Книжно-Газетный Киоск


Наследие


Илья ТЮРИН



Е. С.
 
Любовная лирика

…Е. С., бывшая среди нас с первого года, несколько выше ростом и приметнее своих соплеменниц, жила, как и я, почти тихо. Рассеянно следя за судьбами женской половины, я, конечно, не заметил ни круга ее знакомств, ни ее разговора. Однако чуть ли не ко второй уже осени будто появились посторонние силы, толкавшие нас друг к другу — не это ли породило всю спешку и глупый сумбур нашей связи? Многое негласно сводило нас вместе. Способности к литературе — мои и ее — почитались равными; наша нескрываемая отверженность привлекала чужое внимание; остроумные приятели мои, намекая на мою неопытность, советовали мне сойтись с ней — и так далее, и так далее. Разумеется, я отвечал агрессивно и по-детски, а об ее реакции не думал. Оказалось, это был классический случай невнимания и непонимания: за единственный наш разговор она успела мне кое-что разъяснить. Завоевание мое началось при моем полном неведении; за год влюбленная предприняла, вероятно, десятки хитростей, к которым я остался глух. В две весны и лето я трижды был зван по разным поводам к ней домой. В третью осень лицея состоялась наша связь, после которой до самого конца я не смел поднять в ее обществе головы.

К этой третьей осени мы уже часто езжали друг к другу на дачи и квартиры. Устраивались сабантуи нелепые и почти все смертельно скучные — плоды неопределенных желаний и необъятного досуга. На 3 октября (1995 года — сост.) назначен был вояж далеко в деревню; поехали все — меня, принявшего позу и погруженного в капризы, уговорили также. Отправлялись как-то в спешке, с гитарой, зелеными арбузами и с вином; товарищи, между которыми и она, меня окружали. В благоустроенном селе с калитками и парниками прожили вечер, ночь и утро и — после того, как все уж произошло — возвратились обратно понурые и в недоумении; назавтра были уроки. Пишу без малейшего переживания: как вдохновение, лишь изредка находит на меня одушевленная память. На другой день было наше объяснение: я из страха большей частью молчал и, видно, дал повод принять это как равнодушие... Более мы уж не говорили.

Еще полгода я, как водится, злобствовал и убеждал себя в ничтожности всего случая. Но вдруг и история, и мое чувство представились мне во всем великолепии невосполнимого — я готов был дать что угодно за повторение, и так далее. Потом, видя, что делать нечего, я малодушно стал сочинителем безадресных сонетов к * * *.
Любовь моя, подобно и всему прочему во мне, стала искренне развиваться лишь после нашей размолвки, откровением стал я чувствовать воспоминания тех дней и прочее. Все верное и удачно найденное в любую минуту готово смениться самым пошлым и неживым. Раньше я видел ее подле себя и ощущал несвойственную мне радость — теперь я вижу ее во сне…

Илья ТЮРИН,
из «Воспоминаний в Царском Селе», 1997



*   *   *

Да будет мне позволено признать,
На дне эпохи мучимому жаждой,
Что телу твоему, Им через «ять»
Написанному — не возникнуть дважды.
Поэтому тебя в моей судьбе
Взор ищет так свободно, так нескоро:
Лишь то и оставляет по себе
Сбежавший хор, что волю дирижеру.
И тишину. Смолчавшая в ответ,
Она царит, где я (читай: без выгод) —
Где смерть не значит столько, сколько свет.
И вход не значит столько, сколько выход.

24.05.1996



Через год

Предав тебя и исказив сей жест
Позднейшей ложью — я способен помнить.
До чисел и до имени тех мест,
Вина и книг, расположенья комнат.
Их сумма из обоих нас не даст
Ни одного. Но, выбравшись из вьюги,
Мы видим, что никто не передаст
Честнее снегу нашу мысль о юге.
Смотри, смотри! Я сызнова простил
Себя. Но это лишь способность речи
Поверить в то, что, может, упростив
Свершившееся, — мы отыщем нечто
В грядущем. Так решают спор о дне
Постройки дома, о трубе бассейна.
О памяти; потом — о нас над ней,
Как над столом с остатками веселья.
Мы помним то, чего нам поздно ждать,
Нельзя любить и недосуг бояться.
Поскольку память нам нужна как блядь.
По крайней мере — как замена блядству.

5.10.1996



*   *   *

Что я тебе напишу на коленях у сумерек,
Страшная девка без адреса и без примет?
Смейся, пора: я почти объясняюсь в безумии.
Будем считать, что и это сойдет за привет.
Вся моя комната в ужасе — если б ты видела! —
От перекрестных шагов. Или мы не вдвоем
Бедное чувство с шестым миллиардом в делителе
По единице секундам теперь отдаем?
Или один я? И некуда с эдакой бездною
Деться: всерьез не покинешь себя-старика.
Разве что память спасет: ты не самая честная,
Я же не гений. Ну, вот мы и квиты пока.
Как назову? Хоть по первой строке, если хочется.
Не принимай за стихи: это только прием.
Стихотворение ждет. И пока оно кончится —
Кто бы мне высчитал, сколько мы лет проживем.

26.11.1996



*   *   *

Как ты чуяла тишину, исходившую из моих
Удивленных речей, или бывшую вместо них!
Как могла сочетать этот слух с глухотой, с нуждой
Дирижера прервать мое соло, сказав: Ну, что
Так и будем молчать? Я смолкал, и осколки слов
Возвращались на кухню. И у четырех углов
Появлялась возможность им вторить — но и они
Скоро тихли, заметив, что вновь говорят одни.
У молчания не было тем, и я думаю: как узка
Тропка для толмача — за отсутствием языка,
И какой же проспект мы оставим для семьи
Приблизительных смыслов безмолвия, для семи
Дней недели, прошедших той осенью — чей парад
Завещал мне лишь боль, как оставленный транспарант.
Как ты трогательно не хотела ничего знать
О молчании. И я был счастлив, когда ты (знать,
Неспроста) отплывала на тесный балкон — курить,
Ибо видел, что больше не в силах тебя смирить.
Как я все же ценил твою смелость! Никто до тебя не смог
Оценить эту форму любви, не приняв комок
Безотчетного в горле — за комплексы или стыд.
Я признателен тем, что я верен тебе. Простит
Или нет мне мой разум, но и до сих пор, храня
Эту верность, я тверд — и никто не узнал меня
Так, как ты: за столом, где слова еще ни к чему,
И в беседу мешается чайник, как памятник молчуну.

17.01.1997



*   *   *

Я теряю мелодию. Губы дрожат, и детство
Возвращается, как Одиссей, со слезами в дом.
Вопреки одиночеству, знай, я избрал соседство
С расстояньем таким, что и глаз-то берет с трудом.

Голова, что верблюд, незабвенной деталью вьючна.
Никакому в бесплодные ясли мои не дойти лучу,
Потому что была ты мне горше испуга — и так созвучна,
Что себя в этой смеси и сам я не различу.

27.02.1997



*   *   *

Стих клубится над чашками в доме,
И когда я распластан на льду —
Он меня подзывает ладонью,
На которой я просо найду.

Если слух твой не знал изобилья —
Наблюдай через доски сама,
Как петушьи короткие крылья
Над привычкой парят без ума.

Нас Творец не учил диалогу,
Презирая двойное вранье.
Мы же видим из окон дорогу:
Дай нам Бог что-то знать про нее.

4.03.1997



*   *   *

Я берусь за бумагу и ставлю две буквы, которым
Столько горя принес, что они перевесят язык —
И условленный стих остается намеренно хворым
И лежит в пеленах, будто азбука кроит парик.

Я сегодня узнал твое точное время рожденья:
Это год, нас обоих создавший, толпе уступил.
И полсотни недель поднимают свободное пенье,
И бегут две судьбы, от стыда не касаясь перил.

Эта пара сильна. То ли время нас вместе погубит,
Не желая простить нашу пляску в желудке своем,
То ли общий вопрос, что обоих так тщательно любит,
Донесем до конца — как и нужно для ноши — вдвоем.

Мой восторг небеса передали сегодня погодой:
Вдруг цифирь обрело то, что завтра вернется к нулю.
В гулкой скуке моей каждый звук обращается одой —
Я и вправду свой голос удвоить пространство молю.

24.04.1997



Любовь

В молчании, в словах и в жесте
Погибнул дорогой предмет;
И ум уже отведал мести
Несбывшихся благих примет.

Течение двух жизней равных
Спокойствием вдовы полно,
Но редкий миг печалей давних
Делить нам поровну дано.

Таков мой домысел. Тирады
Без адреса лицом рябы.
Мы оба знали: от досады
Расчувствовавшейся судьбы

Могло спасти одно покорство —
Но вслух клевещут на нее
Мое разумное упорство
И простодушие твое.

Все было слишком поздно? рано?
Кто отступился — я иль ты?
В прошедшем словно истукана
Я вижу грубые черты.

Он прост; и в храмовом приделе,
Где он хранится — держат тьму.
Туда пускают на неделе
В особый час по одному.

И вот текут. Что только могут
Изобразить лицом — все тут.
Здесь в равной степени тревогу
Со смирною тоской несут.

Все благодарно примет глина —
Воспоминаний детский флот,
И тост во славу исполина,
И в кулаке зажатый счет:

Хотя моленье не подложно —
Перун для глаз неколебим,
Но вера лишь тогда возможна,
Когда ты был унижен им.

16-17.06.1997



*   *   *

Я видел в эту ночь тебя.
И ради появлений этих
Я буду рад сказаться в нетях,
Изъяв из мира сам себя.

Я буду рад лишь видеть сон,
Не доблестный, но павший воин,
Поскольку был бы недостоин
Узнать, что он осуществлен.

Без смысла в комнате стою;
Два года я того не ведал.
Я оскорбил тебя и предал
Чужой земле судьбу твою.

Не знаю, что произошло:
Меня спасут твои набеги:
Твое проклятье мне на веки,
Как ангел радости, сошло.

18.06.1997

Составление и публикация Ирины Медведевой, 2013



Илья Тюрин — российский поэт, эссеист, философ и рок-музыкант. Родился 27 июля 1980 г. в Москве. До восьмого класса учился в школе с углубленным изучением английского языка, потом — в лицее при РГГУ. С раннего детства писал стихи, но основной цикл, вошедший затем в сборник, был создан в 1995—1997 гг. В лицее организовал рок-группу «Пожарный Кран». В 17 лет написал драматические сцены в стихах «Шекспир». Прекрасно зная английский язык, Илья в свободное время читал в подлиннике Шекспира, Байрона, Блейка и других английских поэтов. Трагически погиб 24 августа 1999 г., купаясь в Москве-реке.