И неясно: недавно это было или уже давно? Чуть больше 20 лет назад 14 лучших журналистов "Советского спорта" создали свою газету – ту самую, которая вскоре стала главным спортивным изданием в стране. Ту, на которой росли целые поколения читателей. А еще ту, которая изменила их самих – журналистов-авантюристов, чьими статьями зачитывались, "а на следующий день их же проклинали". Книга, которая в ближайшие дни выйдет в издательстве "АСТ", – это история "Спорт-Экспресса", с первых до последних дней, рассказанная так, как ее запомнили люди, эту историю и создававшие.

Мне точно было четырнадцать. И была осень 87-го. Понеслась во весь опор перестройка – с объявленными Горбачевым "гласностью и демократизацией", с программой "Взгляд", "Огоньком" Коротича, "Московскими новостями" Яковлева. Столько, сколько тогда в Союзе, газет и журналов не поглощали нигде и никогда. И у профессии журналистской такого романтического ореола, как в тот момент, не было ни до, ни после. Про заказы и черный пиар никто и слыхом не слыхивал – и тем более не говорил. И это на мой выбор тоже, наверное, повлияло…
На фоне всей этой веселой и честной движухи "Советский спорт" смотрелся как мрачный, поросший мхом утес скуки и однообразия. Читать его было невозможно. Но не читать я не мог. У меня не было выбора – как в том анекдоте, когда Путин решил вдруг прогуляться по Красной площади, а навстречу ему идет кавказец с огромным арбузом. И так вдруг захотелось президенту отведать фрукт – аж слюнки потекли. Кавказец сначала отказывался наотрез: домой, мол, несу, к столу. – "Постой, я же Путин!"
Подействовало. Человек с гор протянул ему арбуз и говорит: "Ну, вибирай". – "Как это "выбирай"? Он же у тебя один!" – "А как ми тибя вибираем?!"
Ладно, по секрету скажу: этот анекдот гулял в 80-е про Горбачева, а я сейчас просто фамилию поменял. Но поди скажи, что не к месту…
Вот так же я, помешанный на футболе и хоккее пацан, "вибирал" "Советский спорт". Потому что больше в ежедневном режиме на единственную по-настоящему волновавшую меня тему не выходило ничего.
Помню, в том 87-м одна из двух моих любимых команд – одесский "Черноморец" – играла в первой лиге чемпионата СССР. Вылетела из "вышки" на год, бывает. Но как результаты-то узнавать, как?! Способ был ровно один. В 23.05 по "Маяку" начинались новости спорта, где на закуску подавали счета матчей первой лиги. Пропустил – пеняй на себя, дозванивайся до Одессы. Потому что завтра в "Совспорте" ничего не будет. А если расщедрятся на крохотный отчет с составами послезавтра – это просто праздник какой-то!
Да что там "Черноморец", если отчет о матче еще одной моей любимой команды, "Спартака", в девяноста процентах случаев появлялся в газете только через день. Строк тридцать – это, чтоб вы понимали, такая ма-ахонькая колоночка. Да еще и написанная (если это только не Леонид Трахтенберг или Сергей Микулик – последний, правда, в основном о любимом "Динамо" сочинял, да и не так уж часто ему вообще футбол доверяли) чудовищно канцелярским, тошнотворным языком. Где текст все время оставался одинаковый – нужно было поменять только названия команд и счет. Как "Торжественный комплект", написанный Остапом Бендером для ильф-и-петровской "акулы пера" Ухудшанского…
Несколько лет спустя я познакомлюсь с великим журналистом Львом Филатовым. И он под чаек у себя в кунцевской квартире расскажет, что в пору своего редакторства в "Футбол-Хоккее" (который располагался там же, на улице Архипова, что и "Совспорт") вывесил под названием "Наше сквернословие" черный список штампов, категорически запрещенных к употреблению в издании. Интеллигентнейший Лев Иванович и мне, 17-летнему, вручил этот листок.
С тех пор ругательства вроде "прошел, словно слаломист", "легкая добыча вратаря", "в рекомендациях не нуждается", "выверенная передача", "сплав молодости и опыта" и еще конструкций тридцать такого же рода стали для меня гораздо более запретными, чем нецензурная брань. Мат – он ведь вполне может быть творческим, вдохновенным: как, допустим, у Александра Львовича Львова, к которому мы еще не раз в этой книге вернемся. А вот вдохновенный штамп – явление, существование которого наукой пока не доказано.
Большинство футбольных отчетов в "Советском спорте" мало того что публиковались через день после матча, так из "Нашего сквернословия" словно и были изготовлены. А ведь люди с "Футбол-Хоккеем" в одном здании работали!
Зато этот чертов "ЗОЖ", "Здоровый образ жизни"… Целая ненавистная полоса в день для пенсионеров-физкультурников. И еще здоровенный кусок на первой – из четырех-то жалких полос! – отдавался под решения ЦК КПСС, мать ее перемать (ругаться в адрес "руководящей и направляющей силы советского общества" мы, подростки, в 87-м под влиянием газет начинали все громче). Спорт, казалось, был для этой газеты только мелким поводом, чтобы выходить. И нас, читателей, из себя выводить. Где об этом? Где о том? Факты, лаконично изложенные одной строкой, приходилось домысливать при помощи рекордно развитого у советского любителя спорта воображения.
И вот как-то открываю журнал "Журналист", который первый год как попросил родителей выписать. Наверное, чтоб стенгазеты школьные качественнее делать – я уже по тамошней иерархии до замредактора дорос… И читаю: недавно открылась, мол, школа юного спортивного журналиста при "Комсомольской правде" и такого-то числа – второе заседание. Двери открыты для всех. А гостем приглашен заместитель главного редактора "Советского спорта". Зовут – Владимир Кучмий.
О-о! Ща как пойду! Все, что думаю об их партийно-физкультурном листке, как скажу! Мне было четырнадцать лет, и я был маленьким, не знающим авторитетов, нанюхавшимся перестроечных запахов нахалом. Которому так не хватало увлекательного, литературного (помимо книг Льва Филатова, кое-что не только футбольное я все-таки почитывал), ежедневного чтива о спорте. "Слишком много недописано о самом спорте, чтобы служить под его вывеской иным целям", – напишет мой будущий главный редактор в нулевом номере "СЭ", и как же, черт возьми, это будет правильно.
И вот я сейчас задумался, сколько Кучмию в момент нашего знакомства было лет. Так, день рождения – 31 мая, это в моей голове будет сидеть всегда, пока я в здравом уме. Умер Главный 21 марта 2009-го, не дожив двух месяцев до 61. То есть год рождения – 1948-й. Стало быть, осенью 87-го было ему – тридцать девять.
Бог ты мой, какое совпадение… Ровно столько, сколько мне сейчас. В тот момент, когда я пишу эти строки.
И, осознав это, невольно начинаю думать – как бы я посмотрел на юнца, который и бриться-то еще не начал, а уже такие "предъявы", извините за уголовный жаргон, мне, профессионалу, кидает? Как бы отреагировал?
В "Комсомолку", а точнее, в знаменитую  многогазетную фабрику по изготовлению коммунистической лапши на улице Правды, 24, я тогда уверенно пошел – чего бояться-то в 14 лет? И просто достал Владимира Михайловича вопросами о "ЗОЖе", из-за которого моя ненависть к физкультуре как явлению зашкалила за все границы; об отсутствии отчетов в газете наутро после матчей; о том, что в "Огоньке" и "МК" пачками выходят острые интервью Ларионовых и Фетисовых, а в "Совспорте", органе, блин, Госкомспорта, ими и не пахнет… Что он отвечал – признаться, не помню (его ответ последует в пилотном номере "СЭ" – "газеты без политических и кулинарных рецептов"), но вывести его из себя мне не удалось. Вон меня не выставил – и слава богу.
Зато прекрасно помню, как после встречи на цыпочках подошел к Кучмию и, запинаясь, спросил, не могу ли постажироваться в "Советском спорте", побыть мальчиком на побегушках. Не представляю, как после всего, что я перед тем наговорил (подозреваю, что без всякой почтительности), он сказал мне: "Приходи завтра". А когда я явился на улицу Архипова – не выгнал взашей. И, напротив, написал рекомендательную записку одному бородатому сотруднику "Отдела публицистики и актуального репортажа". Годы спустя Главный нередко будет вспоминать историю нашего знакомства на редакционных сабантуях.
Вот она какова, эта вязь судьбы. А еще – такова, что адресатом записки Кучмия стал мой дорогой соавтор по этой книге. Он же будущий кумир всей нашей юной поросли начала 90-х, которому мы будем пытаться подражать.
Сотрудника того звали Сергеем Арнольдовичем Микуликом.

Годы спустя Арнольдыч будет учить нас уму-разуму. Поедет вместе с ним, например, в первую свою загранкомандировку Макс Квятковский. И там, в Барселоне, Микула его предупредит:
— Хочешь, мой юный друг, ездить в такие командировки почаще?
— Конечно, хочу! – отзовется Макс, будущий собкор по Испании, от страны этой решительно очумевший. (Спустя еще несколько лет Саня Зильберт выпустит в "СЭ-журнале" занятную зарисовку о 85-летнем учителе физкультуры. Я в редакционном коридоре увижу Гескина и восхищусь: "Какой классный материал Зильберт написал!" Проходящий мимо Квятковский услышит мою реплику и просветлеет: "Знаете, почему эта заметка получилась? Потому что этот учитель работает в испаноязычной школе!")
— Так вот, слушай, – веско продолжил Микулик. – Сейчас ты вернешься, и все начнут тебя спрашивать, и в первую очередь начальство: как Испания, как город, как поездка? Обязательно тяжело вздыхай, плюйся, делай страдальческое лицо. И отвечай: "Все было х…во. Погода – поганая, лило как из ведра. Город – серый, смотреть не на что. Да даже если бы и захотел, времени не было: курсировал только от гостиницы до стадиона и обратно, все время писал". Если будешь все хвалить, долго еще никуда не поедешь. Зато если начнешь ныть и плеваться – гарантирую, скоро отправят опять.
Макс – парень сообразительный. Особенно в вопросах загранкомандировок, которые сразу же полюбил не менее страстно, чем группу Modern Talking. Он поступил в точности так, как предписал ему Арнольдыч. И жгучей зависти некоторых ведавших распределением поездок начальников, таким образом, избежал. Проставился ли за ценный совет старшему товарищу – не факт (зато факт, что до сих пор о совете том помнит). Ровно через три недели его снова послали примерно в те же края… И ни разу за полтора десятка лет своей работы в "СЭ" Максим Михалыч не произнесет вслух крамольной фразы, что командировка была – супер.
В той же барселонской поездке Микула преподал молодому коллеге урок профессионализма, который Макс также вызубрил раз и навсегда. Они жили в одном номере. Как-то раз Арнольдыч дошел до комнаты к пяти утра. Между нами, скорее дополз, чем дошел. По крайней мере, ключ в замочную скважину – до электронных карточек было еще далеко – попадать упорно не желал. Когда Квятковский открыл маэстро дверь, тот, сделав пару шагов, рухнул на кровать как подкошенный и незамедлительно могуче захрапел. Источая, понятное дело, весь букет благовоний…
Ближе к одиннадцати Серега попытался продрать глаза. Юнкор, как свысока называли нас некоторые "отцы-основатели" (но только не Микула, который всегда был близок к народу), с неуместным любопытством поинтересовался: "Сколько выпили?" Мастер, поморщившись, что-то неразборчиво пробормотал. И вдруг минуты через три, собравшись, отчетливо выговорил: "Сейчас же Наташа будет звонить!"
Стенографистка долго ждать себя не заставила. И завороженный Квятковский, не веря своим ушам, долго внимал, как Микулик без всяких записей диктует отточенный, захватывающий текст на целую газетную полосу. А потом не успевает положить трубку, как вновь заходится в жизнерадостном храпе. Еще на несколько часов…
Не знаю, чем я в свои 14 мог быть интересен Сергею Арнольдовичу в совспортовском 87-м. Вернее, не питаю иллюзий и знаю, что ничем. Составлять слова в предложения мне предстояло учиться (в первую очередь как раз у него) еще долго, да и вкус напитков крепче тархуна тогда еще был мне мало знаком, а запах – неприятен. Таким образом, годился я разве что на разбор писем.