Книжно-Газетный Киоск


Мария ВАТУТИНА

ТАМ КТО-ТО ЕСТЬ…
 
*   *   *

Там кто-то есть, и это мне не кажется.
Я рада бы ослышаться, но нет.
Вот лес гудит, вот речка кочевряжится,
Вот жизнь течет: она и есть — ответ.

Ей-богу, кто-то отвечает исподволь,
С оттяжкой, словно путает следы:
На все молитвы, на слезу и исповедь,
На все, что просишь у ничьей звезды.

Клянусь тебе, все, что решишь, сбывается,
Свяжи концы и в связи убедись:
Хотел богатства — манна просыпается,
Покоя — смерть откуда ни возьмись.

Он слушает и все стенографирует,
И выполняет творчески заказ.
Когда устанешь, ров по росту выроет,
Когда заслужишь, вознесет на раз.

Он возится с тобою, словно нянечка,
С нервозной расторопностью старух.
Он был всегда. Он был с тобою, Манечка,
А ты такое вслух… такое вслух…



*   *   *

Допустим, что любовь была. Допустим, бегала на встречу. Допустим, зная, что лгала, супруг кидался: «Изувечу!» Допустим, бил. Допустим, вслед рыдал в оборки кружевные и распалялся, мочи нет, и покрывал, как все земные мужья, но думала и там, под ним, почти что утопая в подушках: вот где чистый срам, а я святая, я святая. Допустим, думала: он бес, в шерсти, и любит, словно режет.… А тот сложен, как Ахиллес, как Дионисий пьян и нежен! Допустим, дочь своей maman, к французским ласкам больше веры примеривала. А роман вот с этим дикарем — химеры! Расправился через детей с осиной талией, расставил грудную клетку… Бог, ей-ей, все только на места расставил.
Допустим, думала она: Бог любит грешников, но двор же не заподозрит, ведь жена уже сговорена у Жоржа. Ах, мало нравиться двору, хотя и в этом пульс азарта. А вдруг сегодня я умру, что мне останется на завтра? Так могут только в двадцать пять любить по-африкански пылко…
Допустим, нечего терять, когда по Питеру рассылка…
Допустим, что дуэль и… пам! — муж мертв и жив любимец света, когда б оплакивать не нам, допустим, лучшего поэта.



*   *   *

Так хочется писать тебе, что вот не удержалась и пишу. Читай же. Так хочется любить, что небосвод сужается и не пускает дальше пирамидальным куполом своим.
Что над вершиной этой пирамиды так ярко светит? Что там, кто ответит? Ответь хоть ты, давай поговорим.
Любовь моя не ведает стыда, поскольку одиночка и тигрица, она — в колодце звездная вода, но если жаждешь, приходи напиться.
По телу пробежит тепло и свет. Не жаждущим не подходи к колодцу. Любовь моя — моя, она дается мне раз в столетье, наполняя, нет, переполняя штольни и волной смывая на пути своем хибары, устроенные женами в стальной стране, где мне не выковали пары.
И вот к концу подходит с мерзлотой очередной столетний поединок. Я наполняюсь влагой золотой, и родники забили сквозь суглинок. Я ногти приготовилась стачать, источники любви ища по нюху, я кожу научилась истончать о воздух, нищий, как пристало духу.
Но как приливам тихая Луна, ты — лишь пособник этому земному преображенью. Вот, идет волна, теперь со мной все будет по иному, теперь-то я как пить дать налюблюсь за все века безлуния, за это молчание планеты, эту грусть, которую избыть поможешь мне ты. Под купол вознесется океан, и разопрет небесные покровы, и лопнет небо, и прорвет фонтан такого света, что прозреют совы, все спящие проснутся — столб огня уходит ввысь, где небо покосилось и стало небосклоном. Я влюбилась, порадуйся, любимый, за меня.
Вот этим я делюсь, вот этим вот. Такая новость, страх бежит по венам. А то, что ты причастен к переменам — вторая новость, не бери в расчет



Улита

Улита убита. И тянется след
Кровавый за медленным телом.
Простите Улите за давностью лет
Улыбку в окне запотелом.

Простите Улите животную страсть,
Любовную муку и голод,
Томленье в паху и желание пасть,
Измены пророщенный солод.

Избегнет греха не дающий любви,
Глядящий во власть похотливо.
Улита иди и открыто нарви
Шафрана, услады, налива1.

Смотри, как на части тебя разделил
Зубовный желания скрежет.
Но вечно придерживает Даниил
В тебя огнедышащий стержень.

Улита, увита, как хмелем, змеей,
Улита укрыта травою,
Улита омыта кровавой зарей,
Улита испита Москвою2

На что не отважишься, горе мое,
Однажды откинув засовы.
И эдак и так обвивают ее
Безумные братья Кучковы.

Улитина верность, в объятьях гори,
Дымись Даниилова ветхость.
Поскольку любовь — это лава внутри
И выхода ждет на поверхность.

И мысль эта ходит за мной по пятам,
И первая лава излита…
Улита убита, прибита к вратам,
И тема закрыта. Закрыта.

_________________________________
1 — Сорта яблок.
2. — См. «Повесть о начале царствующего града Москвы».



*   *   *

Елене Микаэлян

Стекаясь переулками кто как,
По одному, ну, максимум, по двое,
Заходят заговорщики в подъезд,
Где с фикусами кадки, полумрак,
И сразу задевают за живое
И фикусы, и полумрак окрест.

Поверьте, задевают, душу рвут
Кто умерли, казалось, но живут
И собирают тайные собранья.
Московский ветхо-кухонный майдан,
Как подземелье ранних христиан,
Хранит свои старинные камланья.

Какому богу молятся тайком
На Сретенке ли, в Ермолаевском,
Всем хором, словно молятся на битву,
Мурлыча муравьиную молитву?
И каждый в каждого влюблен слегка,
И каждая молитва — песенка.

Они гонимы, как тут ни верти,
Из них давно три четверти — в пути,
Точней в бегах, поскольку хуже пытки
Списанье малой родины в убытки.
Добро бы, только рушил Берендей,
Но взялся за строительство людей.

А мы, того гляди, сойдем на «нет»,
Не будет вечеринок, где поэт
Читает, а потом хозяйка пляшет…
А кто-то вдруг закашляет в кулак,
А кто-то скажет: накурили как…
А он рукою машет, машет, машет…



*   *   *

Когда сирена прокричала,
Подняв крыла,
Я отвернулась и сначала
Все начала.

Нет, мне уже не стать моложе,
сироточке,
Но ожил вдруг лоскутик кожи
На родничке.

Он чувствовал, как давят тонны
Небесных тел.
Стоустым посвистом горгоны
Мой век свистел.

Я, сном усталым засыпая,
Не знала слез:
Теперь-то я была слепая,
А сын возрос.

Я новых жизней не хотела!
Без сил была!
Но я теперь в себя глядела,
И там жила.

Ракушки рифм, болезней слизни,
Лазурь в окне:
Вторая половина жизни
Пришла ко мне.



*   *   *

Когда подозренье проснется и вновь повеет пожаром, чумой,
Спохватишься: боже, неужто любовь?! Блицкриг ее очередной?!

Не будешь уверен, хоть век проживи: она ли? она ли? Так знай:
Сомненье трактуется в пользу любви. Она это, всем передай.

Ты думаешь — кажется, что по груди сидящей напротив бежит
Любовная дрожь? Обознался, поди, и сам ты исчерпан, изжит.

Не кажется, в том-то и фокус. Не рви сердечко, мой ангел, зане
Сомненье трактуется в пользу любви и в ревности, и на войне.

Хоть слово промолви, садясь супротив, всмотрись, осмотрись, присмотрись:
Влюбленные люди под сенью олив, каштанов, осин собрались.



*   *   *

В больнице лежбища старух, не потому что — боль,
А просто не хватает рук, устали мы с тобой,
И чтобы на душу не брать неисправимый грех,
Не скажешь прямо: умирать. Переживи хоть всех.

Она и руки разведет: не знает — дальше как?
Лечиться ли, наоборот, приделать белый флаг
К больничной койке, а она и так белым-бела.
— Ну, как дела? И тишина. Не помнит — как дела.

Вот-вот на выписку пойдут старухи, знаю я.
Ну, ясно, дальше длится труд выхаживания.
— Какие новости? Молчит. — Какие но-во-сти!
— Простите, что ли. — Бог простит. И ты меня прости.

Но вспомнит новость. Ночью гость в палату приходил.
Ощупал тумбочку и трость, мобильник выудил.
— Ведь я-то думала, холера, смерть за мной пришла.
А это, слышишь, кавалер, из правого крыла.

…И закудахчут-закудахчут: словим молодца!
Как будто смерти нет, и да — жизнь продолжается!



*   *   *

Он сбросил крест и глубоко вздохнул.
Гул облегченья с паперти вспорхнул.
Воткнули в яму сильные мужчины
Обтесанное древко. Он лежал
И видел их сандалии, личины
Червивых пальцев. Бог и их рожал, —
Поскольку все мы тут прорабу дети.
Но — разные профессии и плети.

На роздыхе, у римских ног, в пыли,
…Подумал: нет, их делать не могли
Из той же пустоты для продолженья вида,
Из коей все другие мы живьем,
Взять Моисея или там Давида
И вон того, с натруженным копьем.
Тем временем кресты сложили в ряд
И ведали, чертяки, что творят.

Вопрос остался в воздухе висеть,
Когда над ухом просвистела плеть.
Вопрос остался в воздухе, остался.
Откуда те и эти, кто мы им,
И кто они нам? Кто-то приближался,
Тащил на крест. Потом поговорим, —
Шептал он и уже преображался,
Глядел с высот, как в членах ставят мету
И крест его сажают в землю эту.



*   *   *

Без фамилии-имени-отчества,
Не считая меня — без родни —
Две сестры моего одиночества
Доживают последние дни.

Не сказать, чтобы горе несносное.
Но у смерти — пора сенокосная.
Мне за взмахами быстрой косы —
Наблюдать из лесной полосы.

На картине подобной, у Пластова,
Разноцветье и платья цветастого
Колокольчиковая дребедень.
Все умрет. Выбирай себе день.

Это странный квартал умирания,
Долго тянется время сгорания,
И концовкой бликует во лбу
Кто предстанет назавтра в гробу.

Как смотреть мне на лица знакомые,
Теплой кожи касаться едва?
И с трудом напоследок рекомые
Пропускать мимо слуха слова?



*   *   *

Ну, что все обо мне, да обо мне.
Ну, что все о войне, да о войне.
Мы жили так, что тяжелей вдвойне,
Поскольку сразу набело, но двое
Нас было — жил другой вчерне,
И от него мне не было покоя.

Он жил внутри, он зародился так.
Природа ошибается. Пустяк! —
Я думала. Но был другой — слизняк.
…Я внутреннего дергала «сиама»:
Поторопись, не мямли, четче шаг.
Второго шанса не подарит мама.

Он говорил, что, боже, все болит!
Что на планету движется болид!
Что он пиит, но так со мною слит,
Что чувствует земное притяженье,
Широкой кости приземленный вид,
Соленой крови мрачное броженье.

Мерси паяльной лампе и болтам,
Была я Серафим ему! А там
И жало прикрепив к его устам,
Вдыхала жизнь по всем его отсекам.
Сама же к сорока пяти летам
Была обычным с виду человеком.



*   *   *

Спрыгнув в придорожные цветы
По пути с войны в Алма-Аты,
Убегает раненный легко
В дом, который вдруг недалеко.

В раненном вскипает естество,
Потому что рядышком родство,
Потому что встало на пути
…То село, где выпало расти.

Все свои, но там — своей своих,
Даже, если нету их в живых.
Он бежит, как сбрендил, напролом
Сквозь поля, погосты, бурелом.

Дом, где пахнет сыростью, мышом,
Где живую воду пил ковшом,
Раненного манит не к добру,
Как планету в черную дыру.

Позабыв про долг и трибунал,
Он, считай, от поезда отстал.
И теперь его вернуть должна
Медсестра — вагонная жена.

Пробежать за ним по той степи,
В ноги пасть, рыдая: потерпи.
Руки лобызая: отвоюй.
Расстреляют, мама не горюй.

Просит, словно просит для себя,
Словно он и есть ее семья,
Словно должен будет обещать
Именно ее он защищать.

Вот тебе и сестрино родство:
Медсестра в ответе за него…
И покуда поезд не «ту-ту»…
И покуда дров не наломал…
Пусть ее попомнит доброту…
Как бы там он слез не проливал.

_______________________________
Бабушка моя была медсестрой санитарного эшелона. Неоднократно она бегала за раненными, которые, поняв, что проезжают родную деревню, сигали с поезда и бежали в родной дом, как загипнотизированные. У санитарок этих была обязанность — догнать и обеспечить возвращение солдат в эшелон, или уже к месту лечения, в основном в Среднюю Азию. Дело в том, что им самим грозил трибунал, если у них по пути следования сбегал раненный.



*   *   *

Жизнь оказалась коротка, как, впрочем, я подозревала.
Но сколько нам не дай — пока не надоест, все будет мало.
Ах, разве может надоесть вот это небо, эти дети,
Еще не знающие — есть такая точка на паркете,
Где будешь, приложившись лбом, лежать пока не приподнимет
Твой ангел в шелке голубом, который имени не имет.

Ах, как все быстро пронеслось, подумаешь, плывя на выход.
Ведь знала, дурочка, авось, про старость и последний выдох,
Собравшись, вопреки летам, подобно римлянам и грекам,
Не черепахой или там совой, а безусловно человеком
Прожить, но грань отодвигать, бессмерной быть! Что захотела!
Ан, нет, ходи, гадай опять, когда тебе откажет тело.

А вдруг сейчас? Кольнуло? Боль? Сердечная, гадюка, мышца?
Ну, ты ведь знала, мы с тобой не вечные, и так томиться
Теперь до смерти. Что же ты не выбрала иной длинноты
Существованья?! Чтоб менты вообще б не спрашивали: кто ты.
Ну, так — пичужка, муравей иль вовсе водоросль, амеба.
Нет, надо было в люди ей! И чтоб с ремейком после гроба!



*   *   *

Когда я росла, то есть только еще родилась,
Закончилась матери с неким неведомым связь,
Он был, говорят, — без которого мы не родимся.
Его называли отцом. Принимаем за данность.
С тех пор мы обедать семьей без того не садимся,
Чтоб грубость какую в его неразгаданный адрес…

Он бегал от приставов, часто меняя работы.
Увидев меня, он спросил бы, конечно же: кто ты?
И я привыкала считать, что несча… стна я где-то,
Что я половинная, как бы сказал Вознесенский,
Поскольку отцовскою нежностью не обогрета,
Дрожу от надежды, как куцый купальщик крещенский.

Росла с искривленьем судьбы, но потом он возник,
Я думала — бес и подонок, а вышло — двойник.
Но мне запретили его и на пушечный выстрел.
На пушечный выстрел он шел, и, разорванный в клочья,
Смотрел на меня через щели, по матери мыслил,
Я знала, он смотрит. Привыкнуть пыталась, что дочь я.

Я знаю, он смотрит. Но он далеко перебрался.
Он так и остался смотрителем, так и остался.
Наверное, было такое почти что со всеми.
И все еще, все еще, все продолжается с нами.
Не время отцов, ну, не время отцов, ну не время!
Мы в бога не верим, у нас не сложилось с отцами.



*   *   *

Ефиму Бершину

Как просил ты, как советовал,
Называя волховицею,
Выбираю бога светлого,
Светлолицего.

Выбираю бога светлого,
Выбираю бога мудрого,
Молодого, предрассветного,
Златокудрого.

У меня-то боги вьюжные,
Все охранные, острожные,
Все прижимистые, важные,
Осторожные.

Им молиться не по чину мне,
Не всплакнут зрачками карими,
Им сподручнее с мужчинами,
С государями.

Я у нового-то божечки
Выпью кровушки пол-ложечки,
Я у нового, у нежного,
Помолюсь за наши грешные…



*   *   *

Памяти С. Л.

Увидела фиалки на камнях,
Подумала: тебя мне не хватает.
Как не хватает соли в деревнях,
И яхте ветра, ибо улетает.
Представь, я говорю не о любви.
Бывают грандиознее магниты.
Казалось бы, желанье изъяви,
И — вот он ты, объятия раскрыты.
Как? Что? Откуда? Как ты добралась?
— Я умерла, — скажу, — я так скучала,
Что пролегла невидимая связь…
невидимой мне показалось мало,
И вот я умерла к тебе сюда.
В тебе горел какой-то сгусток манкий
Других времен, как черная звезда.
Теперь тебе я подхожу осанкой
И поступью? Смотри, как я иду
По воздуху, в прослойке между небом
И дном оврага. Дрогнули в саду
Махровые, лиловые на белом
Цветы китайки, сливовая бязь,
Шиповника шифоновые вздохи.
Мне наша связь с тобою удалась,
Поскольку мы похожие эпохи,
Но если б только знал ты, если б знал,
Как пусто там, под сеткой метастазов,
Откуда ты навек себя изъял
И не оставил никаких наказов.



*   *   *

Оле Карповой

В избе, что на собственных может ногах,
В зеленых болотах и в белых снегах,
От копоти стены на палец тесней,
Висит паутиной гирлянда теней,
Где лунным окошком глядит потолок,
Короче, в избе в девятнадцать о´клок,
Она начинает варить в котелке:
Струю световую Луны в потолке,
Пол-ложки дождя или талой воды,
Ахматовский сбор лопуха-лебеды,
Заполнив три четверти чугунка,
Поварит-поварит, кладет паука,
Два горьких плевка, три в ладошки шлепка,
Четыре коротких таких шепотка,
Потом обязательно проба пера,
Весь сор из избы, все добро со двора,
Уварит и это, добавит репей,
Укоры-укропы, он-лайн-голубей,
Покрошит петрушки, пол-тушки мыша,
Подпрыгнуть на месте, варить не спеша,
Короче, вот это еще и вон то,
Спохватится, вынет кой-че из пальто,
И в рифму положит пьяну´ белену,
А после, а после приглушит Луну,
Прикроет от кабы чего рукавом
Разварево это в пару роковом,
И так чтобы кто не увидел из-под
Оттуда, куда упирался живот,
Достанет чего никому задарма
Она не расскажет, не знает сама.



Встреча выпускников

Когда она вернулась из Берлина, куда свела военная судьба, в ее немецком профиле Ирина не узнавалась вовсе. Худоба, на лбу кудряшка, пиджачки плечисты, поджаты
губы, брови словно нить… Ходила мать и охала: фашисты! И каждый час пыталась накормить. А та глядела — еле выносила. Похожая всем видом на змею, на ящерку (сказать кому!) носила на людях брюки! в нашем-то краю!
И обе знали: будет обвыканье болезненным и долгим. Вот тогда раздался им звонок. Сквозь заиканье сказали в трубку: «Встреча сквозь года».

Она ушла на гибель с выпускного. И сотни раз погибла напрочь. Но ей появиться в этой школе снова велели педсовет и гор. РОНО.

Ты думаешь, ей были эти Лены, Варвара, Николай или Андрей по барабану? дескать, перемены такие в жизни, что ауфидерзейн, видали мы, немытая столица, весь этот
твой десятый класс в гробу! Да, ей на фронте снились эти лица, когда спала под гро—
хот и стрельбу!.. где кто сидел… с кем во дворе играла… и наизусть по памяти во сне она их имена перебирала… Такие сны у юных на войне.

И, обойдя руины и ухабы, она дрожала, стоя у стены: да наберется ль дюжина хотя бы таких же вот, вернувшихся с войны…

Чего скрывать? Целехонек и полон, собрался весь ее десятый класс. Не потому что выжили, бесспорен тогда бы был и благостен рассказ. А потому, что в той москов-
ской школе учились дети правильных отцов. Никто из них погибельной юдоли не допустил для правильных юнцов. Могу представить, как, пустые с виду, от натиска не стреляных друзей, катились слезы счастья и обиды по впалым скулам ящерки моей. Не жалко, пусть живут себе, «герои». Но не было прозрения страшней: знать, учат не
тому в советском строе, раз вся Россия держится на ней.