Трое мужиков из деревни дружили между собой и представляли для всех остальных довольно забавную группу, когда собирались вместе. Сидят, бывало, деревенские на берегу реки, отдыхают. Кто-нибудь спросит: «А кто там вдали с лодки рыбачит?» Ему ответят: «Да кто же еще! Коля Хромой, Витя Резаный да Юрик Одноглазый». Мужики дружили, несмотря на разницу в возрасте, которая, правда, не так уж и бросалась в глаза тому, кто видел их в первый раз; ибо друзья злоупотребляли алкоголем, а, как известно, у поклонников этого увлечения внешность бывает возраста неопределенного.
Самый старший из троицы был дядя Коля, хромавший уже из-за разных болезней, свойственных преклонным годам. Но рыбак он был самый удачливый. Друзья его говорили, что он щуку может аж в унитазе выловить и пророчили ему, что, если он упадет с лодки в речку, то щуки его непременно поймают и в отместку съедят.
Хорошо жилось трем товарищам! Наловят, бывало, рыбы, да на тот берег, на базарчик, что у автобусной остановки. Продадут свежайший улов, купят бутылочку да сядут на бережку подальше от деревни в каком-нибудь живописном местечке. Закуска витаминная: под черный хлеб с солью — зеленый лучок, огурчик, редисочка. Поспят среди камышей, где безветрие и солнышко сверху греет, и опять «готовы к подвигам».
Сказать по правде, тяги к этим самым подвигам особо и не было в крови у друзей. Дядя Коля, конечно, любил приставать к красивым молодым дачницам, загорающим круглое лето на берегу реки, с недвусмысленными предложениями, заманивая их тем, что вот, мол, придут они к нему в избу, поднимут матрас, а там у него пенсия лежит, накопленная за несколько месяцев! В случае чего вдовый дядя Коля обещал даже жениться. Девчонки смеялись и охотно поддерживали эти разговоры. А небритый, пропахший рыбой, постоянно существующий в много лет нестиранном ватнике, дядя Коля получал истинное удовольствие от таких бесед, от души веря в собственные фантазии, подобные мифической пенсии под матрасом, которую на самом деле он пропивал в первую же неделю после получки.
Витя Резаный приобрел свое прозвище еще на зоне после жестокой драки с поножовщиной. В силу того, что обратно в тюрьму он не очень стремился, вел он себя, даже в пьяном виде, весьма рассудительно и осмотрительно. И если в деревне в период активного приема различных металлов и пропадали то со двора медный тазик, то с берега дюралюминиевая лодка, Витю на воровстве ни разу не поймали. Витя все-таки хорошо владел своей «профессией».
Единственный из троицы, он был женат. Жена его была худющая, вся сморщенная, маленькая бабенка, которую Витя иногда бил за то, что она была такая некрасивая. Супруга его обычно сначала некоторое время побои терпела, но потом регулярно поднимала восстание, в результате чего Витя выдворялся из дома и вынужден был ночевать пару дней на чердаке стоящей на бережку Юриковой баньки. Высунувшись поутру из окошка, любил Витя напугать какого-нибудь неискушенного дачника неожиданным кукуканьем сверху. Потом наступало примирение, представлявшее из себя многодневную попойку, в которой активное участие принимала и сама не очень нежная Витина супруга.
Выйдя из запоя, Витя занимался своими обычными делами, а жена его начинала усиленно поливать огород и то и дело сновала в старых, вытянутых на коленках тренировочных штанах, с ведрами в обеих руках, на реку и обратно мимо праздных дачников. Могло сложиться впечатление, что, мучимая некоторым стыдом за свою неправильную жизнь, таким чрезвычайным усердием она пыталась выровнять общую картину и показать всей деревне, что запой-запоем, это уж прошло, да быльем поросло, а вот теперь посмотрите, люди добрые: я тружусь, как пчелка, а эти трутни на берегу бока себе отлеживают! Однако впечатление это было обманчивое, и вторая Витина половина охотно останавливалась возле дачников покурить да поболтать на разные темы. Впрочем, говорила она мало, в основном, слушала. Так же, как и ее муж, никогда не рассказывающий о своей жизни. Оставалось только догадываться, насколько богата была она событиями у этого «мужчины с биографией».
Юрик тоже был молчалив и сдержан. Он вернулся калекой с Афганской войны, где прослужил все время сапером, причем очень удачливым. А глаз он потерял уже по дороге домой в результате автомобильной аварии, когда шофер их грузовика не справился с управлением и сорвался с трассы. Машина тогда перевернулась несколько раз. Все было всмятку, а Юрик ничего, выжил, только инвалидом войны он не считался, будучи к тому времени уже демобилизованным. А ветераном был. Но о прошлом не любил вспоминать. Когда-то была у него жена, был и сын. Жена даже его дождалась, но жить с ним после его возвращения не стала, уехала с сыном к матери на родину. Юрик иногда ездил туда, возвращался мрачный и еще более молчаливый.
Имелась у Юрика машина, «копеечка», которую он все время ремонтировал. А из всего хозяйства — одна-единственная курица. Была она к Юрику очень привязана, любила с ним общаться и интересовалась всеми его делами. Лежит он, бывало, под машиной, что-то там починяет. Курица появится с одного боку, встанет рядом, поднимет голову вверх и скажет вопросительно: «Ко-ко-ко?» «Ко-ко, ко-ко, дура ты любопытная», — ответит Юрик, а курица выстрелит от избытка эмоций пометом прямо рядом с лежащим хозяином. Юрик ее, конечно, прогонит, расстроенный из-за перспективы вылезать из-под машины по ее экскрементам. А она еще и с другого боку подкрадется все с той же песней: «Ко-ко-ко?» Ну, что с безмозглой животиной сделаешь?
Была Юрикова курица не только любознательна, но и очень коммуникабельна. Легко, как кошка, шла на руки девчонке, живущей на даче по соседству. Девчонка однажды, забавы ради, накрасила курице когти красным лаком. Как покатывались со смеху трое друзей, наблюдая, как курица вышагивала по двору в своем маникюре! Поднимет, бедная, ногу в своем плавном шаге и замрет от удивления с поднятой кверху лапкой. Рассмотрит, рассмотрит, что это у нее на когте такое красное, опустит ногу, дальше пойдет. Следующий шаг — хоп, опять удивится, голову набок склонит, поквохчет. И так далее, пока люди все животы себе не надорвали.
К каждой поездке к жене Юрик копил рыбу. Ловил и солил. Или вялил. Готовил гостинцы. На удочку много не получалось, так что в такие периоды занимались друзья, в основном, браконьерством, рыбу глушили. А для этого находили в лесу неразорвавшиеся с войны немецкие снаряды и бомбы. Юрик их обезвреживал, а неиспользованная взрывчатка применялась для рыбалки. Ловко все получалось у Юрика. «Сапер ошибается только раз, — говорил он друзьям. — А я уже ошибся, не на тот грузовик сел. Так что со мной уже ничего не случится».
Однако пророчество его не сбылось. Погиб он от взрыва очередной бомбы, сдетонировавшей прямо у него в руках. А вот с лодки свалился и утонул не дядя Коля, а как раз Витя Резаный. Это случилось уже после того, как он остался из всей своей компании один. Уже после того, как дядю Колю, пьяного, возвращающегося в деревню из соседнего поселка, переехал фабричный паровоз. Машинист говорил потом, что включил уже тормоза и гудел изо всех сил, когда увидел на пути впереди себя хроменько ковыляющего в попытке бежать мужичка. Но ведь поезд в сторону не свернешь. А почему дядя Коля сам с пути не спрыгнул, не понятно никому до сих пор в деревне. Да и смерть Вити тоже долго вызывала удивление у односельчан, так как плавал он весьма хорошо и умело. «Наверно, судороги скрутили ноги и руки», — решили все. Несколько дней гудели поминки в избе Вити, а потом снова засновала мимо благополучных отдыхающих на берегу теперь уже бывшая Витина супруга с ведрами наперевес, поливающая свою редисочку да огурчики в парнике, да зеленый хрустящий, такой жирный и очень сладкий лучок.
Не было больше в деревне трех друзей.

…Все, что можно было сказать, вернее, все, что ей сказать там, наверху, в небесном попечительском совете, разрешили, она уже сказала. А теперь молчит. И смотрит в черный провал зала своими умными глазами. А они собрались ее вспоминать. Вся тусовка. Ли-те-ра-то-ры! Ни одного Писателя, ни одного Поэта! Одни литературные деятели. Прорва литературных деятелей. ППП! Вон ту склизкую бабу она протащила в Союз. Та наврала, что помирает от неизлечимой болезни, срубила по скорому пару премий и съездила в Италию на курсы повышения квалификации рифмопекарского искусства. А Элки нет уже. Она ничем не болела. Разве только душа…

— Ну, смотри, нет, ты смотри, это ж он. Да я тебе говорю, он. Последняя любовь, так сказать.
— Ее муж что ли?
— Ну, можно и так сказать. Муж-собутыльник. Ты чего, не знала что ли? Да он и сейчас пьяный.
— Как бы скандал не устроил.

…Господи, как темно-то. Как в гробу. Нарочно что ли такую сценографию придумали, чтоб все почувствовали, как ей там сейчас. Только откуда они знают, где она? И душно… А за дверью весна и солнце. Когда только этот вечер кончится? И мужик какой-то пьяный буянить вроде собрался. И как такие сюда попадают? Перепутал что ли двери? Хотел в подвал к друзьям-бомжам, а попал на культурное мероприятие? Вертится. Рожи всем строит. Наклонился, чем-то под стулом гремит. Ох, Господи, точно, бутылка. Да какая большая-то! Нарочно всем показал. О, яблоки достает. Девчонок рядом угостил. Взяли… Ох, чуть в рожу не заехал дядьке какому-то, за то, что он ему замечание сделал!.. Да и не дядька это, а сам Игорь Фёдорович! Скорей бы кончилось все! И не выйти. Расселись друг на друге, замуровали…

…не можем не признать выдающегося вклада… ее эклектичная эстетика и космогоническая драматургия… непоправимая утрата, удар, разящий наповал… а сейчас я прочитаю свои стихи, которые писала именно в тот период, когда мне посчастливилось отдыхать с Элеонорой Палной в одном Доме отдыха… пусть разбудит тебя не трамвай,/ не старинный твой друг попугай,/ а истошные мои губы,/ словно иерихонские трубы…

…Господи, какие стихи-то слабые. «Истошные губы». Кошмар какой-то! Как ей только не стыдно! А мне она казалась вполне приличной поэтессой. И голову могла бы вымыть перед выступлением все-таки. И что это за халат на ней вместо платья? Надо, видимо, понимать так, что ее телесная оболочка ей не видна уже с той высоты, на которую поднялся ее дух?

— Мужчина, не мешайте проведению вечера! Да что же это такое! Вызовите охрану, наконец! Пусть его выведут отсюда!
— Не надо Ради Бога! Не кричите так, дама. Не надо никакой охраны, я прошу Вас!
— Замолчи, дура! Охрану тебе, сволочь? Только и знаете всю жизнь кричать «милиция»
— Ай, ай! Ай! Охрана!! Да Вам-то что? А он меня чуть не ударил. Вы видели? Нет, Вы видели? Он же опасен для окружающих!
— Пошла вон отсюда! Вы тут все никто! Вы никто ее не знали! Я был самым близким ей человеком…
— Бедная Элла…

…Он совсем больной, похоже. Это ж надо, обернулся и сзади кого-то увидел. «Пуф», — говорит. Типа, стреляет в него шутливо. Господи, полез назад. Через ноги человеческие. Падает. Игорь Фёдорович недоволен. Вон, к микрофону пошел. А эта, которая «охрану» кричала, уже не замечает ничего. Задрала голову вверх и внимательно потолок рассматривает. И голову свою на сумку женщине, сзади нее сидящей, положила. И полеживает. А той неудобно ей замечание сделать. Только руки свои от ее разметавшихся по сумке волос брезгливо отдернула. И чего она там, на потолке, увидела? Не иначе, дух Норы. Или муза ее крылами ей машет. Господи, прости меня, грешницу…

…Уважаемые Господа, ради памяти нашей незабвенной… вести себя достойно… Дурак ты! И уши у тебя холодные! Га-ага-га!.. слово предоставляется старинному другу поэтессы. Он прочтет ее последние, неопубликованные стихи… Друг! Га-га-га! Стихи! И что же вы думаете, это она? Э, мужик, помянем Элку? У меня есть…

— Ну, что я тебе говорила? Вот и скандал.
— Да. Жалко человека. А он чем занимается вообще? Переживает, наверно.
— Тоже был поэт неплохой в свое время. Да спился и спятил. Фу, какой неприятный! И запах от него! Сколько он не мылся, интересно?
— Тут, милая, забывать нельзя, что даже розы от мороза, так сказать, пахнут псиной…
— Ну, да… Понимаю, к чему ты клонишь: он любил, он был мужчиной… А на самом деле — ущемленное самолюбие. Она когда-то начинала его ученицей, а потом она осталась, а он исчез с Олимпа. И этот вечер, видишь, ей посвящен, а не ему.
— Не знаю, все равно его жалко…

…Что же Вы делаете-то? Вот так свяжешься с таким, как Вы, на свою беду, так и после смерти достанете!

…неповторимый дар, уникальная стилистика, двухуровневость каждого образа… на пересечении времени и пространства… метафизическая бездна…

…Бедный, Пикколо Бамбино!

Деревня находится на приличном расстоянии от Большого Города. Но трасса, ведущая туда, довольно интересная. Мимо окон машины то церквушка проскочит, то бывшая усадьба известной личности, то музей какой-нибудь придорожный, то памятник: солдаты последней войны, великий русский Поэт, ротонда начала 19-го века, обшарпанная и обветшавшая до невозможности, верстовые екатерининские столбы… Словом, есть на что поглядеть. Однако, когда через четыре часа сворачиваешь с оживленной трассы и оставляешь позади вжиканье бесконечно снующих мимо тебя машин, понимаешь, что сейчас-то и начнется то особенное, ради чего люди отправляются в столь далекий путь, и не просто так — побывать, а поселиться там: кто на время отпуска, кто до конца дачного сезона, до наступления дождей, размывающих дороги до непроезжего уже состояния..
Деревни идут: Березка, Залужье, Заполье, Поддубники… Все такое русское, уютное. Тишина в деревнях, прямо, гипнотизирующая какая-то: ни гула машин, ни рева электричек, ни даже гудения самолетов. Зато насекомые и птицы хорошо слышны. В одной из деревень, как две капли воды похожей на остальные, но почему-то выбранной главной, церквушка какая-нибудь живописная на пригорке серебряными куполами сверкает. Возле одного дома прошлогодний стог сена. Возле другого — телега старая стоит. Возле третьего аккуратно дрова сложены и укрыты сверху навесиком, чтоб не промокали. Возле многих заборов новенькие машины со столичными номерами. В самом центре деревни маленькая избенка, крашенная лазурной краской, соперничающей цветом с самим храмом, деревянная, с одним мутным окошком, зато с крупной надписью под самой крышей: EUROМАРКЕТ. В Евромаркете этом можно все купить: и хлеб, и мыло, и пиво с водкой. В другие деревни выездная торговая лавка время от времени наведывается. Это очень гуманно, потому что там много еще живет старушек, перемещающихся с помощью палочек, из-за того, что за годы тяжелого крестьянского труда заработали себе и подагру, и воспаления прочих суставов.
У старушек благообразные лица, кругленькие, румяные, с красивыми морщинами, не просто не уродующими их, а делающими из лиц — лики. Старичков в деревне нет. Да и мужчин любого возраста из местных вообще мало. И с каждым годом становится все меньше. Убывают они очень быстро и сразу по нескольку в год. Так что одни старушки сидят на лавочках возле домов и щелкают семечки. (Значит, и с зубами все в порядке?! Или уж как они там обходятся?) Если подсядешь к такой старушке на лавочку, она тебе все расскажет, что в деревне было, есть и будет… — Аиста хочешь сфотографировать, дочка? Ну, жди, сейчас высунется. Вон он, вон, выкидывает что-то из гнезда. А сейчас яички поправляет. Видно, не так что-нибудь лежит. В этом году скворцы прилетели первого апреля, а аисты пятого. Гнездо подновляли. Они его в прошлом году некрепко прилепили, оно у них падало… В том году четырех аистят вывели… Их утром хорошо видно. И мужа, и жену. Рано просыпаются и начинают галдеть друг с другом, меня будят, я форточку-то на ночь открываю. Сердце отказывает от духоты… А вы никак застряли у мостика? Это наши местные хулиганы дорогу испортили: как напьются, начинают на тракторе кататься, даже мост сломали…
Не так уж и много осталось в деревне этих «весельчаков», а все же есть. Один из них нарисовывается рядом с нами совсем немного времени спустя после того, как мы вытаскиваем машину из первой топкой ямы, в которую превратилась сбитая трактором колея. Весенняя почва слабая еще, мягкая, водянистая. Хотя и вид имеет обманчиво крепкого дерна. Абориген здоровается с вновь прибывшими, протягивая для приветствия до невозможности грязную лапу, которую те вежливо, но с усмешкой пожимают. Новый «помощник» развивает бурную деятельность. Правда, покуда на словах. Движения у него замедленные и, видно, даются ему с трудом. Он пьет вот уже два года каждый день, с тех самых пор, как эту деревню облюбовали для дач столичные гости и стали покупать дома после умерших стариков. Те дома, что еще остались — после того, как вся верхняя улица с правой стороны выгорела от одного удара молнии. Для починки своих усадеб новые жители деревни стали нанимать местных, а расплачиваться с ними фантастически дешево по столичным меркам. Дадут на выпивку, а за это им и забор новый поставят, и с огородом помогут управиться. А молоко какое в деревне дешевое! 10 рублей литр!!
Абориген сидит на земле, в то время как приехавшие разгружают машину перед хилым мостиком, чтоб перетаскивать весь скарб пешком.
— Это вы попали, мужики. Надо было левее брать.
Мужики и без него уже поняли, что надо было делать, а чего не надо, — Мужики, дайте закурить, — осторожно пробует прибывших хитрюган. — Вот разгрузим машину, тогда и покурим, — отвечают те. — А так курить неинтересно. Абориген понимает, что мужики сами хитрые и, хоть и с трудом, начинает помогать им в работе. Постепенно он увлекается. К тому же надеется, что очень реально скоро получит возможность опохмелиться, поэтому, невзирая на жуткую головную боль, он начинает таскать доски под колеса застрявшей в очередной раз машины и толкать ее из всех сил. Он кричит и суетится, причем постоянно хочет занять главенствующую роль в ситуации: роль бывалого такого и ловкого мужика, помогающего непутевым городским белоручкам. Однако время от времени получает такой рык от одного из новых соседей, что очень заметно приседает в коленях.

— Чего ты ругаешься, Валентиныч? — Это я с тобой еще разговариваю. Если я ругнусь, у тебя волосы на голове в кудри завьются. Гость рыкающий — бывший моряк, так что я представляю, насколько богат его словарь изощренными флотскими ругательствами. Кстати, никто из мужиков, включая деревенского пьянчужку, еще ни разу не выругался матом. Из-за моего присутствия, догадываюсь я, когда замечаю, как во время неожиданной паузы в конце чьей-либо тирады они скашивают на меня глаза. Я понимаю, что мешаю им вести себя естественно, и время от времени ухожу — например, с бабушкой на завалинке поболтать. Но опять возвращаюсь, потому что мне с ними интересно. При напоминании о завившихся кудрях абориген гладит себя по почти лысой голове и улыбается черным ртом с осколками зубов. Просто не двадцать первого века человек, а какого-нибудь шестнадцатого. При этом он старается еще залихватски посматривать на меня в попытке самоутвердиться в присутствии молодой женщины. На аборигене тельняшка, довольно чистая (значит есть еще мать, жены-то нет, сведения о чем я получаю у той же бабушки), грязные военного образца штаны. Ну, это немудрено, так как, мучимый жестоким похмельем, абориген то и дело садится на мокрую траву, а то и просто приляжет рядом с забуксовавшей и наплевавшейся вокруг грязью машиной. Аборигена зовут Игорь. Если к нему внимательно присмотреться, то сквозь кирпично-красную корку проступают правильные и даже красивые черты лица. У него хорошая фигура, не то, что у Валентиныча, то и дело вздергивающего на огромный живот сползающие с него спортивные штаны. По прошествии некоторого времени созерцания этого экземпляра, я понимаю, что лет Игорю совсем немного. По крайней мере, он моложе моего друга, с которым я приехала в эту деревню. Друг мой вполне успешный человек, имеющий свою семью, достаток, ну и хорошую подругу в моем лице, как это сейчас принято. А Игорь мне больше подходит по возрасту. Мог бы быть моим женихом. М-да…

Он далеко не дурак, и говорит не глупости, только реакция у него замедленная. И, участвуя в общем деле, он мыслями не целиком и полностью в нем находится, так что, похоже, не вполне отчетливо понимает, что делается вокруг. Выбравшись из очередной ямы, наша машина подает назад и со всего размаху садится на огромный, вросший в землю былинный камень. Раздается грохот, я берусь руками за щеки и тихонько вскрикиваю. Двое моих попутчиков в очередной раз скашивают в мою сторону глаза. Но делать нечего, и, как настоящие былинные богатыри, они начинают решать проблему с этим камнем преткновения.
В очередной раз упавший от бессилия невдалеке от машины Игорь вдруг произносит.
— Ой, мужики, забыл вам сказать. Там камень большой, как бы вам на него не наскочить. Мужики покатываются со смеху, так как, наверно, надеются, что в моих глазах эта смешная выходка бедного пьяницы должна, по идее, перекрыть их неловкость с наскочившей на камень машиной. — Ничего, нас мало, но мы в тельняшках, — бодро говорит Валентиныч, имея в виду, что и мой друг, разоблачившись от жары и тяжкого труда, остается в полосатой форменной майке без рукавов. — Морпех, — уважительно говорит Игорь, как будто только теперь увидевший, во что одет мой друг. — Разбираешься, — посмеивается тот. Я могу предположить, что абориген разбирается во многих вещах. В машине — уж точно. А сейчас он в деревне пастух. Бабушки держат еще коров, хотя фермы все стоят заброшенные и запустелые.
— А Славка-то где? — спрашивает Валентиныч, планировавший по дороге нанять местных мужиков для разгрузки машины. — В прошлом году с тобой ходил. Абориген проводит тыльной стороной ладони под правой скулой и потом показывает на небо: — Там. — А еще у вас молодой был… — Мишка? — уточняет его собеседник. И уже молча повторяет те же движения рукой. В конце концов, машину благополучно вытаскивают из плена «гостеприимной» этой земли, и мы готовимся к отправлению в обратный путь, помахав ручкой закопошившимся опять в своем гнезде аистам и рассевшимся на ветках возле своих скворечников очаровательным скворцам. Неужели из любопытства расселись, чтоб посмотреть на наш отъезд? Ну, точь-в-точь бабушки на завалинках. На прощанье пчела из соседней пасеки запутывается в моих, пахнущих французскими духами, волосах и, после того, как мой друг стряхивает ее у меня с головы, с совершенно зверским выражением, уж не знаю чего, лица или морды, — как это про насекомых говорится? — пытается предпринять на меня повторную атаку, чтобы зажалить меня до смерти. Я от нее спасаюсь только в машине.
Мы едем вдоль все тех же деревенек, проезжаем мимо еле бредущего, качающегося с чрезвычайно широкой амплитудой размаха, очередного пьяного аборигена. «Первомайские праздники у людей», — смеется мой друг, заметив расстроенное выражение на моем лице. — «Отдыхают мужики, не то, что мы, нехристи». Вслед за нашей машиной устремляется со страшным лаем махонькая, но очень бравая черная собачонка, напомнившая мне своим таким хозяйским поведением бедного Игоря, которому не удались его попытки стать не только хозяином положения в эпопее с машиной, а даже хотя бы подняться до уровня гостей деревни, у которых реакция оказалась намного живей, чтоб «срезать» его время от времени очень обидно и очень филигранно в их коротких диалогах. Собачонка мчится изо всех сил и несколько минут даже чуть не обгоняет наш двигающийся на медленной скорости мерседес. …«Интересно, будут ли живы на следующее лето та бабушка, рассказывающая мне про аистов, и смешной наш Игорь?.. А Валентиныч будет ходить с внучками на речку купаться, ловить раков, которых, по его словам, там видимо-невидимо, а также рыбу. Он до рыбалки большой охотник», — медленно думала я, пока мы ехали обратно.
А в конце самой последней деревни, уже на выезде с проселка на основную трассу, у самой обочины лежал очередной местный мужик, заснувший на пути к дому под теплым весенним солнышком в мягкой придорожной пыли. Правая нога у него была неловко подвернута, а спящее кирпично-красное лицо во сне обращено вверх, к небу и солнцу животворящему. И пока машина наша не скрылась за поворотом, все был он виден, последний могиканин, павший под лавиной наступления новой цивилизации, совершающей очередной виток человеческой эволюции. Тоже, небось, мой потенциальный жених…