"Читателям предоставляется уникальная возможность прикоснуться к живому слову о Сибири и Крайнем Севере, о судьбах сибиряков и северян. К слову, рожденному любящим эти суровые края и этих людей сердцем", — заявлено в аннотации.
Говоря о художественных особенностях прозы Э. Ахадова, надо отметить, прежде всего, ее поэтичность. И неудивительно, так как перед нами проза тонкого лирического поэта. Небольшие по объему рассказы часто напоминают верлибры, в которых есть красота северной романтики, метафоричность, где из каждой частности выстраивается объемная образная картина — словесный пейзаж, готовый к тому, чтоб перенестись на полотно художника:
"Плывут туманы над Нижней Тунгуской. Плывут, плывут. Просвечивают сквозь них долгие, протяжные, словно эхо, берега: где высокие да обрывистые, где низкие да замшелые. Бегут по берегам деревья лесные — лиственницы, березки… Бегут, бегут, прячутся в туманах от ветра осеннего, студеного, непременного".
Так начинается один из многочисленных рассказов, которые можно было бы отнести к стихам в прозе. Ведь ритмика прозы тяготеет к народному стиху, былинам, сказам. Прослеживается параллель с уральской певучестью Бажова, с его персонификацией природных сил: земляная кошка — персонаж сказа "Кошачьи уши" — огонек, напоминающий ушко кота, выходящий там, где появляется сернистый газ; или голубая змейка — персонификация самородного золота.
У Ахадова это может быть "древний, манящий, таежный голос, сказочный голос девки-Синильги" в туманах, которые напоминают человеческие души, или Ерма и Кахтарма, которые "по уши влюблены в удалого красавца Агула" (Саянские реки), или совершенно реальная, но кажущаяся сказочной "юная ненецкая мадонна", покачивающая "колыбель в дрожащем посреди небес вертолете".
Несмотря на то, что в прозе структурно присутствует налет сказочности и многие из рассказов даже начинаются со слов "жили-были" или "в одной далекой-предалекой стране", мы имеет дело с абсолютно реальным повествованием о природе и людях. Как произведения Пришвина, посвященные природе, отличаются живописностью языка, так и Ахадова можно назвать последователем "певца русской природы".
Проза, написанная не только с большой любовью к тому, о чем повествует автор, но часто и с юмором, может увлечь читателя такой же непредсказуемостью, которая встречается в рассказах Пришвина и Паустовского.
Неизвестное животное из рассказа "Чебурашкины уши", крадущее запасы у геологов, так и осталось загадкой, пока после напечатания рассказа одной из читательниц не было сообщено, что это, по всем описаниям, алтайская пищуха. Или встреча с медведем-любителем музыки, которому герой повествования, испугавшись, пел песни и барабанил по опрокинутому ягодному ведру ("Музыкальный медведь").
Писатель восхищается людьми, живущими и работающими на Севере, которые преодолевая трудности, в том числе и сложно подчиняемую природу, восходят к символу чуда, бескорыстия: "Замечательные люди живут на Севере! Ни на кого они не похожи! Не каждый их поймет".
Рассказ о таксисте, который поначалу заломил цену, а потом, разговорившись с пассажиром, не взял с него ни копейки — "Какие деньги? И не думай даже! Мы же свои — северяне!", — является наглядной иллюстрацией северной открытости, доброты. Запоминается также рассказ "Дурачок" о деревенском убогом человеке, над которым все смеются и издеваются. А он, беззлобный, спасает детей от разъяренных собак нувориша и погибает.
Доброта и милосердие, случающиеся в жизни и отражающиеся в современной литературе, — это тот фундамент, та почва, на которых может быть построено гуманное общество.
Недаром так много рассказов у автора, названия которых говорят сами за себя: "Люди добрые", "Северные люди", "Северные чудики", "Вечный свет рода".
Поэтический язык, спокойное течение речи, адекватный тон писателя, воспринимающего мир без патологических заскоков, чистота мысли и такое же отношение к людям — это теперь такая редкость, что если бы даже книга не обладала художественными достоинствами, то и тогда ее следовало бы прочитать для восстановления души и духа.
Кроме рассказов в книге три повести: "Куюмба", "R‑127" и "Двадцать-двадцать".