— Это ещё что такое?
Он чуть не скинул куртку на букет.
Я закусила палец, будто натворила что-то. Но тут же сжалилась — он спрашивает, что это такое. Он забыл, как выглядят цветы. Надо чаще дарить. Мужчинам так редко дарят цветы… И сами не попросят.
— Тебе, — растерянно выкатилось из моих ослабших губ.

— Ну ззаччемм… — в этот раз он захныкал, удвоив все согласные.
— Тебе.
— Тот ещё не завял.
— А он и не завянет. От души. Ни один ещё не завял, смотри.
— Мне некуда класть вещи.
— Вещи не так вещественны, как дети. Цветы ведь дети жизни. Я буду дарить тебе этих детей сколько угодно.
Он знал, что продолжать разговор будет всё болезненнее — настоящих детей я подарить не смогу.

— Вообще-то я люблю цветы в руках женщины.
Мне стало неудобно за него.
Теперь, когда он приходил, я сидела с букетом на руках, купленным себе, и бутонами касалась голой левой груди. Они пили молоко моей любви и расцветали.

Проснулся он, повернув лицо и наткнувшись на новый цветочный запах. Бутон — так похожий на губы — поцеловал его кончик носа. Он резко сел на кровати, сдавив виски так, чтобы пересилить широкий крик. Хотя бы сузить его.
Крик был долгим, перешёл в вой и в женское слабенькое всхлипывание. Я курила на кухне, стараясь не попасться на глаза. Цветы сочувственно качали головами и даже не задыхались от дыма.
Я положила голову на руки и уснула от укачивающей гулкой боли. На коленях, свернувшись калачиком, как верный щенок, лежал пушистый пион.
Я проснулась от его посасывания — моего сердца. Под левой грудью цветочная жажда.

— Перестань. Перестань сейчас же!! ФУ!! — я пыталась соскрести слабеющий пион со своей раны. — Ты не чувствуешь, что там яд теперь?! ЯД!
— Но тамм горит сок… твоя лллюбовь…
— Это адово пламя!! Мной сейчас нельзя питаться, я отравлена!!

Пион чернел, вспыхивая то красным, то неестественно ядовитым зелёным.

Шли дни, и я ждала, пока угомонится тот ЕГО крик в моей сердечной полости. Ну не может так долго резонировать эхо даже в самой гениально продуманной форме.
Может быть, крик любимого был продлён немым криком самоубитого пиона…
Теперь этот крик был фоном всему, словам, дням, ночам, поступкам.
Сама же я стала совсем неслышной. Как цветы. С этим же криком я тихонько купила новые цветы. Белые. На чёрном фоне нашего дома, испачканного цветочной гибелью, они будут особо выигрышны.

— В этот день мы впервые взялись за руки, — испуганно опередила я его негодование.
— И?
— И поцеловались…
— Спасибо…
Он стал сдержаннее, мы уже меньше контрастировали разнополюсными дикостями.
Наверное, мы изрядно довели друг друга. Но не дарить я не могла настолько же, насколько другие не могут дарить. Цветы — это всё, и поступки, и слова, всё щедрое. Соцветия взглядов, букеты чувств, вкус признания, расцветающий на языке и тянущийся к уху. Как к свету.

— Сегодня наша дата.

— А сегодня?
— Сегодня ты признался мне в первый раз… В кафе, помнишь…
— И в последний, — сказали брезгливо и жалостливо его глаза в самую мою саднящую глубину.
Признаться, мне тоже было его жаль. Только вместо брезгливости я даже тайно мечтала чуть-чуть испачкаться его холодом, его лекарством от боли. Стать проще, площе.

— А сегодня-то что, дурёха? — он пробовал улыбаться, вертя в руках новый веник.
Я тоже рассмеялась — подробность ответа слишком интимна. Я рассмеялась, разбив вдребезги губы, привычно сложенные в затвердевший поцелуй. Даже молоко, которое не пьёт младенец, каменеет в железах. Разламывает грудь. Чего уж говорить о неиспитых губах. Чего уж говорить о молоке любви под левой грудью.

— Держи… Сегодня большая дата. Мы с тобой…
— Послушай, ты как ненормальная мамашка: сегодня целых три дня как у нас прорезался зубик, сегодня неделя как мы встали на ножки… А сегодня мы кушаем уже как взрослые…

Я серьёзно задумалась. Сегодня месяц как мы встали на ноги из адового пламени страсти. У нас у обоих теперь острые зубки, и мы друг для друга не исключение в выборе жертвы. А кушаем мы совсем как взрослые… Столько всего нахавались, что уже и не рвёт.
Я спокойно и ласково ответила:
— Ну конечно, милый, как ненормальная мамашка. Это же… — и я ощутила бешеную пульсацию полости под левой грудью. Моя слепая любовь. Одна глазница осталась. — Это же мой первенец. Понимаешь?
Он понимал. Он понял, что я о любви как о Первенце. О глобальности нашей Встречи.
— Тем более, больше я не смогу родить…

И тут я вспомнила, что и в прямом смысле — то есть ребёнка — не смогу родить.
Цветы слушали и дрожали. Может, просто от холода. Может, дрожала держащая их рука.