Это эссе — своего рода иллюстрация к заключительной части работы Владимира Соловьева «Три разговора». Поэтому многое станет яснее, если соотнести его с этим текстом, но можно прочесть и отдельно — как художественную зарисовку с открытым финалом.

…Это было летное поле где-то на границе с Синайской пустыней, хотя его можно было бы спутать с пустырем на городской окраине, с двумя-тремя фонарями и мерцающей луной, потому что оно совсем не походило на аэродром, это летное поле, никаких спешащих пассажиров, никаких серебристых блестящих самолетов, напоминающих запечатленных ангелов (с их инверсионными следами в голубом небе — разве есть что-нибудь красивее), вообще ничего. Только серые, обломанные кусты, несколько зданий аэродромных служб, словно обглоданные ребра, торчащие из земли. Было воскресенье, раннее утро, и небо, еще недавно серое, переливалось на востоке разноцветьем рассветных красок. На смену светло-голубому наплывал нежно розовый, медленно, осторожно, даже неловко, как юноша в первый раз целует девушку, словно боясь чуда, происходящего в этот момент, чуда, вхожего в вечность, чуда подлинности, которое размывается временем и пространством, и, переставая быть, укореняется в какой-то более плотной и живой ткани незыблемой сути. Так вот, это была взлетная полоса в пустыне, какой-то запасной аэродром, сооруженный еще перед войной Судного дня и надолго забытый, до нынешнего времени, когда Иерусалим выгорел дотла, города раскалялись от пожаров и лопались изнутри, подобно перезрелым сливам — черные, сладкие, черные скорбные глаза. В пересохших реках горели спутанные водоросли, серела чешуя рыб, и дым тянулся: с запада на восток, с юга на север. Уже несколько дней в эфире был шум: его нарушали только голоса — высокие, словно бы неслышимые, но вдруг обретшие некое подобие плоти, детские, но при этом старые — так хрипло и высоко скрипит входная дверь, и незваный гость входит, садится, смотрит на тебя. Эти голоса шумели в эфире, перекатывались по всем частотам, но могло показаться, что их нет вовсе, что это пустынный ветер забивает в наушники песок, и луна смеется, высовывая облачный язык.
Тем не менее, наступало утро, и они прилетали сюда один за другим — несколько военных самолетов, реактивных истребителей и штурмовиков, остатков разрозненных эскадрилий, которые собрали воедино последние указания молчащего, несуществующего командного центра — где недавно гудели голоса, раздавались команды, все громче, все тревожнее, пока не стало понятно, что все это абсолютно неизбежно, пока не стало ясно, что эфир, подобно сети, просеивает все звуки, и только некоторые, согласно некой причуде или замыслу, отпускает обратно в воду. И теперь в эфире только эти детские голоса, голоса рыбаков-пересмешников, они шуршат — может быть, это ветер задувает песок в наушники?..
Самолеты стояли недалеко друг от друга, на некоторых, на хвостах, над звездой Давида или рядом нарисованы кресты: наспех, быстро, неумело; вот один выведен красным фломастером, вот другой нарисован масляной краской. Конечно, это сделали не все — на самолетах и танках, на стенах домов, в самом конце войны или того, что пытались назвать войной, потому что сопротивление потеряло смысл еще до того, как приняло какую-либо действенную форму. Возможно, это было чудо, как некогда на пути в Дамаск, или история сделала полный оборот и остановилась в некой исходной точке; хотя мир уже был не так молод, точнее он был уже очень стар, как этот песок, который набивается в шасси, засыпает кабины пилотов, еще неженатых или уже овдовевших, круглых сирот на окоеме этой выжженной земли, а вдали осторожно, как юноша, в первый раз целующий девушку, начинается рассвет. Пилоты собрались вместе, они сверяют данные на картах, лететь придется по наземным ориентирам, в район высадки, к морю, выполняя приказ, который перерос военную целесообразность, отбросил ее за ненужностью, потому что этот полет и есть сам смысл, потому что больше уже ничего не будет, остается только оттолкнуться от этого пустынного края, от этих кустов, от этих зданий, поднимаясь вверх, хотя, конечно, хочется спрятаться и вообще ни в чем не участвовать, побежать в пустыню, туда, на запад, где темно и тихо, где можно выспаться и видеть сны под успокаивающий шорох голосов.
Эти сны, в последние годы или десятилетия, или столетия, кто же их сочтет под сладким морфием или хлороформом, так вот, этих снов было чрезвычайно много, все, ну или почти все находились в этих снах, проходили сквозь их радужные ворота, замирали в восхищении. Фонари сияли языками холодного пламени, с неба сыпалось конфетти, подобное манне, и оставалось разноцветными кругляшками на языках, били фонтаны, один другого выше; сияющие капли опускались вниз, распускаясь водяными цветами, напоминающими медленно вращающиеся водовороты. В них отражались женщины, удивительно притягательные, красивые, древние и вечно молодые, бронзовые и пепельно-серые, словно бы слепленные из пепла, они улыбались, они смеялись, все хохотали, кроме тех, что плакали, бились головой о стены, но ведь это тоже было любопытно по-своему. Добродушные обезьянки играли с детьми, потом прятали их в дымоходах и приходили вместо них в школу, но в этом не было ничего страшного, совсем нет, потому что новая учебная программа была разработана для людей и обезьянок, таких шустрых и сообразительных. Золотые тельцы паслись вместе с овечками на пасторальных лугах. Саранча облепляла стены домов, и люди, смотря в ее огромные тарелкообразные глаза, видели себя прекрасными и удивительными, в окружении то розовых, то синих облачков. Ничего, что на улице дует тягучий бесконечный ветер, который куда-то призывает, что-то пытается сорвать и вынести из этих наполненных мишурой, гамом, пеплом, дымом кварталов, над которыми стоит луна и пепельные женщины шуршат, проходя мимо пустых остановок.
…Пилоты занимают места в кабинах, выруливают на взлет, лететь придется очень низко, совсем низко, почти у самой земли, там, выше в небе, враги практически всемогущи, улавливают любое движение: взмах крыльев птицы, напряженье веревки воздушного змея; но вот внизу их системы дают сбои, загребают мусор, рвутся, задевая камни. Они взлетают, один за другим, над пустыней, над камнями, которые некогда могли стать хлебами, над кустами, в одном из которых пылал огонь, над песчаными заводями и впадинами, самыми печальными местами на земле. Самолеты летят низко, их двигатели ревут на максимальных оборотах, звук отражается и бьется о белые стены домов, обезлюдевших домов, брошенных селений; он становится все громче, так некогда гудели иерихонские трубы, торжествующе, победно.
Самолеты спускаются ниже, и снова поднимаются вверх, обтекая складки местности, а на востоке становится все светлее, и где-то вдали, тихо, словно бы мальчик бежит к окну на верхнем этаже дома, слышно, как гремит гром. Двигатели ревут, кто-то внизу провожает самолеты взглядом, люди в кабинах шепчут или молчат, их много таких сейчас: в монастырях, в ворота которых бьют тяжелые тараны, в церквях, объятых пламенем, в молчаливых больницах, в полях, среди травы, где падает настигнутый загнанный человек, везде, в городах и селениях, где все усиливается ветер, выворачивая и унося прочь пепел, сухие крылья саранчи, желтые круги фонарного света, и слышно, как вдалеке гремит гром. Вот резкий поворот, пилоты уточняют курс; неофиты, вера которых не прошла испытание временем, потому что времени почти уже нет, точнее, потому что оно уже становится чем-то другим; они продвигаются к цели, все ближе, и вот впереди, во всю широту горизонта видно море; теперь поворот на боевой курс, и солнечные лучи перетекают из одного угла кабины в другой, останавливаются на руках, на пальцах, держащих штурвалы, темных, желтых, словно бы сделанных из некой первозданной глины, нет, даже не глины. Вылепленных из воска, теплого воска, душистого воска, в котором есть память всего человеческого роя, в котором есть память божественного Рая; воска, через который, подобно фитилю, продернуты кости. И эта свеча тянется к пламени, ждет Господнего пламени, дышит Господним пламенем, всегда и сейчас, в этом повороте перед заходом на цель, в огне и дыму, в гибели, сияющем солнце, разгоревшемся огне.
Да будет свет.