Поэзия Союза писателей ХХI века
Сергей АРУТЮНОВ
ПРАВИЛА ПРОСТЫ
* * *
* * *
Сергею Брелю
кто все желанья подавил
и слил эмоции,
красуется, как бедуин,
перед японцами,
и видит — правила просты:
на всех припаханных
наложит вещие персты
грядущий паводок,
но тот, с кем до конца честна
насчет здоровьица,
благая, коей несть числа,
не оскоромится.
во имя жизни, что грубей
реприз манежного,
не выясняй, каких кровей
кругом намешано,
когда скитанья голодны,
гордыня сладостна,
и век твой — с ног до головы —
пустыня замысла,
не спросишь лишнего ломтя,
мол, вдруг обломится,
через вселенные летя
в снегу коломенском.
и слил эмоции,
красуется, как бедуин,
перед японцами,
и видит — правила просты:
на всех припаханных
наложит вещие персты
грядущий паводок,
но тот, с кем до конца честна
насчет здоровьица,
благая, коей несть числа,
не оскоромится.
во имя жизни, что грубей
реприз манежного,
не выясняй, каких кровей
кругом намешано,
когда скитанья голодны,
гордыня сладостна,
и век твой — с ног до головы —
пустыня замысла,
не спросишь лишнего ломтя,
мол, вдруг обломится,
через вселенные летя
в снегу коломенском.
* * *
когда в снопы колосья клеил
душистый ветер луговой,
и просыпающийся клевер
качал росистой головой,
сверкала пустота алмазом,
врастая в полноту семян,
и мир, безмолвием помазан,
вращался, бегом осиян,
грехами пращуров не скован,
к лучу пробившийся росток,
вступил я с жизнью в тайный сговор
и узы прежние расторг,
и заспешили дни торопко
под хрусткий скрежет каблука,
и домом стала мне дорога
за перистые облака.
туда, за снежные громады,
за полуяблока бемоль,
слетались вестники, крылаты,
пылая светлой глубиной,
и летний дух с его томленьем,
начищенным, как самовар,
я ощутил еще двухлетним,
и с той поры не забывал.
душистый ветер луговой,
и просыпающийся клевер
качал росистой головой,
сверкала пустота алмазом,
врастая в полноту семян,
и мир, безмолвием помазан,
вращался, бегом осиян,
грехами пращуров не скован,
к лучу пробившийся росток,
вступил я с жизнью в тайный сговор
и узы прежние расторг,
и заспешили дни торопко
под хрусткий скрежет каблука,
и домом стала мне дорога
за перистые облака.
туда, за снежные громады,
за полуяблока бемоль,
слетались вестники, крылаты,
пылая светлой глубиной,
и летний дух с его томленьем,
начищенным, как самовар,
я ощутил еще двухлетним,
и с той поры не забывал.
* * *
Свежа моя заутреня,
Ознобна холодца,
И кажется, зовут меня
Ушедших голоса.
Ну, как ты там? — А как я здесь?
На медленном огне
Гляжу, как в путь пускаетесь,
Печалясь обо мне.
Чудес не гарантируя,
Но видя, что смотрю,
Плывут мои родимые
В апрельскую зарю.
Кто навидался фортелей,
Нанюхался тоски,
На слякотную оттепель
Косится плутовски,
Но нет веселья прежнего
Обарывать чуму,
И что бы там ни брезжило,
Оно уж ни к чему.
Устав от иноходчества,
Завыть бы, голося,
Как избавленья хочется
И как его нельзя.
Ознобна холодца,
И кажется, зовут меня
Ушедших голоса.
Ну, как ты там? — А как я здесь?
На медленном огне
Гляжу, как в путь пускаетесь,
Печалясь обо мне.
Чудес не гарантируя,
Но видя, что смотрю,
Плывут мои родимые
В апрельскую зарю.
Кто навидался фортелей,
Нанюхался тоски,
На слякотную оттепель
Косится плутовски,
Но нет веселья прежнего
Обарывать чуму,
И что бы там ни брезжило,
Оно уж ни к чему.
Устав от иноходчества,
Завыть бы, голося,
Как избавленья хочется
И как его нельзя.
* * *
В лучистом детстве, как на облаке,
Гуртами пастырям сданы,
Резвились радостные олухи,
Царя небесного сыны,
И между грезами компотными,
Надеясь, что не пропадут,
Сама земля им стлалась под ноги,
Пружинистая, как батут.
Но только волю рассупонили,
Разделись девки догола,
И радужная русофобия
Нацизму руку подала,
И вот, забиты телемонстрами,
Всем паром уходя в свисток,
Явились миру девяностые,
И мир скукожился и сдох.
Попробуй-ка теперь оправиться,
Не выскочив из естества:
Когда свободе чуждо равенство,
Она и братству не сестра,
При ней постыдно быть солистами
За славу, а не за прокорм,
Ни кучевыми, ни слоистыми,
Как Родина после реформ.
Здесь обломали, там обвесили...
Но хлебушек моча винцом,
Не каждый ли — сама поэзия,
Когда он мал и невесом,
И вслед ему так отрывающе
Дошептывают «...эвоэ»
Его подземные товарищи,
Состарившиеся во мгле.
Гуртами пастырям сданы,
Резвились радостные олухи,
Царя небесного сыны,
И между грезами компотными,
Надеясь, что не пропадут,
Сама земля им стлалась под ноги,
Пружинистая, как батут.
Но только волю рассупонили,
Разделись девки догола,
И радужная русофобия
Нацизму руку подала,
И вот, забиты телемонстрами,
Всем паром уходя в свисток,
Явились миру девяностые,
И мир скукожился и сдох.
Попробуй-ка теперь оправиться,
Не выскочив из естества:
Когда свободе чуждо равенство,
Она и братству не сестра,
При ней постыдно быть солистами
За славу, а не за прокорм,
Ни кучевыми, ни слоистыми,
Как Родина после реформ.
Здесь обломали, там обвесили...
Но хлебушек моча винцом,
Не каждый ли — сама поэзия,
Когда он мал и невесом,
И вслед ему так отрывающе
Дошептывают «...эвоэ»
Его подземные товарищи,
Состарившиеся во мгле.
* * *
Двадцатилетним наши празднества —
Такой же отвлеченный символ,
Как несущественная разница
Меж тем, кто жив, и тем, кто сгинул.
Но, полны древнего достоинства,
Как в затянувшемся кошмаре,
Садимся плакать и усобиться,
Не разбирая, что вкушали
Ни первого, ни на девятое
Под нудное гунденье власти
И с розовыми октябрятами
Круженье в сумеречном вальсе...
Когда б не призрачное общество,
И мы могли бы, только где тут,
У флага, что едва полощется,
В парчу и злато не оденут.
Могли б гореть ацетиленнее,
Когда бы нас возобновляли
Те самые двадцатилетние,
Не ставшие нам сыновьями.
Что при Крыму, что при Очакове
Скотинке серой, хоть убейся,
Достанутся участки чахлые,
Замусоренные донельзя.
Такой же отвлеченный символ,
Как несущественная разница
Меж тем, кто жив, и тем, кто сгинул.
Но, полны древнего достоинства,
Как в затянувшемся кошмаре,
Садимся плакать и усобиться,
Не разбирая, что вкушали
Ни первого, ни на девятое
Под нудное гунденье власти
И с розовыми октябрятами
Круженье в сумеречном вальсе...
Когда б не призрачное общество,
И мы могли бы, только где тут,
У флага, что едва полощется,
В парчу и злато не оденут.
Могли б гореть ацетиленнее,
Когда бы нас возобновляли
Те самые двадцатилетние,
Не ставшие нам сыновьями.
Что при Крыму, что при Очакове
Скотинке серой, хоть убейся,
Достанутся участки чахлые,
Замусоренные донельзя.
* * *
Когда кровавит никотин
Снегов плаценту,
Поймешь — сто лет уж не ходил
Один по центру.
Сто лет, а здесь одно и то ж:
Разрушек наледь.
Толкнешь коллекционный «додж»,
А он — сигналить...
И тот же век стоит углом,
Того ж рисунка:
Жлобы с ворованным баблом
Да их прислуга.
Сменились вывески, а суть
Осталась той же:
По сердцу лоха полоснуть
Как можно тоньше.
Но пусть чернеют от позерш
Витрин болота,
Ты по-пластунски переползешь
Зимы полгода,
Как беспощадный дезертир
И перебежчик,
Что мир погибший посетил
В толпе приезжих.
Снегов плаценту,
Поймешь — сто лет уж не ходил
Один по центру.
Сто лет, а здесь одно и то ж:
Разрушек наледь.
Толкнешь коллекционный «додж»,
А он — сигналить...
И тот же век стоит углом,
Того ж рисунка:
Жлобы с ворованным баблом
Да их прислуга.
Сменились вывески, а суть
Осталась той же:
По сердцу лоха полоснуть
Как можно тоньше.
Но пусть чернеют от позерш
Витрин болота,
Ты по-пластунски переползешь
Зимы полгода,
Как беспощадный дезертир
И перебежчик,
Что мир погибший посетил
В толпе приезжих.
* * *
Там, где прозрачны перестуки скорых,
Кирпичны боксы, меден лай собак,
Родимых медвежат спускают с горок
Отцы зимы с окурками в зубах.
Натоптан снег трехпалыми следами,
Покров не терпит, сразу выдает:
Здесь чурку жгли, а там славян сливали,
По фрикам применяли водомет.
А что до прочих сказочных видений,
Осталось сжиться с мыслию о том,
Что впереди бессмысленная темень,
А мир, покой и счастие — фантом.
Но что б за дни в зрачках ни голубели,
Сегодня, здесь для этих пострелят
Всего в семи шагах от колыбели
Мороз трещит и саночки скрипят.
Кирпичны боксы, меден лай собак,
Родимых медвежат спускают с горок
Отцы зимы с окурками в зубах.
Натоптан снег трехпалыми следами,
Покров не терпит, сразу выдает:
Здесь чурку жгли, а там славян сливали,
По фрикам применяли водомет.
А что до прочих сказочных видений,
Осталось сжиться с мыслию о том,
Что впереди бессмысленная темень,
А мир, покой и счастие — фантом.
Но что б за дни в зрачках ни голубели,
Сегодня, здесь для этих пострелят
Всего в семи шагах от колыбели
Мороз трещит и саночки скрипят.
* * *
Шептали ль мы на дне изрытом
Слова любви,
Когда, отброшенные взрывом,
На грунт легли?
Но кто б мечтой не соблазнился
И смерти ждал,
Вперяясь в мертвые глазницы
Приборных шкал?
Часы текли, и каждый грезил,
В борта стучась,
Что ищет нас патрульный крейсер,
Уход, санчасть.
Когда работа черновая,
Хорал кувалд,
Куда там длить очарованье —
Прервать бы гвалт.
Но чуть реактор залатали,
И шов за швом
Погода стала золотая.
Улегся шторм.
Еще столетье будет сниться,
Подслеповат,
Рассвет, баюкавший эсминцы,
И снегопад,
Рулады флотского ансамбля,
Что нас встречал,
И вахтенного тень косая
Через причал.
Слова любви,
Когда, отброшенные взрывом,
На грунт легли?
Но кто б мечтой не соблазнился
И смерти ждал,
Вперяясь в мертвые глазницы
Приборных шкал?
Часы текли, и каждый грезил,
В борта стучась,
Что ищет нас патрульный крейсер,
Уход, санчасть.
Когда работа черновая,
Хорал кувалд,
Куда там длить очарованье —
Прервать бы гвалт.
Но чуть реактор залатали,
И шов за швом
Погода стала золотая.
Улегся шторм.
Еще столетье будет сниться,
Подслеповат,
Рассвет, баюкавший эсминцы,
И снегопад,
Рулады флотского ансамбля,
Что нас встречал,
И вахтенного тень косая
Через причал.
* * *
Этот берег, поросший крапивой и камышом,
Я узнаю мгновенно, и тут же пойму, в чем дело:
Вот и лодка моя, и брезентовый капюшон,
И сладчайшая мысль, как земля мне осточертела.
Так прощайте, наверно... Что вам теперь во мне,
Убеленные снегом правительственные святоши.
Отдаюсь безвозвратно серой речной волне,
Обязуюсь и мыслить, и думать одно и то же.
Столько лет безутешных насиловал жизнь свою,
Даже в малости малой сам себя ограничив,
Я теперь только берег свой узнаю,
Где осока седа, подболоченный лед коричнев.
И судьба поддавала, и век меня колотил
Так, что я, наконец, нахлебался и тем, и этим.
Перевозчик окликнет — поехали, командир?
И окурок втоптав, хрипловато отвечу: Едем.
Я узнаю мгновенно, и тут же пойму, в чем дело:
Вот и лодка моя, и брезентовый капюшон,
И сладчайшая мысль, как земля мне осточертела.
Так прощайте, наверно... Что вам теперь во мне,
Убеленные снегом правительственные святоши.
Отдаюсь безвозвратно серой речной волне,
Обязуюсь и мыслить, и думать одно и то же.
Столько лет безутешных насиловал жизнь свою,
Даже в малости малой сам себя ограничив,
Я теперь только берег свой узнаю,
Где осока седа, подболоченный лед коричнев.
И судьба поддавала, и век меня колотил
Так, что я, наконец, нахлебался и тем, и этим.
Перевозчик окликнет — поехали, командир?
И окурок втоптав, хрипловато отвечу: Едем.
* * *
Только зиму и помню,
Только зиму и помню одну.
Как по минному полю,
По проталинам вешним иду.
Ни о чем не жалею.
Той же крови, что всякий в строю,
Укрывался шинелью,
Шел по бритвенному острию.
Уходя, попрощайся —
Вот и все, что мы в книгах прочли.
Но как в детстве, о счастье,
Гомонят золотые ручьи.
И как будто не веря,
Что фитиль негасимый задут,
Загрузить обновленья
Одинокое сердце зовут.
Только зиму и помню одну.
Как по минному полю,
По проталинам вешним иду.
Ни о чем не жалею.
Той же крови, что всякий в строю,
Укрывался шинелью,
Шел по бритвенному острию.
Уходя, попрощайся —
Вот и все, что мы в книгах прочли.
Но как в детстве, о счастье,
Гомонят золотые ручьи.
И как будто не веря,
Что фитиль негасимый задут,
Загрузить обновленья
Одинокое сердце зовут.
* * *
Дешевле было лишь повеситься
Под матерщину бригадира,
Когда вела рябая вестница
И никуда не приводила,
Но так тянуло жизнь опробовать
За яблочко, до колких пленок,
Что пересиживали впроголодь
Лузгу проталин прокаленных,
К берестяному понедельнику
Кивали сальному матрацу,
С оттяжкой запускали технику,
И не проспавшись, шли на трассу,
Где, в общем, и вмерзали намертво
Почти что вровень с колеями,
Пока опалубку фундамента
Бичи и зеки ковыряли,
Но жизнь была, и дело двигалось,
И плоть его была мясиста,
Когда, блюдя теорий фиговость,
Зубрили рыхлости марксизма,
И словно зная все заранее,
Ходили в ореоле смертном
На комсомольские собрания
И совещания по сметам.
И, слившись с проржавевшим остовом,
Заканчивали одиссею:
Объяты блеклым русским воздухом,
Ложились в пахотную землю
Во имя ли терпенья адского,
Иль разбросавшихся поодаль
Креста, сколоченного наскоро,
И ржавчины звезды подводной.
Под матерщину бригадира,
Когда вела рябая вестница
И никуда не приводила,
Но так тянуло жизнь опробовать
За яблочко, до колких пленок,
Что пересиживали впроголодь
Лузгу проталин прокаленных,
К берестяному понедельнику
Кивали сальному матрацу,
С оттяжкой запускали технику,
И не проспавшись, шли на трассу,
Где, в общем, и вмерзали намертво
Почти что вровень с колеями,
Пока опалубку фундамента
Бичи и зеки ковыряли,
Но жизнь была, и дело двигалось,
И плоть его была мясиста,
Когда, блюдя теорий фиговость,
Зубрили рыхлости марксизма,
И словно зная все заранее,
Ходили в ореоле смертном
На комсомольские собрания
И совещания по сметам.
И, слившись с проржавевшим остовом,
Заканчивали одиссею:
Объяты блеклым русским воздухом,
Ложились в пахотную землю
Во имя ли терпенья адского,
Иль разбросавшихся поодаль
Креста, сколоченного наскоро,
И ржавчины звезды подводной.
* * *
Я не чурался огрести вдвойне
За желтизну, сходящую на желудь,
Как знак того, что царствие твое
Ни здесь, ни там, а лишь в душе должно быть,
Но вот оно — на срезе полосы
Обычнейшего облачного фронта,
Где створ ветров распахнут, как ворота,
И полуоблака как полусны,
В которых слышишь в сорок раз яснее
Скорлупку дома, вечную, как мир,
Где мама пела и отец хохмил,
И тишину, кричавшую о снеге.
За желтизну, сходящую на желудь,
Как знак того, что царствие твое
Ни здесь, ни там, а лишь в душе должно быть,
Но вот оно — на срезе полосы
Обычнейшего облачного фронта,
Где створ ветров распахнут, как ворота,
И полуоблака как полусны,
В которых слышишь в сорок раз яснее
Скорлупку дома, вечную, как мир,
Где мама пела и отец хохмил,
И тишину, кричавшую о снеге.
Сергей Арутюнов — поэт, прозаик, критик, публицист. Родился в 1972 году в Москве. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (семинар Т. Бек и С. Чупринина). Печатался в журналах «Дети Ра», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «Знамя», «Вопросы литературы», газете «Вечерняя Москва».