Критика
Элла Крылова. «Витраж». СПб: «Геликон-Плюс», 2013
Интересное название книги. «Витраж» — это ведь не просто волшебные разноцветные кусочки стекла, составляющие картины, это нечто, пропускающее через себя свет... И автор непрерывно в своих стихах разговаривает со светом: задает ему вопросы, пропускает через себя, фильтрует лучи, иногда яростно смешивает, даже отвергает напрочь, чтобы потом снова впустить его в свои глаза...
Какая чудная «Идиллия», как удивителен «Эдем»: образ чакр как цветов райского сада удивительно свеж, ярок. «А Бог смеется, в нас гуляя» — какой прозрачный, чистый ветер образа и мысли...
Очень остро звучит «Акафист» — набатом. Все колокольные удары, наносимые авторской рукой, отдаются внутри болезненным звоном. Но после горечи какая нежность в строчках «Мы превращаемся в пену / моря у Божиих ног», в финальной мольбе «Мама, прими на ладони / жемчуг истерзанных душ!» с этим необычным в своей детской простоте и доверчивости обращением к Богоматери — «мама»...
Практически любое стихотворение в книге — разговор с Богом. Чаще спор. Каким-то ветхозаветным дерзостным духом веет с каждой страницы, будто слышится то голос Иова многострадального, то видны руки Иакова, борющегося с Богом. Голос автора бывает жесток и настолько бесшабашен, что сердце замирает при чтении таких строк, как «и мы с Господом поллитру разопьем», «Христос нам обещал спасение. / Но где он сам-то, брат, скажи?», «А еврейский бог ужасный / уползет во тьму» или:
Какая чудная «Идиллия», как удивителен «Эдем»: образ чакр как цветов райского сада удивительно свеж, ярок. «А Бог смеется, в нас гуляя» — какой прозрачный, чистый ветер образа и мысли...
Очень остро звучит «Акафист» — набатом. Все колокольные удары, наносимые авторской рукой, отдаются внутри болезненным звоном. Но после горечи какая нежность в строчках «Мы превращаемся в пену / моря у Божиих ног», в финальной мольбе «Мама, прими на ладони / жемчуг истерзанных душ!» с этим необычным в своей детской простоте и доверчивости обращением к Богоматери — «мама»...
Практически любое стихотворение в книге — разговор с Богом. Чаще спор. Каким-то ветхозаветным дерзостным духом веет с каждой страницы, будто слышится то голос Иова многострадального, то видны руки Иакова, борющегося с Богом. Голос автора бывает жесток и настолько бесшабашен, что сердце замирает при чтении таких строк, как «и мы с Господом поллитру разопьем», «Христос нам обещал спасение. / Но где он сам-то, брат, скажи?», «А еврейский бог ужасный / уползет во тьму» или:
а Мессия в звездолете,
стосковавшись по работе,
внемля Авгия заботе,
уж летит, чтобы всех нас съесть!
стосковавшись по работе,
внемля Авгия заботе,
уж летит, чтобы всех нас съесть!
Автор не боится похлопать Бога по плечу — вот просто напрочь отсутствует то, что называется «страх Божий». Именно абсолютное бесстрашие и открытость любого порыва делают возможным такое стихотворение, как «Вступаю в Femen». Шокирующая откровенность мысли и эмоции.
В стихе «Этот день» вечные человеческие сомнения оборачиваются интересным, очень искренним вопросом:
В стихе «Этот день» вечные человеческие сомнения оборачиваются интересным, очень искренним вопросом:
Кто знает, где сон, где явь?
О, Муза, отвергни разум
и Царство Божие славь,
не виденное ни разу.
О, Муза, отвергни разум
и Царство Божие славь,
не виденное ни разу.
Здесь отражено самое чудо веры — без вложения перстов Фомы... Верую, ибо абсурдно (Тертуллиан). Верую, ибо иначе нет ни жизни, ни слов.
Бунтарский дух автора проявляет себя в ряде стихов, прямо посвященных людям, разрывающим стереотипы и цепи — например, «Судьба диссидента» с очень сильной, объемной последней строкой: «Как тяжелы небес земные роды!», или в таких, как «Злость», где невесомые, светящиеся тихим светом строки
Бунтарский дух автора проявляет себя в ряде стихов, прямо посвященных людям, разрывающим стереотипы и цепи — например, «Судьба диссидента» с очень сильной, объемной последней строкой: «Как тяжелы небес земные роды!», или в таких, как «Злость», где невесомые, светящиеся тихим светом строки
и уйду в свой родной, заповедный свой лес
на краю золотых предрассветных небес, —
на краю золотых предрассветных небес, —
сменяются финальной тирадой: «Ну а вы подыхайте здесь, сволочи».
Однако горящее сердце автора иногда замирает перед красотой мира, и тогда рождаются такие стихи, как «Ненастная ночь», «Сквозь снег», «Дом», «Новогоднее», «Январский лес», «Тишина», «Благовестие»... И понимаешь, что красота спасает не мир — она спасает нас, каждого. И где тихая, хрустящая морозным снегом строка, — там свет.
Однако горящее сердце автора иногда замирает перед красотой мира, и тогда рождаются такие стихи, как «Ненастная ночь», «Сквозь снег», «Дом», «Новогоднее», «Январский лес», «Тишина», «Благовестие»... И понимаешь, что красота спасает не мир — она спасает нас, каждого. И где тихая, хрустящая морозным снегом строка, — там свет.
Вот несколько слов:
И в реке золотая вода,
как мне кажется, стала седа —
а сколько в них бликов, сколько сверкающей чешуи мыслей...
И в реке золотая вода,
как мне кажется, стала седа —
а сколько в них бликов, сколько сверкающей чешуи мыслей...
И колокольный плач, которым заканчиваются и «Пасхальная молитва», и вся книга стихов, —
Христос, о, воскреси нас, воскреси! —
это не только моление о Руси — это также вопль о даровании веры — труднодостижимой, но желанной каждой клеткой рвущейся от неразрешимых вопросов души.
Ольга ВЕДЁХИНА