Книжно-Газетный Киоск


Сергей Арутюнов: ЗАКИНФ. Из путевого дневника

 

Зуб даю — обошелся бы и Подмосковьем.Так и вижу: утро, туман, завалинка, бычок. Все свое…
Но — ребенку нужно море. Аксиома.
Жена пять суток в сети просидела. Насилу нашла: две недели, завтрак-ужин. С визами вышло под 800.
Уже на месте выяснили: из Питера, да еще с ранним бронированием, дешевле, чем из Москвы, раза в полтора.
Россиянин среднего достатка, если не в кредитах по горло, весь год пашет на отпуск. Вершина года…
Короче, съездили.



Прибытие

 

Летели ночным чартером из Домодедово три с половиной часа. Башкирским «Боингом». Сели в маленьком аэропорту имени Дионисиоса Соломоса, местного уроженца и автора греческого национального гимна.
Паспортный контроль в огромном, охлажденном кондиционерами зале, раскаленный асфальтовый пятачок с экскурсионными автобусами.

Водитель Владимир, дядька лет 50-ти, лысый, загорелый почти дочерна, с ослепительно седой бородкой, укладывает чемоданы в поддон, врубает бодрое радио; трогаемся по серпантину.
Двадцать лет не был у моря.
…Смутно угадываются похожести: выжженные холмы, лепящиеся к ним на разных уровнях сады и виллы. Шершавый бетон, гладкий мрамор. Ворота не глухие железные, как на Кавказе, а решетчатые, едва сдерживающие приливы буйной зелени. По бокам ворот — круглые матовые фонарики или вазы с цветами на гипсовых или каменных столбах.
Множество вывесок: после терминала со штабелями фруктовых ящиков — прокат машин, мопедов, квадроциклов, велосипедов и детских колясок, рестораны, кафе, сувенирные лавки…
Иногда мелькнет белокаменный погост с часовенкой, и снова — стройматериалы, экипировка для дайвинга, запчасти, аптека, супермаркет.
Частные дома: черепичные крыши, веранды со столиками, традиционные ставни-жалюзи на окнах и дверях.
Машины — пропыленные подержанные пикапы с полотняными навесами — стоят с опущенными стеклами; в ломящихся от всякой дешевой всячины лавках крутятся потолочные вентиляторы.
На перекрестке два мопеда могут притормозить, а женщины, восседающие на них, пуститься в соседские разговоры.
Те, что стоят за болтуньями, не дергаются: спешить особенно некуда.



Топос

 

Закинф — ионический остров, напоминающий очертаниями желтый листок, кинутый в синеву. Два хребта, 18 км от Пелопонесса.
Для отдыха его присмотрели еще Аполлон с Афродитой.
В Троянскую воевали за Одиссея, позже были под турками, итальянскими фашистами, собственной полковничьей хунтой. Теперь — Третья Республика.
Сицилийские норманны (странное сочетание) захватили остров в средние века, но были вытеснены оттуда венецианцами, так что традиционно это сфера влияния Италии — она неподалеку, через море. Итальянцы зовут Закинф на свой манер — Занте.
Но есть еще один серьезнейший компонент: Великобритания. В 1967-м именно она приняла отрешенного от власти греческого монарха, и с тех пор половина острова роялисты, а половина — демократы. Роялистов легко узнать по вывешенной в барах и гостиницах британской символике.
Демократы более сдержанны в своей любви к демократии. Может, она и недостойна особой любви?



*   *   *

 

Сегодня постоянное население острова — 40 тысяч, в сезон — 100.
Подсчитаем: даже если по 1000 евро с каждой приезжей семьи в три человека, это уже 20 миллионов. Заводов-то на острове всего два — масляный и винный…



*   *   *

 

Июльский закат на Закинфе — в девять вечера.
Солнце садится почти мгновенно: полчаса белого неба, синих сумерек — и темнота.
Звезд в ней еще нет, они появятся и засверкают часа в два ночи целыми сотнями, так страшно и неотвратимо, что невольно задумаешься о том, как талантливо лжет нам солнце. Стоит отдернуться занавесу дня, и вот они, бесчисленные глаза Вселенной. Попробуй, отвернись.



*   *   *

 

Облака мы видели только в день перед отъездом.



*   *   *

 

Прохладный холл с бильярдом и диванами, стойка. Ключ от номера — электронная карточка, прикладываешь к замку — мелодичное кряканье — можно входить.
К мраморному крыльцу льнет разморенная тишина. Вдруг — треск слабосильного движка: однорукий в растянутой майке, шортах и шлепанцах несется на мопеде, и снова тишь. Минуты через три — деревенский джип с открытым кузовом, полным арбузов.
Все?
Из-за поворота медленно выплывает траурный лимузин с гробом, за ним кавалькада — джип, три малолитражки, мотоцикл, мотороллер, мопед, опять малолитражка и еще мопед.
Лица провожающих в последний путь не сказать, чтобы убитые. Ни обморочных плакальщиц, ни стенаний. Случилось, и случилось. Наша логика: старуха? Долго болела? Давно ожидалось? Дальняя родственница?
На обочине одного из проселков потом видели керамический, изукрашенный крестами и цветами кукольный какой-то вертепчик на столбе — в память о 25-летнем парне, разбившемся здесь на мопеде.
…Гоняют они, конечно, как сумасшедшие, что приезжие, что местные.
В отеле настоятельно не советовали брать в аренду велосипеды: сбивают часто. Дороги кривые, вылетают из-за поворота — едва успеваешь ребенка на руки подхватить. Знакомые рассказали: вечером влетает на ресторанную парковку какой-то лихач, номера, естественно, местные, и с маху дает рядом стоящему бедняге пинка бампером так, что тот бежит метров пять. И что, полиция, скорая, протокол, задержание, страховые выплаты?
Из машины даже не вышел спросить, как там вообще, не то, что извиниться и помощь предложить.
Привычное дело.



*   *   *

 

Полицейских я видел за две недели один раз: выехали на грунтовую деревенскую дорогу два гоночных мотоцикла с двумя парами томных молодых людей в ультрамодных гофрированных шлемах.
Тоска их была неописуема: местность, судя по скорости езды, была им явно незнакома, цель поездки, какой б она ни была, предельно чужда и неприятна.
Молодые люди имели вид скорее классических пляжных угодников: зеркальные очки и трехнедельная щетина.
Было совершенно понятно, что несение службы для них — не более, чем странный выверт жестокой судьбы.



*   *   *

 

У нас вообще все обочины шоссе в венках.



Приезжие: они и мы

 

В отеле сезона 2013, не противоборствуя и почти не соприкасаясь, владычествуют две нации — русские и англичане. Английские старики-завсегдатаи то ли делают вид, что русской оккупации не замечают, то ли одобряют ее. Может, им кажется, что вот, наконец, и русские вывернули на нормальную трассу: если появились деньги на отдых в Греции, чего же лучше…
Еще немного, и мы такими темпами перестанем быть толпой свирепых степных варваров, готовых сокрушить вековечное колониальное довольство.
Они ошибаются: мы прежние. И никогда не сойдемся в понимании элементарных вещей.
Их дети вышколены, никогда не ноют, рады всему, что дают, а наши возлюблены истерически, постоянно одергиваемы и капризны.
Это и есть изначальная разница культур: они умеют воспитывать, а мы любим, неумело и тоталитарно. Точно так же, как любили нас. Отцам было некогда жать из нас мужские соки, они были в своей работе. Нас воспитывали матери, запуганные пережитой войной и голодом. Результат налицо…
Русские дети, побивая английских ровесников в бассейнах и на батутах, кричат «За Сталина!», инстинктивно чувствуя увесистость выкрика. Повторяют за отцами, которым больше не во что больше верить.
…А может, англичане просто старше, мудрее, и знают, что и мы, в конце концов, перебесимся, расстанемся с доморощенным мессианством, и, если переживем испытание новой самоидентификацией, превратимся в компактную эффективную державу, обязанную им взятыми напрокат универсальными «демократическими традициями».



*   *   *

 

Я и думать не думал, что увижу эту гвардию вблизи. Мальчики, родом из «Бури в пустыне», отставные marines Ее Величества, татуированные, с хмурыми морщинистыми женами, постарели…
По их иссеченным ветрами физиономиям еще можно отдаленно представить себе эпоху столетней давности, когда Британия была для мира огромным светящимся маяком, а ее парусники и стальные дредноуты бросали якоря во всех портах и гаванях планеты.
Прямые предки этих вот самых ребятушек заливисто свистели в боцманские свистки, отдавали протяжные команды, и под прикрытием ощетиненного пушками правого борта спускались на воду шлюпки, и гладко выбритый офицер вставал на корме, положив мозолистую кисть на рукоять нестерпимо сверкавшей именной шпаги…



*   *   *

 

Ничего этого больше нет. Когда уезжала одна из таких, казалось, вечных отельных пар, прикипевших к своим стульям, мы с Андриком сидели на диванчике в холле, и я не удержался и выкрикнул им — God, save the Empire!
Старый пират вполне оценил иронию, криво ухмыльнулся и прохрипел — have a good time...
По тому, как они с женой бухали сутками, можно было даже не примерно, а довольно точно понять, что у них было за прошлое. И каким будет будущее.



*   *   *

 

Телевизор в холле на политику или экономику не переключался никогда. Только спорт. Часами — Уимблдон, крокет. Англичане смотрели, не отрываясь, во всех барах. Трансляция крупно показывала заливисто зевающие рожицы каких-то венценосных деток: положение обязывает. Жара, скука — сиди.
Спорт есть спорт.
Святыня нации, молящейся на индивидуальное лидерство.



*   *   *

 

Я и предположить не мог, что увижу «настоящие итальянские семьи» — бульдожьих донов с выводками очаровательных толстушек с плеерами и веерами.
Габаритной внешности сеньоры с нависающими над плавками футбольными мячами животов мирно сидят в белых плетеных креслах, сжимая в сарделечных пальцах в массивных золотых перстнях то сигарку, то прохладительный бокальчик с трубочкой.
У них действительно огорченные лица. С такими лицами они и уходят на вечернюю работу. Их провожает жена, дети. Сеньоры садятся в большие черные машины и уезжают за город пытать кого-нибудь до смерти. И при этом горюют о несовершенстве жизни. Сожалеют, что с каким-нибудь Марко приходится разбираться так бесчеловечно зверски. Что делать… работа.
Одна отрада — есть посреди этой собачьей жизни и отдых, и пляж. И вплотную к закату — не отличимый от комфортабельной тюрьмы трехэтажный коттедж с садовым участком, внуки, правнуки да черное распятие в спальне над кроватью.



*   *   *

 

В чужой стране взгляду особенно важны мелочи.
На голые ноги крашеными прутьями плетеных кресел сзади наносится узор, напоминающий чулочный.
Греческие унитазы более логичны: дыркой ближе к стенке, а покатым сводом — к двери.
Если присмотреться к знаменитым черепичным крышам, на них повсюду виднеются маленькие терракотовые фигурки, издалека вроде бы птичьи. Вблизи убеждаешься: это дубовые по очертаниям листики, в которых посажены торсы каких-то кудрявых существ с огромными глазами.
Хранители очага.
Отголоски язычества.



*   *   *

 

В один из вечеров я наблюдал, как пожилой англичанин обучал красавца внука бильярду. Это было зрелище! Куда лучше телевизионного крокета или даже Уимблдона с его надрывным кряканьем и параллельными комментариями вышедших в тираж экспертов.
Юнга, живой, порывистый, атлетический, с каштановыми волосами и глубоко запавшими широко расставленными глазами, бил по лузам со всего маху, почти не целясь.
Дед, не топорща зада и не ложась на стол, легонько вскидывал брови при промахе и отступал на шаг от стола, кладя кий, словно охотничье ружье, на сгиб свободной руки.
…В полночь они еще резались. Я вышел к бару, потому что в номере кончилось питье. Взяв бутылку, открыл кошелек, но был остановлен барменом. Не надо, ваш счет оплатил старый джентльмен, сказал он.
Я изумленно поднял глаза.
Старик широко улыбнулся и помахал мне. Я оглядел его, словно впервые: бежевые шорты, синяя тенниска, плетеные сандалии, короткая стрижка, высоченный, как все северяне…
— Почему вы это сделали, сэр? — спросил я.
Его улыбка означала — «не знаю, возможно, мне захотелось сделать вам приятное».
— И все же?
Он задумался. Я был бы здорово разочарован, если бы это был просто инстинкт доброты.
— Вы напомнили мне одного близкого мне человека. Он был солдатом, его больше нет с нами. Это его сын, мой внук. Я слышал, что вы уезжаете завтра, и предупредил бармена, что если вам что-то понадобится, я к вашим услугам, — сказал он. — It’s okay. — добавил он и улыбнулся еще раз — ободряюще, обозначая, что этот жест не требует ни малейшей благодарности.
В этот миг — я услышал это так явно — над нами пропел боевой рожок. Отбой, прощание.
Я никогда не думал, что в чужой стране поклонюсь именно англичанину. Но я это сделал. И он сделал то же самое.
Внук изумленно, недоверчиво и весело смотрел на нас, опершись на бильярдный кий.



*   *   *

 

Ни черта я не видел — ни Олимпии, ни Кефалонии, ни Дельф, ни Афин. Слишком дорого. До бухты Наваджио, куда только морем, где песок бел, как при начале мира, и ржавый корабль врыт в этот песок символом бренности, — и то не добрался.
С ребенком не на экскурсии очень-то подергаешься.
Наехало как-то раз к нам английское семейство. 11 человек. Отец-верзила, подвижный, совершенно без живота, лет сорока с небольшим, румяная мать килограмм за сто, и мал мала меньше — дочки, племянницы, племянники. Оккупировали бассейн и плещутся день-деньской. На пляж выбрались один раз, и то не полным составом.
Умилялись мы им, но и спрашивали их, конечно, безмолвно: за какими же радостями, милые, вы в Грецию-то потащились? Могли бы где-нибудь в Корнуолле, например. Доехать, наверняка, пара часов, а тут один перелет — две трети цены.
Не скоро, но дошло и до нас: им Корнуолл — как нам, Подмосковье. Пока мы тут бюджетные копейки на Турцию сцеживаем, им уж сто лет, как все равно, в какой стране плескаться.
Этого организаторы «мировых глобальных процессов в экономике» и добивалась: чтобы лидирующим нациям было везде как дома. Стандартно. Покойно.
Так вот оглянется как-нибудь «бывалый путешественник» по отелям континентального содержания на судьбу свою, полную отчаянных приключений, и осознает: полмира объездил, а помнит лишь синюю хлорированную воду, кафельный край да лежак в цвет национального флага.
Намечаемый мировой контур — не что иное, как Великая Иллюзия единого, комфортного и конформного (лояльного) мира, на фундаменте которого затеяно выстроить новую Вавилонскую башню. Уроки Евангелия по боку: человек только и умеет, что не достраивать башни до неба.
Истребятся отличия, сотрутся разницы, зачахнут религии и национальные идеологии, сгинут границы, разведки и армии, и что останется? Физическая карта: океаны, горы, низменности. Как до князей и королей. Властью будут все, потому что никто. Или наоборот?



Мысли в сторону

 

Канули времена, когда адмирал Ушаков при силовой поддержке своей эскадры основал в регионе государство Семи Островов.
Сегодня российское влияние на Закинфе нулевое. То есть, российских товаров нет. Ни одного. Путеводители на русском есть, а нашего — ничего.
Только однажды мы увидели старый трактор, влекущий за собой до боли знакомую по очертаниям кузова, но изуродованную до неузнаваемости рухлядь. Это был FIAT, то есть, «жигули», но кто клепал ее, русский или итальянец, уже не узнать: скрежещущий кортеж скрылся за поворотом дороги.



*   *   *

 

Греции, судя по всему, в новом порядке отведено место едва ли не хуже нашего. Постоялый двор: заехали, погостили, попрощались.
За бортом, правда, как всегда, остаются простые судьбы: к Рождеству 2013 года, например, будет уволено еще 12 тысяч работников бюджетной сферы. Для Греции это цифра. Требование европейских «партнеров».
Меркель распорядилась второе списание греческих долгов не проводить.
Ну, это понятно: греки православные, католикам и протестантам просто грех не покататься на костях схизматиков.
Но какое же это православное братство, когда «ГАЗПРОМ» сбывает газ не Греции, а Турции? — со сдержанной обидой говорят греки. На что хочется с той же обидой спросить — а что ж вы, братья, в НАТО с 1974 года? Хорошо ли вам в дружеских объятиях Европейского союза?
Европейцы — в основном, англичане и немцы — высосали золотой запас Греции, вывезли ценнейшие сорта местного хлеба. Сегодня страна вынуждена покупать свой же хлеб за рубежом.
Хлеб, кстати, великолепный, душистый, подается к блюдам бесплатно. В Москве такого уже нет, одни разрыхлители. Впрочем, у нас и государства в государственном смысле и то нет.
Откуда хлебу-то взяться.



*   *   *

 

К слову, государство в Греции скромное. Одно соседство районной управы с салоном тату через дорогу дорогого стоит. Ни малейшего пафоса: перед входом — памятник героям, стела высотой в два метра с рельефным изображением обнаженного меча, обвисшее полотнище на флагштоке, закрытый вход, крутые ступеньки на крышу и… густой запах запустения. Может, от мусорного бака неподалеку.
Ни одного лимузина.
Народу вообще ноль. Уволили их, что ли, или привлекли? Забор отсутствует.
За время пребывания только один приблизительно похожий на чиновника (в рубашке с галстуком) попался… на мотороллере. Простой такой.
Может, следователь? Печати проверять приезжал?
Так ничего же не опечатано!



*   *   *

 

В стране идет планомерное уничтожение национального фермерства. Мы-то прекрасно знаем, как это бывает: взлетают ставки по кредитам и одновременно урезаются дотации, а на следующий год смотришь, участки массово переходят «во внешнее управление».
Если фермер не сдается, его можно запугать. Для «отжима» в свою пользу крепких хозяйств можно нанять албанцев — они хозяйничают в регионе недавно, но уже прочно держат в своих руках криминальную сферу. Ребята с дальним прицелом: кое-что обязательно перепадет о заказчиков и им. Нам это знакомо по Северному Кавказу.
Фермер уязвим со всех сторон: земля его доля. Как ни охраняй, плантацию можно затоптать, поджечь, посыпать чем-нибудь, у тракторов что-нибудь загнуть… Способов масса, и все дешевые.
Когда фермеры опустят руки, Греция станет тем, что ей уготовано: полностью зависимой от внешних поставок страной континентального туризма. Такой можно объявить бойкот, дефолт, эмбарго и поставить на колени за пару месяцев. Во имя управляемости всех подвластных территорий. О, дивный новый мир.



*   *   *

 

Английский знают все, кроме деревенских мальчишек и стариков.
Вплоть до трех дня, здороваясь, можно орать — КалимЭра! Доброе утро! После шести вечера — КалиспЭра! Добрый вечер!
Благодарить — ЭвхаристО.
Но лучше всего приветствовать закинфцев так: Я су! (A sos!) — ударение на первом слоге. Это означает — привет, пока. Совсем как итальянское «чао».



*   *   *

 

Туризм — это прекрасно. Для туристов.



Местные

 

Ночами я долго наблюдал со своей веранды за кириосом Илиасом, хозяином отеля.
Высокий, ступающий удивительно мягко, с тихим голосом, европейски образованный — как он расценивает свое положение? В руках у него выгодный актив — отель, которым он великолепно управляет, пристально следя за тем, чтобы ни одна из шестеренок не сломала себе хорошо смазанных зубьев. Этого ли он хотел всю свою жизнь?
Глаза кириоса лукавы, проницательны и чуть печальны.
Такие, как он, могли бы спасать свою страну, а не кусок ее территории, эффективно распоряжаться собственностью на многие миллиарды.
В греческой, как и в любой, собственно, душе живет неистребимая жажда покоя. В зрелые годы какая-то предельно значимая человеческая составляющая стремится выгородить себе надежный угол среди бурных потоков. Одиссей понял ценность семьи, когда ему было за 40, и все подвиги были уже позади, кроме самого главного и основного: отвоевания назад своего дома, царства, острова, короны, клочка земли под божьим небом.
Илиасу это удалось. И потому он хитроумнейший из Улиссов.
Он поклоняется идее семьи. У него семейный отель. Как ему удалось сделать так, что ни одна пара извращенцев не посетила его в разгар сезона, не ведаю. Может, у них свои отели? Может, они вообще миф, карнавальная выдумка толерантных меньшинств?
Идеал Илиаса вполне олимпийский: еще крепкий Зевс во главе стола, вечно настороженная, гневливая, но мудрая, бесконечно прощающая измены мужа Гера и дети.
Это костяк.
Остальные, как мы знаем по мифологии, безличные стихии: братья Посейдон и Аид. Сестра Деметра. Мать Гея да сестра Урания.
Что на Земле, то и на небе.
Так они и сидели — семьей: кириос (футболка, линялые джинсы, шлепки, чашечка кофе, сигаретка), несколько женщин среднего возраста, грустноватый крепкий мужчина с полной женой, и девочки-подростки.
Одна из них — явно дочь самого кириоса, маленькая принцесса, которой года через два-три поступать в университет. Отец зарабатывает ей на обучение. Отель —достойный способ не трястись за завтрашний день. Это стоит усилий.
Немного везенья, и вот уже в сезон номера полны.
80 номеров, 2 бара, столовая, бассейн, бильярд.
Бесплатный интернет, сейфы, телевизор.
Детская площадка, прачечная.
15–17 человек штата — 3–4 ресепшионистки, горничные, прачки, уборщицы, поварихи, три официанта, два бармена.
Контракты с ведущими операторами, европейские сертификаты качества.



Костя и его Пальмы

 

Не бывает такой зелени — кустов, деревьев, старых, переплетшихся меж собой, как мышечные волокна античных героев.
Оливковых титанов в три обхвата, истошно пахнущих садовых цветов с голову младенца.
В сумерках скользит между отельных лежаков могучий Смотритель Бассейнов и Пальм Костя — тбилисский грек, сын офицера-афганца.

Печаль хлещет из его прекрасных глаз: с куда большим удовольствием, чем поправлять лежаки, Костя бил бы из кратковременных укрытий по автоколоннам, скользил по скалистым кручам, брал высоты, зачищал поселки, отдавал гортанные команды и кувыркался меж холмов, увертываясь от трассирующих пуль.
Он рос для войны и во имя войны, но война его до сих пор не настигла. В греческой армии служат три месяца. Подал заявление в спецназ, но отказали: по закону, если живешь меньше 10 лет в стране, на спецназ права не имеешь. Это саднит. Огромный, спелый, как Арес, Костя живет в ожидании настоящей жизни, не ведая, что там только смерть. Почти всегда только одна смерть.
Показался из-за угла: вытаскивает шланг, поливает пальмы, спускается в бассейновый люк, выбирается из люка… Уверенно, заученно. Стопроцентное здоровье, отличная психика.
День его не нормирован. Ночью на дискотеку, да не одну. Не пешком: есть и машина, и квартира на сезон. Но на любой его съемной квартире, как у настоящего солдата, обязан висеть на стене огромный круглый синеватый щит, меч в кожаных ножнах и шлем с расчесанным конским гребнем.
…Над Костей шелестят жесткие, раскидистые листья пальм. Стволы их походят на неимоверно вытянутые кедровые орехи, забинтованные крест-накрест широкими кожаными полосами примерно от высоты человеческого роста.
Снизу пальмы голые: твердая древесина с насечкой, дальше переплетшаяся шнуровка длинных рыжих волокон…
В полный профиль — точь-в-точь морковка.
Пальмы болеют: из Индии на Олимпиаду завезли пальмы другого сорта с какой-то гадостью, и теперь Косте приходится лечить их, вливая под кору через дренажные трубки какое-то хитрое снадобье.



Саввас

 

Вестник.
Отчего так определилось в сознании? Глаза. Все через них: радость, сочувствие, желание помочь.
Серый «Опель-Астра» каждое утро, желтая майка компании-оператора, джинсы, туфли, сумка с ноутбуком. И — глаза.
На пол-лица, кажется.
Каждое утро и каждый вечер — объездивший всю Грецию и всю Россию.
Подвижный, как солнечный блик, спокойный, как зеркальная гладь воды, никогда не впадающий в панику, готовый скорее рассмеяться, чем расплакаться, приходящий на выручку в любое время дня и ночи.
Лучший гид острова.



Сандра

 

Масло я брал у нее. На вид ей, может быть, за шестьдесят. Крепкая фигура с выдающимся бюстом. Типичная хозяйка, знающая, что и когда и кому надо делать. Горящие глаза, крупные черты лица, готовые исказиться то великим горем, то огромным счастьем.
У Александры маленький бар и хозяйство в горах. В баре — писанное от руки меню по-гречески и по-английски.
Сандра перевидала немало: и короля, и «черных полковников», и зарю республики.
Идеология ее проста: раньше были времена, а теперь все — бизнес. Еда, медицина, международная торговля, войны — все стало бизнесом. Раньше было не так, утверждает она. Раньше считались не то что с людьми, но с тем, как они хотели бы в принципе жить. Теперь все диктует прибыль. То, что приносит прибыль единицам, закон для остальных миллиардов.
Вы что же, отвыкли восставать? — спросил я.
Надо терпеть, ответила она, нежданно убрав характер, как черепаха — голову и лапки в панцирь, и указала на икону в полутьме бара. Он терпел — и она терпела, тыкает Сандра в икону Богородицы.
Муж ее воевал в 1967-м с турками на Крите. Он заговорщически подмигивает: турки или англичане, которые всегда за турок, сидят за три столика от нас.
Мы никогда и ничего им не забудем, говорит он тихо.
Сандра машет на него рукой: испортит бизнес.
Лысый и воинственный, он крепко жмет мне руку своей крестьянской лапищей, вспрыгивает на старенький мотороллер и рвет со старта.
Не проводив смутьяна и взглядом, Сандра переходит на нейтральные темы.
Здоровье! — говорит Сандра. Ее бабушка лечила травами всю деревню. Знала, где какая трава, и от чего она. А теперь все на таблетках. Бизнес.
Надо так: каждое утро — чайная ложка оливкового масла. Раньше этого оказывалось вполне достаточно для долгой жизни, и теперь было бы довольно, если бы не эти прохвосты, кивает она куда-то неопределенно вверх. Человек — та же машина, ему и требуется-то всего, что смазка. И все будет работать.



Философия

 

Греция — страна, как и все Средиземноморье, сидячая. Дух захватывает, как представишь себе, что на протяжении тысяч километров от Босфора до Гибралтара за столиками под навесами сидят, курят и потягивают напитки сотни тысяч местных и приезжих, объединенных вовсе не глобальной экономикой, но духом отдохновения и высокой тщеты.
Человек рождается, живет и умирает, и хорошо, если и то, и другое, и третье происходит без особых мук! Вот и вся средиземноморская философия, которую не переменить ни одной диктатуре. Она есть подвид поэтического гедонизма, не чуждого самоиронии. Прочный сплав. По сравнению с огненным и сугубо практическим жизнелюбием мало что не кажется малосущественным и ни на что конкретное не опирающимся неврозом.
Остров крестила Мария Магдалина. Через год, в 34-м. Что такого сказала она местным рыбакам и виноградарям, что они уверовали?
Все мировые веры рождаются на юге, хотя им здесь явно нечем дышать. В какой еще посмертный рай и ад веровать, когда вокруг и так и рай, и ад?
Уничтожай или созидай, Герострат от Геродота особо не отстоит.
…На горных склонах горят огоньки, слышится легкая музыка, подлаивают собаки, трещат мотороллеры.
Дымится сигарета, уходит жизнь, чтобы когда-нибудь уйти совсем...
О чем грустить?



Греческие вечера

 

Греческий вечер — это название мероприятия. Не все, но многие отели пропагандируют национальную культуру. Это может поддерживаться государством, а может быть сугубо частной инициативой.
В одних гостиницах поют, в других танцуют.
…Трое танцоров — двое огромных парней и миниатюрная девушка — раз в неделю по воскресеньям три часа подряд то вертелись и крутились сами, то возились с восторженно хлопавшими им постояльцами, уча их базовым движениям. Ээээ — оппа! — правая рука приветственно вскидывается вверх при каждом новом акробатическом подвиге.
Греческую музыку ни с чем не спутать. В ней туго свиты радость и отчаяние бытия.
Кажется, ее могли бы сочинить пионеры на дружной уборке черешни. Но это иллюзия.
Греческая музыка рождена народом, не сдавшимся и не пересмотревшим свои приоритеты ни в чью внешнюю пользу. Отсюда, кажется, и проблемы Греции с Европой: Греция — Восток такой же, как Испания, Португалия и немного Италия. Сравнительно либеральную турецкую оккупацию греки переживали, как предельно унизительное иго, и за ее четыреста лет научились не только смеяться оккупантам в лицо, но и радоваться тому, что есть именно это, сокровенное «здесь и сейчас».
Они еще умеют, а мы, кажется, уже нет. Нам позорное прошлое от неминуемо тяжкого будущего никак не затеняет кошмар настоящего. И здесь мы проигрываем, и будем еще долго проигрывать всему миру. Реформы, сопровождаемые спорами о национальной истории и прочих интеллигентских штучках, научили нас одному: ненависти и презрению не столько к самим себе, сколько к своему бессилию хоть что-то изменить.
Греческая музыка мужественна от начала и до конца. Она зовет поднять голову и улыбнуться ужасу и бессмысленности бытия.
Жалующиеся, уговаривающие голоса певцов сменяются взрывными речитативами, и вот уже строятся в круг женщины; крутя бедрами, сходятся в точку, чтобы разойтись вширь. Танец желания, подсмотренный то ли у пчел, то ли у облаков и морских волн.
Затем в дело вступают мужчины. Один стоит на коленях, другой раз пять «ножницами» перескакивает через него, и сам становится на колени перед партнером, чтобы испытать мгновенный восторг занесения над собой оружия. Воинский танец.
Под конец начинается самая настоящая русская кадриль — с вихревым общим хороводным круженьем.
Вот что такое греческий вечер, после которого долго еще не смолкает заливистый вызывающий женский смех и басовитое гудение расшевеленных мужчин.
…Отчего же у нас нет русских вечеров? Огненных танцоров? Где наша культура, ее мастера?
Или иссяк наш дух?



Окрестности

 

Стремясь обнаружить на острове приметы прошлого, я заходил довольно далеко. Однажды на задах какого-то кафе, наткнулся на терракотовый кораблик-триеру, выдавленный в стене. Неужели все? Поделки в сувенирных лавках явно не в счет.
И вот как-то, озверев от жажды подлинных впечатлений, я сгреб семейство в охапку и попер в горы.
…Дошли до бензоколонки и круто забрали вверх, по проезжей дороге без обычных в городе высоких каменных тротуаров, увертываясь от пролетающих машин.
Километра через два Андрик стал проситься обратно на детскую площадку, и мы поневоле начали вертеть оглобли, хотя самое интересное уже началось: кактусовые и бамбуковые заросли по обочинам, оплавленные руины, заброшенные вино-градники.
Свернули.
Сначала петля дороги вывернула к уединенным appartments и studios, но вот кончились заборы, и с победоносными воплями пронеслась мимо веселая банда малолетних велосипедистов, и местность внезапно радикально изменилась: мы оказались в глуши.
За низкими гипсово-решетчатыми заборами безмолвно, как облака, бродили гигантские пастушеские псы бело-коричневой масти, в глубине садов завиднелись одноэтажные домики с забитыми ставнями.
Это была сельская, нетуристическая Греция, которую я так жаждал увидеть.
Лес расступился, и мы вышли в поля. Вечерело. По равнине, струящейся меж кудрявыми склонами, гулко раскатывалось блеяние, мычание, лай.
Дома кончились, наступило безлюдье.
Под нами зашелестела колкая, немилосердно впивающаяся в пришлецов стерня, поодаль лежали брикеты сена. Земля, разделенная на квадраты участков, была усеяна шариками козьего помета. Между участками — рвы по полтора-два метра глубиной, увитые желтыми, как тигриные глаза, колючками.
Заухала сова, и мы ощутили себя незваными гостями, которых могут беспрепятственно затравить собаками, а потом с охами и ахами достать из канавы, отнести на руках под крышу и отпоить метаксой в одном из одноэтажных домов на горизонте, пахнущих нагретыми циновками и жженой шерстью.
…К дороге выходили изрядно измученными: я нес Андрика на плечах, Ольга чуть не плакала от впившихся в ступни острых, как пики, соломинок.
Фиолетовая вывеска соседнего отеля светилась километрах в двух.
Через полчаса мы уже пили фанту со льдом.



Жизнь Пляжная

 

Море не смывает грехов, оно их зализывает. На теле еще долго остаются чуть чешущиеся беловатые шрамы…
Обгорать больно.
Защиту от загара — ужасно липкую и противную, но, увы, необходимую — производят в основном почему-то немцы. 50% защиты — высшая категория, максимум. И его хватает. Греческое солнце способно подпалить волосы на мужской руке минут за 15. Умные люди с полудня до вечера сидят под навесами. Безумцы достигают крайних степеней загара, превращаясь в индейцев.
Озирая человеческое барбекю, пребываешь словно бы по ту сторону бытия. Времени нет, ветер едва дует, горизонт моря едва намечен, повсюду блики, плеск. Пейзаж неизменен, и очередь к исчезновению бесконечна.
Если что-то и проясняется, то лишь одно: мы не тюлени, не морские котики, всякое уподобление противоестественно для тех, чья душа противится сну.
Хорошо, наверно, в пятьдесят с гаком иметь полуметровую в обхвате банку, рельефный пресс, гладкие, без варикозных узлов, ноги. Но чего это будет стоить? Где баланс между ухаживанием за вместилищем своей души и угождением ему?
Женщин, загорающих без бюстгальтеров, было немного. Но все они, независимо от возраста, хранили на лице выражение застарелой муки: душа-то знает, что творит бесчинство, и ей не удается до конца убедить себя в том, что она не заступила за грань.



*   *   *

 

Неизменная принадлежность пляжа — пляжный торговец. Колоритный, как на полотнах передвижников, свитый из крупных мышц, он идет по пляжу в шортах, майке и растрепанной соломенной шляпе, неся на нестерпимо сияющем подносе ледяные фрукты в бокалах, мороженое и другие сладости, и зычным лирическим тенором призывает купить их.

Что это за голос — чарующий, оперный, раскатистый, заунывный и радостный одновременно! Что это за слова! Лишь последнее из них в духе времени: vitaminas! — беспомощно убеждает в целесообразности покупки красно-коричневый скиталец.



*   *   *

 

Пляж также оборудован 30-летними тайками, бродящими среди лежаков и пальмовых зонтиков в поисках клиентуры для массажа. Евро минута.
Старики охотно соглашаются, и тайки усердно мнут их клинообразные плечи, косые отвисшие животы, дряблые бедра, огромные ступни с артритно наползающими друг на друга пальцами.



*   *   *

 

Море на Закинфе чистое, неохотно прогревающееся за день даже в рекордное пекло, а к вечеру снова холодное почти до дрожи.
Буйки отсутствуют начисто: свобода. Плыви хоть в Антарктиду, но силы рассчитывай их, пожалуйста, сам.



Кормежка

 

Континентальный завтрак состоит из джемов, масла, яиц, молока, йогурта, бекона, фруктов и чая-кофе.
Национальный колорит начинался вечером: с семи мы увлеченно играли в игру «Собери греческий салат».
Восемь судков холодного: маслины, перец, помидоры, огурцы, брынза крупными кубами, отдельно масло и уксус. Восемь — горячего.
Оливковое масло — главный экспортный товар Закинфа. На острове оно произносится с прописной буквы — Масло. Давят его практически все; у редкого островитянина нет деревьев.
С Закинфа вообще можно везти или Масло, или его производные — лечебную косметику с Маслом. Или мед. Или «узо» — сладчайшую местную анисовую водку, «от которой никогда не болит голова».



*   *   *

 

Малый бизнес Закинфа — практически тотально семейный — преуспевает разве что в сегменте общественного питания, и то там, где заведения крупны и могут держать цены привлекательно низкими. Конкурентную гонку они выигрывают с заметным отрывом.
То же самое с маркетами: крупные заметно дешевле. В маленькие лавки можно зайти поболтать.
Особый институт — ресторанные зазывалы. Это искусство: угадать по внешнему виду, откуда прибыл гость, поздороваться на его языке, долгими, душными вечерними часами стоять на мостовой, называть всех своими друзьями и вообще изображать крайнее радушие.



*   *   *

 

Греческий салат на Закинфе везде стоит 5 евро. Огромная тарелка, полная зелени, по бокам — оливки с косточками, сверху — прямоугольная плита феты, обсыпанная специальной приправой. Масло и уксус — по вкусу.
Главное даже не в овощах, а в соке, который они источают. Салат нельзя есть небрежно: вкушение его — сродни молитве Подателю Хлеба Насущного.
После того, как съедены овощи, нужно взять хлеб, отщипывать его и макать в соки овощей и масло с уксусом до тех пор, пока тарелка не заблестит первозданной чистотой.
Каждая капля — это жизнь.



*   *   *

 

В ресторанах можно насидеть на троих на 12, 15, 25 и на 40 евро, если брать рыбу, вино и прочие прелести. 40 — это практически предел. Больше не влезет. Это в среднем дешевле, чем в Москве, но не слишком.
Брать надо местные блюда: греческие аналоги американской еды хороши, но изобилуют не овощами, а хлебом, в который упакованы.



*   *   *

 

Греческую свадьбу мы тоже видели. В ресторане.
Это сборище кириосов и кирий персон на тридцать, совсем, как у нас. Столы буквой «П», во главе сидел женимый худышка лет сорока пяти, похожий больше на англичанина-неудачника. Невесте было тоже основательно за 40, дети от первого брака сидели рядом.
Основательно прощались с молодыми трогательные, как у Феллини, носатые старики-усачи, в рубашках навыпуск и отглаженных брюках. О, эти непередаваемые взгляды — и потупленные, и упорные, экстракт нации, прошедшей длинные века не покоробленной.
…Мне кажется, что старики на этой, да и не только на земле и есть истинные люди — с честью дослужившиеся до звания человека лишь для того, чтобы мы видели, как нужно, не теряя ни грамма достоинства, выносить невыносимое.
Соль земли неуверенными походками спускалась по пандусам, неловко выдергивая из карманов подержанные мобильнички, отвечая на звонки изволновавшегося по ним среднего поколения.
Взяв пышный и уже начинающий вянуть букет, дородная молодая, затянутая в кремовое складчатое платье с рюшами, попрощалась с хозяйкой заведения и принялась втискиваться в видавший виды «Рено»...
Муж сел за руль.
Дети поехали отдельно. Догуливать.



Живность

 

Поразили тощие животные и птицы. Нет, с петухами и гусями все в порядке — их, видимо, откармливают. Но что касается воробьев, кошек и собак, зрелище печальное, если не сказать — кошмарное: любая московская божья тварь выглядит по сравнению с греческими пролетариями улиц как упившийся рабочей кровушкой капиталист с революционной карикатуры.
Особых жировых запасов им, видимо, не требуется: жара.
Живут во всю грудь здесь, похоже, только ласточки: они безумно смелы, планируют в пяти сантиметрах над асфальтом, кувыркаются в воздухе, вьют гнезда на самом виду, нисколько не опасаясь человеческого присутствия. Под шарообразными гнездышками, куда попеременно влетают родители, быстро скапливаются трогательные черно-белые кучки почти без запаха.
Символ Закинфа — черепашки вида «Каретта-Каретта», откладывающие яйца в песок одного из заповедных островных мест. Там запрещено катание на моторных лодках, проход любых судов.
Но наши знакомые русские туда доехали. Взяли моторку, и вперед. Гринписовки, целыми днями дремлющие на тамошнем пляжу на двух складных стульях, им ничего не сказали. И яйца потрогали, и черепашек по панцирям потрепали.
В одном из разорившихся питейных мест слышится истошное мяуканье. Это попугай, серый, ужасно одинокий жако. Ему не у кого учиться человеческим словам: вокруг одни кошки.
В сумерках ствол какого-нибудь ближайшего дерева начинают со скрежетом пилить. Так токует какая-то закинфская птица, возможно, небольшая. С ума можно сойти, честно.



Прощание

 

…Я шел по берегу и высматривал камешки. На Закинфе множество вулканической гальки самой причудливой формы.
Лучший камень я нашел почти у входа в паркинг: нащупал в песке вместе с другими, такими же округлыми. Он был отшлифован, как гигантская жемчужина, его было приятно держать в руках. Казалось, он светится. Ни малейшего изъяна…
Я подарил его отелю: положил на стойку регистрации при входе, рядом с другими, куда более скромными.
На следующий день его там уже не было.
Суеверно полагаю, что такой камень мог вернуться к морю и сам.
…Море заманивало, кружило, налетало и отступало, звало. Я разделся и зашел по шею, потом лег на воду и зажмурился от лучей. Плескало и билось где-то вовне меня, и совершенно было не слышно собственного биения. Это и есть блаженство — слышать не себя, а природу, или как там называется это бесконечное сущее.
Уже на берегу, я тихо-тихо, шаг за шагом отступал по песку, и слышал, как море пытается дотянуться, уговорить, заворожить, не пустить домой. Ласковые, губящие слова: ну что же ты, двадцать лет не был и уже уезжаешь — куда, зачем, вернись, останься навсегда, растворись, потеряй здесь все и обрети все заново, не бойся, я помогу тебе…
Но я был уже вне досягаемости.
…Уже дома, выйдя за продуктами, послышалось — море совсем близко, где-то за деревьями. Свист, прибой.
Но это были заложенные от перелетных высот уши.
Примерно через час это прошло.

 

Москва–Циливи–Москва