Сохранился архив Сатуновского на библиотечных карточках (думаю, не ошибусь, если скажу, что Рубинштейн никогда о том не ведал), где поэтический текст записывался не построчно, а сплошь, одним "куском", некий квант мысли, речи. Мне кажется, это очень характерно для Я. Сатуновского. Его стих вообще не препарированный, не специальный. В нем есть рифмы, есть, очевидно, проглядывающий "точный" регулярный размер, есть фрагменты, написанные чистым верлибром. Но внутренняя рифма, созвучие гораздо больше, как правило, ответственны за структуру стиха, чем привычная внешняя рифма в конце строки (если она вообще у него появляется). Стих и держится в основном на внутренней своей структуре. И размер, и рифма как бы ушли внутрь стиха, как и сам стих обернулся внутренней речью.
В этом он, конечно, наследует не только Маяковскому, преодолевавшему инерцию регулярного стиха голосом (по свидетельству брата, Я. Сатуновский еще в ранней юности переписал "Облако" от руки, и очень высоко ценил раннего Маяковского), но и Георгию Оболдуеву. Это его "Ботаническому обозрению" (оно отвечает на безглагольное фетовское "Шепот сердца, уст дыханье…") посвящено стихотворение… и весь ваш Фет пустяки").
Можно ли говорить о верлибре, как о новом, альтернативном пушкинскому, каноне? Может быть, несмотря на его разноликость. Но мне кажется, точнее было бы говорить о нем не просто как о реакции на засилье силлабо-тоники, но как о самих живых альтернативных формах, которые стали появляться в современном искусстве, как реакция на возможность какой бы то ни было канонизации вообще, из недоверия к любому канону, чреватому рутиной. Ведь и сам верлибр, как система стиха во всем и всегда антирегулярного (не дай Бог где-нибудь рифма проскочит или ямб пролетит), легко той же рутиной оборачивается. И как будто о сегодняшней ситуации писал Пушкин в маленькой поэтической заметке об известном переводе:

Свободный стих, он потому и свободный, что очень разный. Кто ввел его в русскую поэзию? Он есть и у Мандельштама, и у Хармса, и у Елены Гуро. А то ведь — и того раньше…

Концовка приобретает на наших глазах все признаки регулярного стиха, в то время как начало — верлибр. Можно сказать, что поэтика Сатуновского настаивает на неоднородности формы. Автор постоянно доказывает свое право писать по-разному в пределах одной вещи, сохраняет за собой свободу на равноправие речевых форм, собственно, как это происходит и в бытовой речи, вне искусства.
Всякая форма, с рифмой ли, без рифмы, может соседствовать с другой — была бы выразительна, убедительна. Работала бы "связь" ("перехожу на прием").

Собственно, все о своем методе Я. Сатуновский сказал в своих же стихах. И как актуально звучат по сей день эти строки:

Удивительна ритмическая гибкость его стиха. В этом, наверное, трудно будет найти ему равных и во всей русской поэзии. В каких-нибудь 12 строчках могут соседствовать 4, а то и все 5 известных регулярной поэзии метров ("Для меня для горожанина…", "По-чешски "жизнь" — жажда…"). Произведение может начинаться свободным стихом, а заканчиваться строгим размером:

Очевидно, этот ритмический переход не случаен: он готовит строгую объективность жизненного вывода, суда над самим собой.
Произведение может и наоборот, начавшись со строго выраженного, например, дактиля, дать, в конце концов, несводимый к регулярному свободный ритмический рисунок:

И здесь перемена ритма осмысленно выразительна, работает на главную мысль стихотворения. Окончания фамилий в последней и предпоследней строках, взятые то под ударением, то без него, перекликаются, как эхо, "повторяющееся снова". Вообще, украшений в этих стихах не встретишь. Здесь все насущно, объективно, скупо. Тем и берет, потому и запоминается.
"Кокетничать — рисоваться, выставлять напоказ что-нибудь, как свое особенное достоинство".

Есть у Сатуновского и моностих, и стихи-высказывания в 2 слова ("паучки чипляются"). Есть и стихи, ритмически совершенно однородные (хоть и редки). Но и это оправдано смыслом стиха (как тут не вспомнить мандельштамовское "мы — смысловики"?) Например, какая насмешка вложена в эту упорядоченно начетническую интонацию классической схемы пушкинского четырехстопника (недаром против пушкинских 4, здесь только 3 строки, как стол без ножки):

(цитирую по "Рубленой прозе", хотя последняя строка, по-моему, явно просит разделиться на две). Так и тянет прочитать его с еврейским акцентом. И сама схема регулярного стиха становится здесь уместной, интонационно выразительной не как довлеющая по инерции над всей поэтикой в целом, а просто как одна из ее рабочих возможностей.
Такая ритмическая свобода и гибкость стиха Я. Сатуновского уже 40 лет назад показала, что всякая размеренность поэтической речи — никак не общеобязательная условность в поэзии, но дело частное, так как может происходить непосредственно из речи поэта, той, которой он сам с собой всегда в диалоге. Значит и форма стиха может быть неоднородной и многосоставной. Но она не может не быть осмысленной, не должна оказаться случайной. Понятно, что поэт не может продумывать абсолютно каждый свой жест, как сороконожка — движение каждой своей ноги. Более того, для того, чтобы двигаться, он не должен вообще об этом думать. Но если уж стих начинается с мысли (а мне кажется, что в случае Я. Сатуновского именно мысль содержит в себе, как семя в зародыше, весь цельный образ стиха) то и форма обязана быть смыслом. "Содержание к форме прилипнет", как Я. Сатуновский цитировал высказывание Терентьева из "Кручёных грандиозарь". Поэтическая интонация Сатуновского всегда так очевидна и убедительна, что часто хочется задать вопрос: что за чем идет, смысл за формой или наоборот? Действительно, что было вначале: яйцо или курица? Мысли или рифмы? По Я. Сатуновскому, "это одно и то же":

Яков Сатуновский поставил нас перед фактом внутренней речи поэта, как перед основным источником и критерием поэтической формы. По-моему, в этом его уникальность как лирического поэта. И тут он идет вразрез с реставраторскими тенденциями, бытующими в нашей поэзии и по сей день. Однако без этого его поэтического "открытия" не полон будет другой путь: путь, ведущий к поэзии Вс. Некрасова и тех современных авторов, для кого был важен их опыт.