовной эволюции (или — инволюции?), автор беседует и спорит с Гомером и Овидием, Данте и Пушкиным, Сократом и Парацельсом, Ньютоном и Эйнштейном, Сартром и Камю, вспоминает гибель «Титаника» и Холокост, Освенцим и Хиросиму, вызывает к жизни образы Люцифера и Каина, Агасфера и Орфея.
Третья часть сборника носит название «Крокодиловы слезы». Составляют ее стихотворения различных жанров, хотя стихи Георгия Яропольского можно только весьма условно отнести к гражданской или любовной лирике или к любой другой из общепринятых поэтических рубрик, потому что они не вмещаются в прокрустово ложе жанров, выпирают из них — слишком его стихи похожи на жизнь, которую невозможно загнать в заранее кем-то очерченные рамки. Мозаичное полотно «Крокодиловых слез» затрагивает все стороны человеческого быта и бытия — от тараканов (стихотворение «Брешь») до memento mori («Латынь с советом…»). Читая подряд не связанные, казалось бы, друг с другом стихотворения, составляющие третью часть сборника, внезапно ловишь себя на мысли, что жизнь прекрасна и все слезы, проливаемые нами над неприятностями и страданиями, выпадающими на долю человека, в каком-то смысле — крокодиловы, ведь родившись, воплотившись в нашем реальном мире, мы уже получили самый главный в жизни подарок, мы уже — счастливчики, ибо жизнь во всей своей полноте есть высшая и абсолютная ценность. Вот мы и разгадали авторский замысел, а вернее, поэт подвел нас к этой мысли. Только духовно прозревший человек (прекративший «играть в жмурки») может понять себя, других, окружающий мир и в конечном итоге — приблизиться к Истине.
Завершает книгу стихотворение «Откровение», написанное по мотивам «Апокалипсиса» Святого Иоанна, поэтическое переложение которого Георгий Яропольский сделал в свое время:

На два мой мир расколот:
в тусклом ночном окне
вижу небесный город,
что отражен во мне.

Лирический герой книги приходит к пониманию двойственности человеческой природы и, вычленив, осознав свою духовную составляющую, получает доступ к возможностям, к мирам, недоступным тем, кто живет только как физическое существо:

Свет — среди липкой сажи,
крошек да комаров…
Мир не расколот даже —
множество в нем миров!

Все настоящие, большие поэты — мистики в том смысле, что имеют собственный опыт общения с Божественным началом. Называется это вдохновением. Если стихи вдохновенны — т. е. вдохновлены, — если в них живет Божественная гармония, это и есть поэзия. Конечно, поэты отличаются друг от друга — частотой и интенсивностью «общения с небесами», индивидуальными психическими аппаратами — «приемниками», настроенными на Божественную волну, а также другими свойствами личности, в частности, версификационными способностями, языковым чутьем. Но в основе каждого отдельного поэтического феномена лежит вдохновение. Как, кому и почему дается этот дар, который Игорь Меламед в статье «Совершенство и самовыражение» назвал благодатью, — сие тайна великая есть. Эта тема подробно разработана в отечественной и мировой литературе (вспомним хотя бы «Моцарта и Сальери» Пушкина) и слишком велика и серьезна, чтобы поднимать ее в рецензии. Я ограничусь здесь констатацией: лучшие стихи Георгия Яропольского несомненно отмечены Божественной благодатью, которую поэт сам не может не осознавать. Приметы этого осознания рассыпаны во многих его стихотворениях. Например: «Бешусь я потому лишь, / что помню опрокинутую высь», это из стихотворения «Закат», «мерещатся мне письмена впотьмах, / вот только язык — какой?» — «Стартовая страница». А стихотворение «Холмистое небо» все построено на, казалось бы, игровой ситуации: автор ходит по земле, но ощущает себя идущим вверх ногами, то есть нормальное положение для него — идти по небу… Все это — описания моментов проникновения поэта в мир иной, чем наша привычная реальность. Наконец, в стихотворении «Откуда эта сила прет?..» Георгий Яропольский кратко и исчерпывающе говорит об источнике любого поэтического дара:

Первооснова:
не умерщвленный плотью дух,
в нем — сила слова.

Осознание своей связи с высшим началом дает поэту уверенность и силы на свершение поистине грандиозных задач (а кому бы не дало?). Он смело заявляет:

Бессмыслица — искать решенье,
когда оно в «Ответах…» есть.
Немыслимого постиженье —
лишь в этом истинная честь.

Защищенный благодатью, поэт не боится никаких земных невзгод, и, даже если его физическое начало хочет избежать боли, он все равно идет на нее осознанно, ибо понимает, что «красота немыслима без боли», а именно «свербящая тоска по красоте» ведет его по жизни. Здесь речь идет, конечно же, о той Божественной красоте, которая, по словам Достоевского, спасет мир.
Именно осознанным приятием всего, что посылает жизнь, так покоряет любовная лирика Георгия Яропольского, в которой, на мой взгляд, больше отображается не объект, но субъект: его (героя и автора) способность испытывать большое чувство, умение воспринимать те или иные его нюансы. Боязнь боли лежит в основе страха жизни вообще и любви в частности. Люди часто боятся любить, потому что знают, что чувства эфемерны и приносят душевную боль, которая бывает непереносимее боли физической. Лирический герой нашего автора бесстрашно бросается в любовь: «заранее я знал, на что иду, / когда тебя коснулся беглым взглядом». Непостоянство чувств его не пугает:

Да здравствует непостоянства
благословенная чума!
Мне лишь одно по жизни ясно —
что от тебя я без ума.

Он даже готов взять на себя боль любимой: «…пусть яд в меня перетечет — / клянусь, я не подам и виду». Очевидно, что любовь для поэта — глубокая внутренняя потребность, пушкинское «И сердце вновь горит и любит — оттого, / Что не любить оно не может», только выраженное современным языком и в наших современных реалиях.
Иронизируя над множеством стихов, которые принято относить к жанру любовной лирики и которые пишутся по шаблонам, не меняющимся веками, поэт говорит:

«Я люблю тебя…» Господи Боже,
кто ж подобной туфты не твердил!
Не хочу изъясняться похоже:
в прошлой жизни я был крокодил.

Сам он о любви говорит по-мужски жестко, слово «любовь» в его любовной лирике почти и не встретишь, часто при прочтении стихотворения понимание того, что речь идет о любви, может прийти только в последней строфе, но тем сильнее получается эффект. Легковесностью чувств лирический герой Георгия Яропольского не страдает. Здесь все — всерьез, все — по Гамбургскому счету: и страсть, и нежность, и страдание. Для него любить это не «цветик удовольствия» срывать, а сродняться, прорастать друг в друга до состояния сообщающихся сосудов:

Коль становится боль судьбою,
мысли черные мозг сосут,
помни, милая: я с тобою —
сообщающийся сосуд.

Ограниченный объем рецензии не позволяет не только разобрать, а даже коснуться многих граней дарования и творчества Георгия Яропольского. В частности, неохваченной осталась интереснейшая философская лирика поэта и его переводы, два из которых (из Филипа Ларкина) он включил в сборник, мы не поговорили о стихах, посвященных родным местам — Кавказу и Нальчику, не упомянули о его великолепных юмористических и иронических стихах (как написал в предисловии к первой части книги Джамбулат Кошубаев, «Одна из наиболее характерных черт стиля Георгия Яропольского — самоирония, доходящая до гротеска») и много еще о чем… Все это читатель может самостоятельно найти в сборнике, и я по-хорошему завидую тому, кто еще не встречался со стихами Георгия Яропольского: он получит большое удовольствие.
В последней строфе завершающего книгу стихотворения автор говорит:

К дьяволу проволочки!
Скоро подступит край.
Время расставить точки
мне над своими «i».

Конечно, речь может идти о подведении только промежуточных итогов, поскольку книга свидетельствует о том, что поэт находится на пике формы. Прекрасная, совершенная гармония его стихов доказывает — он достиг благословенной поры, когда бурлящая творческая энергия уравновешивается (но не укрощается!) накопленным жизненным и профессиональным опытом, когда для воплощения самых смелых планов достает умения и возможностей, когда «уже можется» и «еще хочется».
А мы будем ждать — новых книг, публикаций, новых стихов.

Лера МУРАШОВА



Мурадин Ольмезов. «Зеркало к зеркалу»
Таганрог: Нюанс, 2012.

Как много мы теряли бы, если бы не имели возможности прочесть стихи или прозу, написанные на языке, которого не знаем. К счастью, человечество придумало такую вещь, как перевод. Эта мысль часто приходит мне в голову, когда я читаю стихи балкарского поэта Мурадина Ольмезова. Насколько беднее, бледнее, обыденнее была бы моя жизнь, если бы я не познакомилась с его удивительными верлибрами — одновременно короткими и глубокими, простыми и изысканными, свободными и гармоничными.
Каждый пишет, как известно, как он дышит. В этом смысле стихотворная техника верлибра предоставляет автору максимальную степень свободы, в то же время налагая на него максимальную ответственность. Об этом писал Борис Слуцкий: «Нерифмованный стих требует от поэта новых значительных мыслей и свежих чувств. Звоночки рифм иногда могут заглушить внутреннюю пустоту. В нерифмованном стихе формальных ухищрений меньше, и пустота обнаруживается скорее».
Давно стало общим местом утверждение «содержание само определяет для себя оптимальную форму выражения». Но как часто в стихотворных попытках самовыражения можно — увы! — встретить отнюдь не гармоничное взаимодействие, а беспощадную борьбу этих двух начал. А с верлибрами дело обстоит и совсем плохо: почему-то многие авторы считают, что любой поток сознания, неряшливо изложенный в стиле «чего моя левая нога пожелает», можно назвать стихотворением, написанным в свободной форме. Именно такие многочисленные «верлибры» виноваты в том, что данную технику часто считают чуждой русской поэтической традиции и даже ей противоречащей.
Но верлибры Мурадина Ольмезова, прочитанные мною по-русски, свободны отнюдь не от всяких ограничений, это не самодурное своеволие, а взгляд мудрого, внутренне свободного человека, обладающего безграничной фантазией ребенка, еще не знающего, что вечный двигатель изобрести невозможно. Их гармония основана на неожиданных и точных поэтических образах, на неповторимой авторской интонации.



1. Земное и небесное

Ведь душа твоя, знаю, крылата,
а в глазах твоих —
отсвет небесный.

Удивительно умение поэта видеть поэзию вокруг себя — в предметах и природных явлениях, в людях, в мертвой и живой природе. Даже в таком, казалось бы, мелком и не очень любимом многими животном, как лягушка, он может разглядеть проявление чуда жизни:

Эта лужа
была бы стеклянной,
не найди в ней приют
лягушонок,
пучеглазый
и гордый собой.

Камень, дерево, река, огонь, ребенок и старик, звезды, брошенный дом, ручей, зеркало, дождь, — все они разговаривают с поэтом, раскрываются, рассказывают каждый свою историю. Оказывается, «Камень к дереву зависть питает, / потому что не может расти. / Ну а древо стать речкой хотело б: / та течет, сколько ж видит она! / А вот речка завидует ветру — тот летает по воле своей, / не стесненный границами русла». Это стихотворение называется «Зависть». Вот такие маленькие шедевры буквально рассыпаны по страницам книги Ольмезова.
С одной стороны, видно, что поэт живет в реальном мире, его волнуют все жизненные проявления, в том числе и социальные проблемы, но в каждом текущем мгновении он прозревает нечто вечное, доходит до глубинной сути любого явления и щедро делится своими прозрениями с читателем. В этом и заключается призвание настоящего поэта, миссия, с которой он приходит в наш мир: соединить, сопрячь его — видимый, реальный — с миром потусторонним, горним. А ведь вселенная наша после большого взрыва расширяется и, как недавно открыли ученые, расширяется с ускорением. В последнее время энергия разрыва как будто проникает из космоса в человеческие души и все труднее становится преодолеть разобщение людей друг с другом и каждого со своим внутренним «Я» и с окружающим миром. Человеку, погрязшему в суете выживания, обманутому яркими гламурными рекламными призывами, втянутому в бесконечную гонку потребления, становится все труднее остановиться и просто посмотреть на небо, оглянуться и увидеть, что идет дождь или светит солнце, вспомнить, что есть вечные ценности в жизни и есть сама вечность — не пугающая бездна, но всеобщий исток, к которому все возвращается.
Мурадин Ольмезов совершенно естественно и органично обитает одновременно в двух мирах — обыденном и высшем, сакральном и профанном, объединяя их в своем творчестве. Отталкиваясь от нашей привычной, обыденной или/и ужасающей реальности, поэт неизбежно оказывается в реальности иной, как будто, зная тайный канал, выныривает из конкретной точки времени и пространства в некий вневременной и внепространственный мир. Например, его автобиографичное стихотворение «Родители мои, как все балкарцы…» начинается с описания совершенно реального чудовищного исторического факта — депортации всех балкарцев (включая детей, стариков и безногих фронтовиков!) в Среднюю Азию и Казахстан в 1944 году. Для поэта, родившегося в изгнании, это, несомненно, событие огромной важности, личная глубокая душевная травма. Но он не скатывается ни в пафос гневных обличений, ни в жалобы на несправедливость судьбы и людей. Уже к третьей строфе повествование плавно и незаметно перетекает из плоскости реальных событий на более утонченный, метафизический план: «С тех самых пор меня передает / ночь дню, а день — опять вручает ночи…», и завершается стихотворение чудесным, полным надежды финалом, который я с удовольствием приведу полностью:

Вот так я и живу, как и родился, —
в неволе, в заточенье, под надзором.
Но все-таки лелею я надежду,
что где-то существует вечный день
(а почему не может день быть вечным,
коль достоверна сущность вечной ночи?)
и я туда когда-нибудь проникну.

Объединяя в своем творчестве мир поту— и посюсторонний, Мурадин Ольмезов совершает невозможное — совмещает несовместимое. Его стихи, как линия горизонта, соединяют земное и небесное в недостижимом прекрасном далеке.



2. Поиски себя

Я однажды
себя потерял.
Средь людей
я искал себя долго…
Но нашел,
как ни странно,
средь птиц.

Ту же самую — объединяющую — роль поэт играет в отношениях человека с природой. В наше время, казалось бы, даже дети знают, что человек является частью природы, и все-таки большинство человечества продолжает считать себя царем природы, предпочитая жить в рамках антропоцентрической парадигмы (пока природа ему это позволяет). Великолепно выпадение поэта из этого преобладающего предрассудка. Очеловечивая явления живой и неживой природы и, напротив, обнаруживая природное, стихийное начало в человеке, он строит отношения человека и природы даже не на равных, а на родственных началах.
В стихах Мурадина Ольмезова человек и природа отражаются друг в друге, как в зеркалах, поэтому так символично название его очередной книги: «Зеркало к зеркалу».
Про то, что в мире поэта камень, река и ветер могут завидовать друг другу, я уже упоминала. А еще у него зеркало может состариться и перестать смеяться «звонко, как когда-то», крыльцо — убежать от дома с протяжным криком, ветер — молчаливый и задумчивый — сидеть над обрывом, свесив ноги, дождь над городом — не смеяться, а плакать, а звезды, окоченев от мороза, — стучаться к нему в окно.
Взаимопонимание поэта и природы настолько тесное, что безоговорочно веришь, когда Мурадин Ольмезов вопрошает: «А что, разве звезды не люди, / не братья мои?», когда он жалеет деревья, которым тяжело жить в городе: «Всю эту ночь / я выводил деревья / из города. / До самого утра», когда пишет о том, что снится птичьим гнездам долгой холодной зимой: «Пока ждем, / чтоб весна наступила, / в птичьих гнездах / мечтанья их спят», когда разговаривает с цветком и родником:

Чья ты улыбка, цветок?
Кто тебя здесь обронил?
Девочка?
Птичка?

Песенка чья ты, родник?
Кто тебя здесь обронил?
Мальчик ли?
Дождик?

В этом коротком стихотворении единство человека и природы выражено, на мой взгляд, с красотой и точностью поэтической формулы.



3. Космогония

Камень сам —
время,
сжатое в точку

В мире Мурадина Ольмезова природные предметы и явления роднятся не только с человеком, но и друг с другом. Они плавно перетекают одно в другое, вовлекая в круговорот взаимных перевоплощений и само время, создавая образ вечно живой, непрерывно меняющейся, пульсирующей вселенной и подводя читателя к идее единства мира, которая кажется такой естественной и простой, когда уже стала твоей, но так трудна для постижения, если идти к ней логическим, научным путем, что на это уходят долгие годы жизни.
А ведь вместо многих философских трактатов можно прочитать несколько стихотворений, таких, как «Суровые снежные скалы…», «Как облако в дождь превратится…», «Камень птицей хотел бы родиться…» и получить эту истину в дар от поэта, причем не как чужое, сообщенное тебе на уроке знание, а как личную, выстраданную, выношенную мысль.



4. Преодоление

…они ведут беседу по-балкарски,
   я говорю
   на звездном языке.

Говоря о книге поэтических переводов, невозможно обойти вниманием личность переводчика — соавтора и даже сотворца представленных произведений. По большому счету, каждый поэт — переводчик. Он транслирует читателю внутреннюю жизнь природных явлений, а также, по словам Марины Кудимовой, переводит себя на общечеловеческий язык. Но и здесь, как в любом деле, есть переводчики и… переводчики. Сделать точный перевод способны многие, но передать особенности поэтической индивидуальности автора, пишущего на редком языке древнего горского народа, на котором сейчас в целом мире говорят всего около 120 000 человек, донести до читателя все нюансы национального менталитета, — задача не из легких. В этом отношении нам повезло, потому что в Нальчике живет и работает русский поэт Георгий Яропольский. Человек европейской культуры и образованности, выросший на Северном Кавказе, учившийся в нальчикской школе, имеющий среди друзей представителей всех народов этого многонационального региона, поэт мощного лирического дара и одновременно философ и аналитик по складу ума, здесь он не мог не стать переводчиком в самом широком смысле этого слова. Трудно переоценить значение фигуры переводчика в наше время, тем более для региона, который является болевой точкой огромной евроазиатской страны, переживающей тяжелый период сепаратизма.
Георгий Яропольский переводит многих балкарских и кабардинских поэтов, но, по-моему, его творческое сотрудничество с Мурадином Ольмезовым — случай особый, ибо здесь счастливо совпали какие-то глубинные вибрации, душевный строй. Личности автора и переводчика видятся мне равновеликими и чудесным образом дополняют и уравновешивают друг друга, даря нам ту высокую радость узнавания и взаимопонимания, когда хочется сказать: «Мы с тобой одной крови — ты и я!» Они словно взобрались на вершину Вавилонской башни, преодолев древнее проклятие человеческого непонимания. Как хорошо, что они оба умеют говорить на звездном языке! Может быть, этому способствует величественное зрелище двухголовой белоснежной громады Эльбруса, рядом с которым особенно отчетливо ощущается мелочная и преходящая природа человеческих распрей.
Как бы то ни было, стихи Мурадина Ольмезова, любовно выпестованные, свободные и прекрасные, доступны всем — читайте и наслаждайтесь.

Лужа у дороги
высыхает.
Девочка зачерпывает воду —
и ее на травы выливает…
Так птенцов пускают
на свободу.

Лера МУРАШОВА