РАССКАЗЫ
Угроза нежности
Он удалился от берега поступательным брасом, подныривая под основания могучих стотонных океанских волн и выходя по петле вверх, им в загривок. В этой поездке в предместье Биарритца ему на деле стало ясным, как именно свирепость океана не кажет ничего общего с разволновавшимися морями, склонными к благородной упоительной борьбе, всегда в шторм кружившей его тело в каскадах и турбуленциях водного беснования, возносившей его на гребни восторга, подобно щемящей полуэрекции опаснейшей интриги с ангельски-сладкой и в дребезги губящей его карьеру авантюрной любовницей. А океан даже в своем смирении все явственней проявлялся враждебным ко всему чужеродному мутным Оком Вселенной, всевтягивающим планетарным колоссом, бессмысленным умышленным убийцей.
А потом глупейшим победителем спускается по отвесной стене на их свист и оклики над страшной бездной в кромешной тьме. Спускается к ней, не отходящей от телефона, к той, которая будет отчаянно журить его, а после, холодея, гордиться им...
Ему жгуче захотелось доставить детям радость сию же минуту, и он направился вплавь к кричаще-желтому куску фигурного пластика, исчезающему в волнах.
Уже на полпути жарким ножом полоснуло изнутри под грудину, и тут он явственно и трезво почувствовал, что сил на обратный путь вмиг не стало. Отступать же было не в его натуре. Игрушка долго удалялась, лишь изредка маяча в мыльно-призрачных гребнях валов. Теряя силы, он приближался. И вот она издевательски ускользает, выпрыгивает из его рук. Вот, уже зажатая в кулак, напрочь мешает плыть.
На обратном пути он стал понимать, как безпечно в последние годы жизни проскочил ее пик, когда за перевалом она почему-то досадно теряет краски и запахи, искажает вкус и значение радости, отчуждает от всех, кроме посланных тебе Богом. А календарь начинает походить на подкрученный механический счетчик советского таксиста – даты уже не мелькают в нем, а сливаются в сплошную ленту, не играя больше никакой роли, ибо названная впереди плата будет сокрушительной. Еще упустил он нечто необычайно важное. Как то: «не стар» вовсе не пренадлежит к «молод». И «моторесурс» его со времен спортивной юности отказывающего сердца за годы одиноких ожиданий воссоединения с женой и безответных горестей от чьих-то липовых побед над ним, иностранцем, за которыми стояли власти, давно исчерпан. А тут еще и запоздалое открытие того, как хищно океан в считаные минуты отнимает силы у больных и ослабших, не давая передохнуть, и совсем не держит вплавь на спине. Во внезапно сцапанной среди беспечности душе затрепетало давно знакомое отчаянье – теперь и этот колосс безо всякой жестокой мужской игры, не предоставив и попытки к борьбе, деспотично и фатально побеждает его, пловца с детства.
Но зачем же тогда отказалось от меня ты, мое сердце?.. Собственное сердце, как сокровенная и ложная жена юности, подвело внезапно и безжалостно. Огромная страшная тьма тучей взорвалась внутри него и как близкая ночная прорубь, как жгуче впрыснутая внутриартериально кровь несовместимой группы обдала ужасом безжизненной изнанки бытия, отражения штормовой пучины где-то в нематериальном. И он уже несся куда-то с этим слепым эхом, теряя представление, где верх и низ. В прогалинах этой всеподавляющей мглы возвращаясь к поверхностной водной взвеси и уже мученически ощущая себя добычей океанской утробы, он больше всего боялся, что загоравшая пластом на берегу жена подымет голову, заметит его трудности и бросится на выручку. Тогда ему, теперешнему, ее не спасти...
Только это заставляло его, полумертвого, выныривать и почти что держаться на плаву, неуклюже производя подобие плавательных движений. Исполинский хищник все же оказался непоследователен. Вместо затягивания течением в свои неизмеримые глуби и дали, на этот раз он пустил его поплавком вниз головой, с затяжным скольжением, а после юзом отшвырнул к отмели. И в этом была издевка!
Уже в полосе прибоя пловца плашмя тупо ударило о берег и в пенной злорадной карусели, обдирая в кровь, потащило по шершавому грунту. Теперь не стало мочи пошевелить и пальцем. Он перевернулся и лег в прибое животом на спасенную лопатку. Последнее, что увидел он, были беззаботно игравшие в песке дикого пляжа меж расписанных пестрыми графитти руин бывших бетонных батарей Атлантического вала его смешные и тонкоголосые ребятишки. Они старательно возводили хлопками пухлых ладошек воображаемые многобашенные замки в кудрявой песочной грязи, поскольку из-за шторма их не подпускали к воде.
Через полчаса к прибрежной полосе на высоте в шестьсот футов со стороны Байонны с грохотом приблизился аквамариновый полицейский вертолет с заплывшим глазком французской коккарды. Он садился против обыкновения не на посадочную площадку дворика спасательной службы в полумиле от места происшествия, а прямо на неблагоустроенный дикий пляж, при недосброшенном газе порывами сметая и гоня кувырком солнечные зонты. Машина подняла центробежный самум песка, смешавшегося с соленой пылью атлантического бриза, но этим не только не разогнала, а напротив, многократно привлекла замершие и посерьезневшие толпы окрестных дачников. Вокруг дымили сигареллами и трубками вмеру загорелые носатые французы над запахивающими юбки-палеро холеными супругами с выразительно гримированными лицами. Большинство из них с любопытством поднялись на ноги, все так же отрешенные от импульсивных выходок вездесущей неопрятной молодежи в багамских шортах и нитях купальников. От цоканья пляжного пинг-понга и разбросанных эмалевых досок для серфинга. Здесь неприятности, пусть даже и самого торжественного свойства, не могли вызвать глубоких переживаний. Верхним рядам зевак с ведущих в городок через ближайшую сопку деревянных сходней показалось, будто полицейский фельдшер воздушного патруля, прибывшего раньше амбуланса, почтительно и принужденно опустил простыню на лицо лежащего на носилках.
Я подумал тогда, причину трагедий следует искать не в позывах восстановиться однократностью собственного мужества. Не в адреналиновой тщете общественного признания и незнакомых восхищенных ласк в норе ближайшего мотеля...
Нет. Только внезапно нахлынувшая нежность к близкой душе делает мужчину необычайным. В те редкие минуты только и видна его подлинная красота. Эта же способность и обрекает, сколько бы раз ни выжил.
Биарритц
– Знаешь, – вдруг сломленно и невпопад искренне признался он оппоненту, – От нее просто каким-то озоном веяло...
– Да, брось ты! Когда баба сильно нравится, то и на запахи ее подсаживаешься.
– Не-е-ет, каждая женщина пахнет неповторимо, даже если пользуется духами расхожей марки. Это – как «почерк» у оружейного ствола.Ты просто нюх в своей лаборатории на пробирках сжег.
– Скажи лучше, что каждая пользуется доступной парфюмерией, моется свое число раз в единицу времени и работает на разных потовыжималках...
– Во всем зоотехник, ей-богу! — он отвернулся.
Зеленый, но ушлый мальчик-официант присеменил со сменой блюд и вторым графинчиком водки.
– Я программу шпионскую ей на ноутбук установил. Все выдало. Она ночевала у меня, только если у них не было связи по «Скайпу»... Почему в моей жизни все так?
– Ну, подожди... Давай подумаем. Разве ты летишь в отпуск ни в самолете, ни у бассейна не отрываясь от лэптопа с финанасовыми схемами? Нет. Не ужинаешь, втупившись в телеканал деловых новостей... А женщины сегодня как заводятся? – Страх перед будущим отступает, подкорка включается. Ладно. Взамен могу предложить тебе единственную честную девушку в этом городе. Всего пять тысяч евро. Самка гепарда. По крайней мере, не дрочит в сети с ягуаром из Кении. Хотя твое жилище и ее не обрадует.
– Пароль взломал, прости Господи, и-мэйлы ее читал и плакал... Этот тип месяцами водил ее за нос, а тут вдруг выманил куда-то в Портофино. Почему вдруг? – он пожал опавшими плечами.
– Так регата же там в это время. Фестиваль вин, банкеты местной знати. Знакомства полезные заводятся. Ну, и принято как-то расположить к себе. Кто «даймлером F-125» с франкфуртской ярмарки, кто яхтой из проекта Сигма, а кто новой подружкой вроде твоей. Внимание привлечь, симпатии пробудить – чтоб сами беседы завязывали. Там, глядишь, и до заказа или тендера дойдет.
Они помолчали. Один озадачено собирался с мыслями, как для последнего слова в суде, другой сокрушенно морщась, старался скрыть свою растерянность.
— Таких женщин, в общем-то, нетрудно понять. Представь самого себя, такого... м-м-м... — он покрутил головой, подыскивая глазами пример, точно откуда-то из мебели. — Которого вовсе не тянет к бабам. То есть со-о-овсем!! — запальчиво сверкнул зрачками гость, сопереживая, но недопуская пререканий. Его ладонь гильотиной отчаяно рубнула край стола.
— Художественного воображения такой силы у меня нет.
— Так вот, да? — озадачено нахмурился духовный знахарь, – Тогда хотя бы вообрази себя тем, кто на полуслове не срывается за удаляющимися по проспекту превысившими средний уровень случайными ногами, и с фотозумом в очах не уносится ввысь за фигурными задами на встречном эскалаторе. Кто в деловой обстановке не разгадывает секретные детали ракет «земля-воздух» в бюстгальтерах, а смотрит на все это... э-э-э... всего-навсего как на второстепенные плюсы. И вместо вторичных половых признаков жизни себе не мыслит без признаков социального статуса и полной... м-м-э-а... финансовой беззаботности.
– Слабенькая рефлексия. Меня не перевоплощает. Не вставляет! Ты вообще за кого? За слияние капиталов с сиськами и задницей моей невесты? За плутократов у меня шифоньере?
Друг с грациозным нарушением в координации помотал перед ним сигаретой.
— Я же не становлюсь на ее сторону, а даю зеркальную проекцию для доходчивости. Ну, хорошо. Тогда допустим, что одни из окружающих тебя женщин остроумны, отважны и высокоиндивидуальны; а другие солидны, предприимчивы и покладисты. Какую бы ты выбрал вслепую?
— Как еще представить, что они не кривляются макаками за макияжем, – он прыснул, поперхнувшись греческим салатом, а соловые глаза собеседника в ответ заблестели, – Не репетируют текст и случайные показы по закуткам, на которые, смешно сказать, «подсаживают» нас потом, как последних...
Бедняга уронил голову в ладони, сдерживая яростные хмельные слезы, и отдышался.
— ...последних дебилов?! Это есть. И почему это и мой беспристрастный глаз анималиста тоже не фиксирует этих отрезвляющих моментов?! А?
За «моменты» выпили особо.
– Как они озирают окружающих: все ли уже потрясены их шортами среди зимы или искромсанными по каталогам лохмами?
– «Милый, ты как всегда ничего не заметил».
– Зам-м-метил. Первое – у немецких парашютистов, второе – в лепрозории.
Неприлично прыская, они заходились все новыми и новыми припадками истерического хохота.
– А ты можешь привыкнуть к тому, как они шарахаются от шороха со спины в запертой квартире? Так, что торшер опрокидывают!.. – здесь он закашлялся.
– А как поправляют колготы с трусами сквозь юбку в каждом закоулке? Или застегивают при тебе лифчик на животе, чтоб потом передвинуть застежку назад?
Вместо возражений наставник душевно сунул ему руку солидарности, а увещеваемый тут же со звоном захлопнул замок мужского единства.
— Самое лучшее было бы на время, пока ее не забуду, закодироваться во фригидность.
Собеседник боковым кивком уклонился от утопической идеи, как от неуклюжей крестьянской оплеухи и продолжил с нетрезвой, но возвышенной одержимостью.
— И вот представь, у тебя с ними все замкнуто не на постельные сцены. А как? А на что? – «инструктор» широко оттопырил отеческую улыбку и торжественно перебросил сигарету из двуперстия одной руки в щепоть другой. — Ну?!
— Слушай, не пугай меня.
— Во-от. А на то, чтобы выстроить с подходящей кандидатурой свою колониальную стратегию. Такого, знаешь ли, простенького высокорентабельного гешефта на дому, благодаря которому ты больше не убиваешься на работе, не угодничаешь ради карьеры и не подвергаешься превратностям бизнеса. Ты, как чиновник-единоличник, только ставишь в зависимость и снимаешь сразу все пенки.
– Минуточку...
Однако наставляющий не давал себя прервать.
– Но вместе с тем, тебе до визгов приятно, что и другие вот, из литературно-сопливого теста, все-еще выдумывают о тебе много красивого и разного. Сам знаешь, насколько убийственно для таких дел красивое! – отдавая должное, но с укоризной вновь налил из графина по рюмке.
— Дальше. Ты просто млеешь от того, что этот другой, — также душевно далекий тебе bird*... – руки воспроизвели в воздухе движения скульптора, как если б он лепил на скорость уже пустившую в ход свои фетиши незнакомку из комиксов Бидструпа, – ...вот как ты сейчас, свежеразведенная знакомая, и что совсем потрясающе, достигшая известности исключительно своими талантами, с которой несмотря на недотерпелый до постели секс в прихожей, искомого-то будущего у тебя нет, вдруг превозносит тебя, мерзавца, до небес, извергающих дождь лепестков... Тьфу ты, извини... лаврового листа, золотых зажигалок и галстуков.
Он судорожно затянулся раза три и просиял. Лицо его лоснилось потом философического счастья.
— Вот эта-то другая лепит из тебя узнаваемую кинолегенду и ежедневно пересочиняет ваш довольно скотский интим в нечто берущее за душу. Она стоит на карнизе, из последних нетренированых сил подтягиваясь по плющу, свисающему с твоего балкона. Дает грандиозного пинка уволившей тебя после домогательств начальнице под аплодисменты всего учреждения... Почему бы тебе некоторое время не позволить себе парить с ней в антракте жизни под музыку Делерю, если заранее уверен, что вовремя сойдешь с небес при дозаправке на Ривьере?
Его дыхание пресеклось на неделикатном повороте собственной теории.
– Да. Писаку эту ты тоже не полюбил бы, но от заразной эйфории, излучаемой вдохновением, иногда за уши не оттащишь. Как от шампанского, если обожраться в жару цыплятами табака. А ведь любовь – прислуга пороков, среди которых скука и уныние иногда даже жадность побеждают. Так что как только обоснуется и родит, жди посреди ночи звонка.
Неуместное упоминание о шампанском и призраках возвращающегося счастья опять спровоцировало неслаженое опрокидывание рюмок. Угощавший друга ужином дамский отставник поднял сильно помутившийся, но все еще суицидально-несчастный взгляд.
– Куда только в людях подевалась великая соразмерность природы?! – собравшись уходить, заключил автор гипотезы. – Ведь все, что наворотил ты, гораздо прекраснее..., – здесь он заострил внимание поднятием перста, – ...довольно простой любви женщины.
Франкфурт-на-Майне