Случалось, что Арина опаздывала, — тогда девочки подходили прямо к дому, ждали, не смели зайти в подъезд, хотя на дверях еще не было кодового замка. Старуха с первого этажа следила — она за всеми следила, — открывала створку окна, кричала: «А ну пошли вон, кошки драные! Счас милицию вызову». Они отступали немного в сторону интернатской ограды, но не уходили, вели себя тихо, переминались с ноги на ногу, посматривали на окна, не шумели.
Наташа-большая предложила как-то:
«Хотите, я буду коляску спускать?»
«Ну, это уж… Спасибо, милая…» — Арина чуть не заплакала. От такого пустяка.
Самой себе пробормотала раздраженно: «Черт… даже ребенок понимает…». «Черт», видимо, относилось к соседу, к вертлявому напевающему молодому человеку. Только что обогнал ее на лестнице, прижался на миг к стене, подальше от грохочущей коляски и Лельки, извивающейся у нее под мышкой, дрогнул губами, поздоровался, побежал дальше, запрыгал вниз через две ступеньки — торопился человек. Странная квартирка была наверху, на последнем этаже. Снимали там комнату, сменяя друг друга, чернявые парни, молодые люмпен-бизнесмены, но этот, напевающий, считался хозяином. Когда со старухой были еще нормальные отношения, она показала Арине на доске объявлений стандартную табличку: «Ответственный по подъезду Олег Чжоу». Арина улыбнулась вежливо, непонимающе. «Дожили! — пояснила старуха. — Мать-то у него русская, здешняя, спуталась… он ее в Селижарово, к старикам, а сам тут, вишь, крутит, пизнисмен хренов… без мыла куда хошь пролезет, председательшу охмурил, подвал ему сдала, а по какому праву, скажите на милость, подвал-то наш общий, кому, интересно мне знать, денежка капает…» Это и был Олег Чжоу, ответственный по лестнице, не предложил помощь, черт такой, деловой очень. С какой стати тебе все должны помогать? Но девочка ведь догадалась, что трудно управляться с коляской на узкой лестнице. Захотела помочь. Девочки вообще отзывчивые, даже такие… интернатские, брошенные, никому не нужные. А он спешил. Не надо ни на кого раздражаться. Никто не виноват, снимать надо было с лифтом, но с лифтом оказалось неподъемно, никто не виноват.

Хорошо хоть рядом с матерью и отчимом.
Лельку неохотно, но все-таки брали на время занятий. Всего два раза в неделю, по четыре часа. Совершенные гроши. Почасовая нищенская оплата. И на том спасибо, дали почасовую, сжалились. На полную ставку рассчитывать не приходится. Сразу предупредили. Да она бы и не выдержала полную. Может быть, в будущем, если получится зацепиться. На комерческом постоянным преподавателям неплохо платят. Час туда, час обратно, четыре часа непрерывного напряжения, всего получалось шесть. Студенты с чужой молодежной речью, непонятные, странные, она не всегда понимала, о чем они говорят между собой, если долетал до нее обрывок разговора на лестнице или в кафе. Они теперь не только пишут, но и говорят на компьютерно-олбанском. Очень немногие действительно хотели учиться, в перерыве не отпускали, задавали вопросы, иногда очень толковые. За умение сформулировать вопрос она готова была простить им провинциальную настырность — за свои деньги хотели выжать из нее все до последней капли. Но прочие, многочисленные, столичные болваны, отбывали положенное время со скучающими лицами, ничего не записывали, держали перед собой мобильники (якобы выключенные), что-то там высматривали на экранчиках, исподтишка нажимали кнопочки, презрительно отругивались, если она делала замечания. Да, непонятные, ленивые, но привлекательные, ухоженные, чистенькие, девушки почти все удивительно хороши собой. Еда, что ли, такая правильная, витамины… Отъезжали от здания института на иномарках. Непонятно, как они собираются сдавать зачет и экзамен. В деканате сказали: «Вы не волнуйтесь, к тому времени вернется Галина Петровна». Смутные намеки витали, что экзамены сдают за деньги. Неужели правда, невозможно поверить. Ритуля, устроившая Арину на это место, пока загадочная Галина Петровна стажировалась в Германии, хихикнула, посмотрела в сторону: «… а ты слушай больше, это все двоечники распространяют, гнусные завистники…», — схватила ее за руку, утащила в коридор, подальше от деканата, обняла за плечи: «я знаешь что скажу: главное, не выкладывайся, не стоит, отделение же коммерческое, твои отличники перейдут на бесплатное — и все, а про остальных не думай, мы же не врачей каких-нибудь готовим, успокой свою комсомольскую совесть, к экзаменам вернется Галина, а для тебя мы еще что-нибудь придумаем».

А все-таки это везенье — так удачно сложилось, что давний знакомец, однокласник забытых друзей, Виталий этот, вовремя подвернулся, прямо перед домом матери — вот так встреча! — и почему-то захотелось ему поболтать — а мог бы пробежать мимо, и оказалось, бедняга удивительно кстати потерял работу, пожаловался, мол, без ремонта не сдаст бабушкину квартиру, готов за полцены — вот, напротив, на третьем этаже, даже показал рукой. Тут-то она в него и вцепилась.

Приходила за Лелькой серая от усталости, сидела за столом, не в силах пошевелиться, теребила кисточки знакомой с детства скатерти. Мать разогревала обед и говорила, говорила, говорила… иногда прерывала себя: «Я тебя, тебя спрашиваю. Что у вас за манера… как в пустую бочку, честное слово…». Приходилось отвечать. По возможности что-нибудь нейтральное. Такая плата. За обед, за Лельку, весело прыгающую в манежике, за видимость семьи. Отчиму разрешено было молчать. Он был работающий элемент, несмотря на глубокие пенсионные годы, обеспечивал жалкий достаток, его щадили — правда, не слишком. «Иди полежи, если устал… без тебя обойдемся… оставь ребенка в покое, ну вот, пожалуйста, упала… дай мне соску, тебе что — трудно подняться, вымой соску… дай сюда, какие все неумехи… сделай маленький огонек: видишь, у меня руки заняты, ты всегда сидишь на проходе, иди к себе, господи, как я от вас устала». — «А как все от тебя устали». Отчим с трудом поднимается, пересаживается в свое кресло у окна, смотрит на мать, покачивает головой, ни слова не говорит — только смотрит. Мать не выдерживает: «Не смотри на меня такими глазами — я и так знаю, что ты меня ненавидишь».

Кому нужна ваша дурацкая правда.

Оставлять коляску на первом этаже нельзя. В первый же день увел алкоголик из соседнего подъезда. Зачем ему понадобилась детская коляска? Продать или для хозяйственных нужд. Случайно посмотрела в окно, увидела, как этот оборванный кретин почти бегом катил коляску куда-то вдаль. Кинулась вниз, отбила, наорала матом — по-другому они не понимают, простые ругательства, типа гад и сволочь, у них не проходят. Пыталась все-таки держать коляску и дальше на первом этаже, сцепив цепочкой колеса и заперев на замочек. (Так оставляли в Амстердаме велосипеды.) Но через какое-то время были обнаружены попытки взлома и погнутые колеса. Теперь приходилось затаскивать коляску на третий этаж и цепочкой прикреплять к ручке двери. И гулянье превращалось в тяжкое мучение.

Все почти было мученьем. Особенно в первые месяцы. «А не надо было рожать в сорок лет», — цедила мать. Неоднократно. То есть постоянно. Что ответишь? Тридцать восемь? Голос у матери резкий, вздорный, слышать уже было невозможно, отводила трубку от уха, не возражала, мать догадывалась: «Ага, опять не слушаешь, правду слышать не хочешь…». Никто не хочет.
И ты ничем не лучше. Зачем-то нужно высказать свои разоблачительные соображения. Михаил кричал в последнюю встречу в студенческом кафе: «Кому нужна твоя дурацкая правда…» (потом часто повторяла про себя его слова — не помогало). Закрыла лицо руками от невыносимого стыда — там могли быть ее студенты, шептала беспомощно: «Не кричи, не кричи, пожалуйста». Черт дернул назначить свидание именно в этом месте. Хотела ведь по-доброму, никаких выяснений отношений (какое глупое выражение), дала себе слово, хотела просто поговорить, только о делах, как теперь распутать ситуацию с кредитом, когда все зависло на неопределенный срок, что с квартирой-то делать — ведь и Лельку в окошко не выкинешь… Надоело жить, как на вокзале, с нераспакованными чемоданами, и с ним в одной квартире… тоже — немыслимо, хоть и предлагал (как друзья, мол); снова наблюдать его остекленевшие глаза, безразличие, какую-то глупую неразделенную страсть к двадцатилетней студентке — мужской кризис среднего возраста. «Это пройдет», — говорили все. И она соглашалась, что пройдет, что надо просто переждать, сама могла бы кому угодно такое посоветовать… но — немыслимо, и все… Зачем-то пригласила его в это кафе, хотелось поговорить на нейтральной территории, чтобы не вызывали старые стены ненужных воспоминаний и не подступали стыдные слезы, а в чужих случайных стенах не лезла в глаза колченогая старушечья мебель. Просто хотела сохранить… (давай и правда как друзья, давай решим как логическую задачу…). Что сохранить-то? Худой мир. Все-таки Лелька. Не выдержала и наговорила уже от души, с оттягом: и про легкомыслие, и про звериный эгоизм, и про растрату совместно накопленных в Голландии денег, и про обман и предательство, когда она так тяжело рожала, и про его беспробудную лень, и про то, что даже машину она водит лучше, и вообще, вкус у него… да, или у его девушки… — в таких носках идти в издательство — конечно, не заплатят… «Все сказала?» (сначала просто злобным голосом). На них оглядывались. …И что диссертация его полное говно, и все это знают… Молодежный столик поблизости затих, затаил дыхание. И тут он уже закричал: «Все сказала?» Опомнилась, но было уже поздно.
«Кому нужна твоя дурацкая правда?»

Промолчи, промолчи — отличный совет. На все случаи жизни. Но мать требует разговора, диалога, ответа. «И что тебе в Голландии не сиделось?» У матери болезненная логорея, но собственный монолог ее почему-то не устраивает — с ней нужно разговаривать, но любой ответ, любой — вызывает взрыв и крик. «Да? О! Родной язык, скажи еще: куст — особенно рябины… Друзья? Ну и где теперь твои друзья?» А действительно, где они все? Одна лишь Ритуля осталась, да и та стала другой, ни разу не поговорили по-человечески, как прежде, всегда куда-то несется в бодрой истеричности, обрывает на полуслове, убегает. «Сидели бы в Голландии, ничего бы этого не произошло. Куда бы он там делся. Сама все, сама. Так что не жалуйся. Вернуться в Россию да еще родить здесь… О-о-о! Ненормальные идиоты…»
Действительно — ненормальные, но так вдруг стало скучно в чужой прекрасной стране, красивой и спокойной, вся жизнь показалась бессмысленной, рожна захотелось. Вот именно — рожна. Последний взрыв семейного единодушия. Обсуждали с Михаилом детали возвращения, чувствовали себя еще молодыми и полными сил, смелыми и независимыми, хохотали, представляя, как выпучит глаза шеф, когда Михаил откажется от контракта, — а ведь можно было длить бесконечно… Единственные друзья, переводчики Марина и Арсений, тоже мечтали о подмосковных просторах — у них был дом в деревне, недостроенный. Марина вернулась из Москвы, из отпуска, с расширенными, восторженными глазами: там столица мира, там; чистота, красота, все новое, жизнь кипит, такие события, выставки, презентации, книжные ярмарки, турниры поэтов, фестивали, столько выдумки, остроумия, Москва — столица мира. Тут невозможно, этот предсказуемый, отлаженный, приглаженный мир, пристойная, прозрачная жизнь честных голландцев, без занавесок на окнах, все открыто, благопристойно, нам нечего скрывать, вечером вся семья как на ладони, сидят за круглым столом, ужинают, собака у ног хозяина, кот вспрыгнул на шкаф (семнадцатый век — не иначе), картины по стенам (подлинники? присмотрелась — точно, подлинники), мерцает ненавязчиво плоский телевизор, видно через чистые стекла, что переговариваются тихими цивилизованными голосами, а в другом окне уже отужинали и намереваются музицировать… Тоска… А там, в Москве… ты идешь по улице и чувствуешь, что в любой момент, буквально в любой, может произойти что угодно, представляете? И это завораживает, понимаете, просто завораживает.

«Не надо себя так страстно жалеть». Тоже любимая присказка Михаила. «Ты все, даже рождение Лельки, превратила в мучение. Я вас не бросаю, что тебе еще надо, отдаю все — у меня остается мелочь, ты же знаешь».

Не гневи Господа, гулянье было единственным отдохновением. Только спуск был тяжелым. Собственно, только спуск. Подъем был уже не так страшен. Лельку можно было положить в квартире, поперек широченной кровати — она после прогулки, даже если и просыпалась, благостно помаргивала, не орала — оставить дверь открытой, быстро-быстро сбежать вниз уже налегке и затащить коляску наверх.

Когда появились девочки, Лельку брала на руки Наташа-большая. А Гаяна, Наташа-маленькая и кто-то еще поднимались и спускали коляску. У них шла тихая борьба: кому подниматься, а кому внизу ждать. Наташа-большая распределяла обязанности, как-то прогнала Ксеньку: «Иди, иди себе, от тебя один шум, из-за тебя грымза в прошлый раз выскакивала».

Железные воротца интерната всегда были открыты. По обеим сторонам огромного замусоренного пространства стояли два унылых здания из силикатного кирпича — школа и спальный корпус. Чахлая зелень по периметру футбольного поля давала жидкую тень. Скамейки для болельщиков еще кое-где сохранились — узенькие, рассохшиеся доски на бетонных столбиках. Беговая дорожка заросла сорной травой, вспучилась дикими буграми. На поле давно никто не играл в футбол, болельщики не кричали, не вскакивали, не волновались, по дорожке никто не бегал, на финише не стоял физрук в обвисших штанах, не смотрел мрачно на секундомер. Не было у них, что ли, уроков физкультуры? Таинственная пустая территория на краю мегаполиса, которую никто почему-то не прибрал к рукам.

Во время перемен дети пробегали из школы в спальный корпус и обратно мимо этих скамеек, через футбольное поле. Мальчишки неслись с гиканьем и свистом, с матерными воплями, на нее не обращали внимания. Арина не взглядывала в сторону бегущего стада, не поднимала головы, уткнувшись в книгу. Тихие минуты покоя. Совсем отключалась. Правой рукой слегка покачивала коляску, хотя Лелька и так на свежем воздухе спала прекрасно.
Девочки всегда останавливались, застывали, подходили улыбаясь, спрашивали, у вас мальчик или девочка? а как ее зовут? ой, какая хорошенькая… Ни одна девочка не прошла мимо, не заглянув в коляску. А мальчишки никогда не подходили. Вот такое наглядное разделение полов.
Со временем образовалась маленькая группка. Когда Арина повлялась, они уже сидели на ее любимом месте, на серых рассохшихся жердочках под раскидистой, корявой персидской сиренью. Нормальные девочки, даже и одеты неплохо — кто-то над ними шефствовал, гуманитарные, вероятно, иностранцы; перепадали им вполне приличные вещи, объедки общества потребления, в хорошем состоянии — джинсики китайские, свитерки, кофточки, курточки, только обувь была ужасная. Но видно было, что не домашние это девочки, что-то такое было в глазах и лицах. Трудно определить. И бледность. Даже летом.
Бежали к ней, радостные, окружали, рассказывали, выкладывали какие-то свои новости. Уже познакомились, уже знала Арина их грустные истории. Девочки их не считали грустными — у всех были приблизительно такие же. Ничего особенного: отец бил, сбежала из дома, мать лишили прав, мать пила, еды не было, украла в супермаркете, а че такого — есть хотелось, родители пропали, бросили, выгнали, ночевала на вокзале, в подвале. Про насилие не говорили. Они маленькие все-таки были. Лет десять-одиннадцать (так показалось). Не больше. Хотя… Они ждали ее, расцветали, умилялись над Лелькой, она уже узнавала их, различала, тянулась на руки. По очереди — установилась у них какя-то необсуждаемая очередь — чинно катили коляску, медленно объезжали территорию интерната, выезжали на асфальтированный проход между домами, с важными лицами следовали вдоль дома, гуляли, разговаривали. Старухи на лавочках замолкали, враждебно провожали глазами, одна закричала: «Гони их в шею. Драные кошки. Привяжутся — не отвадишь». Та самая старуха. Гаяна оглянулась: «Мы не драные кошки». Лелька перестала улыбаться, скривила личико, заморгала.
Со старухой Арина теперь сухо здоровалась, не прощала ей девочек, как будто девочки были ей отданы кем-то под защиту. Она так и называла их: «мои девочки».

Наташа-большая была у них явно главной — высокая, стройная, с женственными округлостями, темноволосая; чистое гладкое лицо; под пушистыми бровями серо-зеленые глаза — внимательные, спокойные, умные; быстрые движения, уверенность без агрессии, чистосердечная участливость. Сама ушла из дома от пьющей матери. Наташа-маленькая — рыженькая, щупленькая, редкие волосики беспорядочно клубились надо лбом, красные веки, тонкая, бледная кожа, веснушки, вялая, болезненная, какая-то вся маленькая, покорная, молчаливая, ногти обкусаны — оказалась, старше всех: тринадцать… Девочки намекнули на отца-маньяка (или, может быть, они сказали «садист» — Арина вопросов не задавала). И была еще всегда с ними смуглая, резкая Гаяна: блестящие антрацитовые волосы, густая челка, темный взгляд царицы, говорила правильно с чуть заметным акцентом, про себя ничего не рассказывала — не хочу про это говорить (кто-то шепнул: у нее всех убили). Остальные появлялись и исчезали: Ксенька, Нинон, Анжелка, еще кто-то.

Самое начало знакомства. Звонок в дверь. Все еще не было внизу кодового замка. Глянула в глазок — Наташа-большая. Открыла. Девочка протянула яблоко («Боже!» — вздрогнула Арина) тем самым вечноженственным жестом:
«Нам сегодня яблоки в обед давали, вот для вашей дочки…»
«Деточка, она ведь еще не ест яблоки».
«А вы разве не прикармливаете?».
«Нет, еще нет, а откуда ты знаешь… что прикармливают маленьких?»
«У меня ведь сестренка была».
«А… а? А где же она… а как же ты?»
«Ее больше нет, я и ушла…»
«Ты проходи, может быть, … у меня суп очень вкусный, а? не хочешь?»
«Нет, нет я ведь после обеда, нас хорошо кормят, на третье компот и яблоки».
«Но чай с пирожным… а? Это не совсем еда, а?»
«С пирож-е-е-ным… ой?»
«Остались, правда, только эклеры и одно буше — вчера подруга заходила, — а мне все это вредно… Ну? Раздевайся. А я вот, знаешь что, сбегаю в супермаркет, есть у тебя полчасика?»
«Конечно, а я Лелечке почитаю».
«Ну, если хочешь, но ей читать, я думаю, еще рано…»
«Нет, я слышала, что читать надо сразу, они тогда лучше развиваются, — у вас есть детские книжки?»
«Ох, к сожалению, совсем немного, все на той квартире осталось…»
«И вы не торопитесь, у меня есть время, я уже и уроки все сделала, легкие — нам мало задают: думают, мы все дебилы…»
Безбоязненно оставила Арина ребенка с чужой девочкой из интерната, которая принесла свое единственное нищенское яблоко. Никого это яблоко не поразило, никто не нашел в нем ничего умилительного, никакого такого основания доверять сомнительной девочке — напротив, мать глянула на нее, как на вполне уже безнадежную, и спросила: «Ничего не пропало? Ты уверена?».

В те дни, когда не было у Арины лекций, гулянья протекали обычным образом, вместе со всеми; ревниво соблюдалась очередь катить коляску, иногда они тихо шипели друг на друга, если кто-нибудь пытался эту очередь нарушить или если появлялась какая-нибудь чужая, не принятая в компанию, но претендующая. Однако вечером Наташа всегда приходила одна, никто ее право на проникновение в квартиру и не оспаривал — было понятно, что ни с кем она не захочет делить… что делить? ничего особенного: тихие разговоры, ласковые слова, младенческие улыбки, доверие и приязнь непривычного ей мира, шаткий пятачок покоя.

«Вы на замок деньги будете сдавать?»
Старуха выскочила, как кукушка из часов. Распахнула свою железную дверь. С коляской не развернуться. Зыркнула на девочек. Девочки остановились.
«Притон тут устроили, шляются. У меня под дверью шприцы найдены. Кончать надо с этим. Наркоманы малолетние. Это все вы их привадили, мандавошек этих…»
«Что вы такое говорите. Это же дети…»
«Я в своем праве. Это моя квартира. А вот откеда вы явились, надо будет выяснить. Мы и запретить можем сдавать. Он еще небось и налоги не платит…»
«А я не снимаю, я его сестра» (так договорились с Виталием).
«Знаем-знаем, какая сестра. Отродясь у него сестер никаких не было. Бабку-то его я помню. Но я не касаюсь… Просили вам сказать, что кто не сдаст, ключи не получит. Но и вам ключи не дадут. Только владельцу…» Арина и не пыталась осознать разрывы в старухиной логике. Кому-то сдавать деньги на замок, но ключи не дадут… Непонятно. То есть понятно, что все равно предстоят какие-то расходы и надо звонить Виталию.
«А этих гнать отсюда. Чего они в окна мои смотрят. Что высматривают?». Захлопнула дверь с железным грохотом, загремела запорами.
Девочки молча разворачивали коляску. Наташа-маленькая придерживала дверь парадной. Откуда у них это молчание и опущенные головы? Быстро учит жизнь в печальном детстве. Только когда вышли на улицу и усадили Лельку, Гаяна не выдержала: «У-у-у, старая грымза, дура, дура несчастная…».

Как-то девочки пришли без Наташи-большой.
«А где Наташа?» (Решили ее звать так, просто Наташей, а рыженькую, Наташу-маленькую, — Татой, Татусей, Тусей — она призналась, что так ее бабушка звала).
«Она, знаете, не выходит, лежит, ни с кем не разговаривает, к ней мать приезжала, уговаривала вернуться домой». — «Да, лежит, отвернулась к стене, Капитолина Васильевна сказала, чтобы ее не трогали, что она заболела». — «Капа добрая, а Наташка никакая не больная — расстроилась, а почему — непонятно, мать ей чего-то привезла, так она все выбросила в урну, малявки вытащили и съели».
Девочки загалдели: и я бы от такой матери на край света сбежала, видно же, что не просыхает, стакан с собой носит, ты это зря, она трезвая была, трезвая, да? но пахло же… колготки на ней были вот с такущей дырой, грязные, и волосы грязные, а меня если бы кто позвал домой, я бы пошла, не такая же она плохая, раз приехала зачем-то, значит, надо; че надо-то? ну, не знаю, может, пособие увеличат или квартиру дадут, какие квартиры, ты че, совсем дура?

Потом Наташа появилась — лицо закрытое, отчужденное, в глаза не смотрит, с трудом разговорилась.
«Не пойду я к ней…»
«Ну почему же, Наташа? Ты подумай. Она ведь твоя мама…»
«Нет, не хочу, я знаю, она ничего с собой поделать не может. От нее и пахнет… она сумку раскрыла, гостинцы мне какие-то кретинские привезла… а там — стакан».
Дался им этот стакан.

Долго откладывала разговор с Виталием, тем более что совсем недавно выпросила у него по просьбе Михаила отсрочку еще на месяц — Михаила обманули с гонораром, а Виталию он (вкуса нет, носки отвратительные, но… благородный) безропотно платил за квартиру. Отчим обещал помочь, когда получит какую-то компенсацию, но надо было ждать. Все время нужно было чего-то ждать. Виталий тоже сидел и ждал результатов своих резюме, кормил свой кредит, перебивался скудным репетиторством, а его кормила, судя по сплетням, тетенька из ларька, бывший музыковед. Всюду что-то недоплачивали, затягивали, обманывали, уходили в кусты, когда и можно было бы заплатить, но… превентивный обман, мало ли, как дело повернется, самим не хватает — круговорот обмана в природе — поневоле вспомнишь честных скучных голландцев. Однако звонить пришлось, потому что явилась Председательница вместе со старухой (она у них в Правлении терлась на какой-то общественной должности). Застыли в дверях. Старуха привычно начала стращать налоговой инспекцией, прямо с порога. Председательница ее осаживала и даже морщилась (кажется, сами эти слова, про налоговую инспекцию, были ей вроде зубной боли), потом очень просто объяснила, что ключи будут все разные, «и никто вам их не даст, и у каждого будет свой код, безопасность, вы же должны понимать, такое время, мы выбрали самую надежную систему, но главное — переговорное устройство, с видеокамерой, будете видеть на экранчике, кто к вам пришел и зачем, хотите — открываете, хотите — нет, без этого и ключ не получите, отдельно устанавливать — будет дороже, так и передайте… хозяину». — «Виталька, хозяин этот, наследник, внук бабки — помните, бухгалтером у вас была, бабка померла, он теперь денюжки ни за что гребет…» — встряла старуха. (Все оказалось потом полной ерундой, ключ — загогулина с таблеткой, прикладывали — и дверь открывалась…)
Виталий проявил удивительную выдержку, все выслушал, замолчал надолго, Арина решила, что у него трубка разрядилась, несколько раз спросила: «Вы здесь, вы меня слышите?» — «Слышу, но таких денег сейчас у меня нет». И несколько раз повторил, подчеркивая голосом: «Таких денег сейчас у меня — нет». Звучало это как «вам надо — вы и платите». (Нельзя было ответить: квартира ведь ваша.) А сейчас означало, что в будущем он согласен заплатить даже и больше за полный-то комплект самой надежной системы. Но если вам надо срочно, сами разбирайтесь. Хамства, впрочем, ни малейшего не допустил. Не напомнил, что за квартиру задолженность за два месяца. Экивоками дал понять, что вообще-то претенденты у него есть, выгодные — он просто им как своим людям сдал по дружескому курсу, но вот оно как выходит… Арина отключилась и с удивлением почувствовала, как горят у нее щеки.

За несколько дней удалось как-то приспособиться, вычислить все перемещения в подъезде, периодичность постоянных открываний-закрываний входной двери. Конец первой прогулки легко получалось совмещать с возвращением из школы толстого медлительного мальчика с четвертого этажа — похоже, домой ему не очень хотелось, он неторопливо брел под тяжестью огромного ранца, пиная по дороге камешки и — о удача! — пивные звонкие банки; его трудно было пропустить, он даже придерживал дверь, пока она закатывала коляску. Утром, чтобы отпустить ее на лекции, приходила сжалившаяся мать, ждала под дверью, когда выскочит в расстегнутой куртке заполошная банковская девушка, ближайшая соседка с третьего. После пяти вообще войти в дом уже не было проблемой — взад-вперед шастали жильцы и случайные посетитили, в основном клиенты квартирки на пятом этаже, постояльцы Чжоу — перетаскивали картонные коробки из подвала наверх или в сильно просевшую ауди, с круглой вмятиной на крыле, переговаривались гортанными вскриками — сосредоточенные, работящие муравьи; держали распахнутую дверь кирпичом. Старухино безгубое, подозрительное лицо мутно серело за стеклом, но окно она не открывала — боялась неразличимых муравьев.
Девочки не могли теперь забежать к ней запросто на большой перемене или после уроков. Иногда они бродили под балконом, поднимали глаза к ее окнам. Наконец Арина сообразила: нашла старый мобильник, серую увесистую старомодную «Нокию», совершенно исправную, купила карточку, научила девочек пользоваться. «Видите, как просто, а вот тут мой номер, нажмете кнопочку — я спущусь и открою… и вообще можете мне звонить…» Девочки смотрели на уродливую коробочку, как на волшебную драгоценность. В первый момент никто не смел прикоснуться, взяла мобильник Наташа — все-таки она была главная, нажала правильные кнопочки в правильном порядке (сообразительная) — раздался звонок в сумочке Арины, все радостно засмеялись. Но устоявшаяся периодичность гуляний почему-то нарушилась. Может быть, просто испортилась погода, зарядили осенние дожди, исчезло солнце, появились куртки, капюшоны и зонты.

Потом заболела Лелька, первый раз так по-настоящему, с температурой и хрипами. Все перепугались, даже Михаил. Мать самоотверженно приходила утром, улыбалась, как своей, выбегающей банковской девушке, оставалась в квартире, выпроваживала Арину в институт — нельзя было терять заманчивые перспективы постоянной работы. Михаил без разговоров возил к врачам, терпеливый и мрачный ждал их в машине, обняв руль руками и упав головой (по ночам переводил детективный немецкий роман), постепенно мрачность с него сползала, он брал Лельку на руки, и Арина видела его прежнее лицо — светлое и нежное. Отчим приносил продукты, научился варить с тщательностью опытного технолога овощное пюре для Лельки, демонстрировал, как замечательно она ест эту кашку, словно хочет посрамить, негодница, кулинарное умение бабушки. Несколько раз звонила Наташа, спрашивала, как Лелечка, не надо ли чего, потом исчезла — Арина не могла вспомнить, когда был последний звонок, нет, нет, девочка не могла обидеться, всегда заканчивала разговор: «Я позвоню, поцелуйте Лелечку…».

Когда снова можно было гулять, Арина с грустью заметила, что никто ее уже не встречает. Отсутствие девочек начинало беспокоить, но более всего тревожило, что не отвечает мобильник. Никто не встречает и даже не провожает глазами — в окне не маячило бабкино лицо (такая странность, здорова ли?). Куда-то все подевались. Никакие старухи не сидели больше на лавочках у подъездов. Мокрые скамейки, крыши машин, дорожки между домами были покрыты толстым слоем разбухших листьев. В воздухе висел меленький бесшумный дождик.
Она развернула коляску к интернатской ограде. Коляска была уже другая, новая, легкая, современная, сидячая — Михаилу внезапно свалился гонорар, — но если откинуть спинку, коляска превращалась в удобную лежачую. Лелька могла спать на воздухе, в непромокаемом мешке, и раскрывался над ней нажатием кнопки прозрачный зонтик от дождя. Воротца интерната — невиданное дело — были закрыты, заперты на большой амбарный замок. Чтобы не вошли или чтобы не вышли? Арина обошла интернат по периметру, напротив входа в школу обнаружила проход, никто ее не остановил, осторожно провела коляску, обогнула здание и вышла к футбольному полю. На баскетбольной площадке два подростка (прогульщики?) тупо кидали мяч в голое, без сетки, кольцо. На задворках школы громоздились старые парты, мокрые, старинные, совершенно антикварные, — кажется, такие уже нигде не сохранились. Меняют школьную мебель. У них уже и компьютерные классы появились, рассказывала Наташа, но на всех не хватает, и игрушки на них ставить не позволяют.
Должна была начаться большая перемена. Чуть слышно прозвенел вдали звонок. И через некоторое время начали выскакивать дети, посыпались с крыльца, как всегда, впереди старшие, буйные подростки, неслись, вскидывая ноги, нарочно прыгая по лужам, разбрызгивали грязь, бежали поскорее расхватать свои булочки — у них в столовой, в спальном корпусе, был второй завтрак. Появились девочки, накинув курточки на голову; мелькнула Гаяна с незнакомой толстушкой, держались за руки. Одиноко шаркала ногами Татуся, почему-то грустная, шла под дождем, опустив голову.
«Гаяна, Татуся!!!» — закричала Арина. Девочки застыли с испуганными глазами.

«То есть как пропала? Когда?»
«Так… пропала, еще в ту пятницу, мы к вам вечером заходили, уже темно было, но бабушка сказала, никакой Наташи тут не было и нет».
(Ничего мне не рассказала, а… точно, было заседание кафедры, сама вытолкала, иди, мол, иди, будешь на виду — тебя и вспомнят…)
«Может, она все-таки вернулась домой, к маме?»
«Не… Капитолина Васильевна звонила».
«Обидел ее кто-нибудь?»
«Обиииидел? Ну… какой-то козел перед вашим домом взял у нее мобильник, сказал: а ну дай на секунду, че-то там проговорил непонятное, на своем, положил в карман, сел в серебряную машину, и они уехали, мы так и остались обалдевшие… Наташка потом плакала-плакала, распухла вся, вечером оделась и ушла…»
«Почему же вы не пришли ко мне?»
Девочки переглянулись.
«Мы приходили, я уже говорила: мы приходили, вас не было, бабушка сказала, что Лелечка больна, не надо больше приходить…»
«А что это за серебряная машина, вы номер не запомнили?»
«Номер? Не-е-т. Она перед вашим домом и раньше стояла. Такая.. у нее четыре колечка…»
И Гаяна нарисовала пальцем в воздухе четыре кружка.
Ауди!
«На багажнике, над бампером, четыре кольца? И впереди? Да?»
Гаяна кивнула.
«И вы никому не рассказывали про этот вечер, и Капитолина Васильевна не спрашивала?»
«Никто не спрашивал».
Девочки переглянулись, Туся прижала кулачки к глазам, затрясла головой, потом с несвойственной ей злобой глянула на Гаяну и сказала:
«Вобще-то Капа спрашивала, что мы знаем, но мы боялись, нам нельзя выходить за территорию вечером, а мы выходили, теперь ворота на замок закрыли и калитку перед школой после пяти закрывают. Там даже охранник есть, но его всегда нету, кому надо — выйдет и войдет. Капа тоже переживает, она в милицию заявила, так директриса ее ругала, что через ее голову».

Как так могло получиться, что никто не запомнил номера машины? Только Гаяна нарисовала в воздухе четыре колечка.

Олег Чжоу долго не мог понять, что ему говорит Арина, щурил свои матовые глазки: «Вы что-то путаете, не могли мои клиенты обидеть ребенка, и никогда никакая ауди не забирала у меня товар (задумался), разве что очень давно — впрочем, у меня все записано, и все даты, можете подняться и посмотреть в моем компьютере, у меня абсолютно прозрачно все…» — «Но как же… была эта ауди… стояла вот здесь… я видела эту машину, она все время здесь стояла». — «Да почему же вы решили, что она имеет ко мне какое-то отношение?» Чжоу изумленно поднял плечи и так застыл.

Старуха некоторое время разглядывала ее в глазок, раздумывала, дышала за дверью, потом все-таки открыла узкую щель, потрясла рукой, словно отгоняя комаров: «Ничего я не видела и видеть не хочу…». Заклацали затворы. Арина была совершенно уверена, что у нее-то как раз все номера переписаны и время прибытия-отбытия тоже. «Подождите, подождите, не уходите…» — застучала кулаком в дверь. «Все, разговор окончен, будешь хулиганить, выселю, доиграешься, все, пошла звонить в милицию…» Зашаркала прочь.

Председательница кооператива раскрыла рот, как бы не находя слов, и запричитала:
«Вы же интеллигентный человек, как вы можете, вот уж не ожидала… это же скрытый расизм, в чем вы подозреваете этого молодого человека? Мы его давно знаем, со дня рождения, можно сказать, вырос у нас на глазах…»
«Я его ни в чем не подозреваю, у меня и в мыслях не было — я просто спрашиваю всех, кто может помочь, просто хочу узнать номер этой машины».
«Нет, вы явно на что-то намекаете. Почему у него не могут жить родственники, братья или просто знакомые, нет такого закона, то есть запрета. Вы вот живете… У них и регистрация у всех есть. Какие у меня основания ему не верить, ну понятия никто не имеет, что это была за машина, никто не помнит, и я не помню, тем более он распечатал номера всех машин, которые как-то связаны с его фирмой поставками или чем-то таким… (Господи, распечатать можно все что угодно, — хотела сказать Арина, но поняла — бессмысленный разговор). Там даже есть одна ауди…»
«Но это совершенно не та…»

Капитолина Васильвна оказалась в точности такой, как представлялась по рассказам девочек, хотя они никак ее специально и не описывали: крупная пожилая женщина на толстых больных ногах, с усталым широким лицом, в домащней кофте самодельной вязки, на плечах — тусклый клетчатый платок: «Вы уж извините: у нас не топят». Девочек она любовно вытолкала в коридор, выглянула, проверила, не подслушивают ли: «С них станется, любопытные больно…» Рукой показала на кресло, сама уселась за стол, взяла сушку, сжала в кулаке, посмотрела на осколки задумчиво, вдруг спросила: «Чаю не хотите?» — «Ну что вы…» — «А я выпью, не могу согреться…» Встала тяжело, со вздохами, включила чайник, еще раз выглянула в пустой коридор. «Ну, вы понимаете, тут такое дело, на поиск должна мать подавать, она ведь прав не лишена, а мать… ну… это… нечто, я ей звонила, соседи сказали: не может подойти, даже съездила — полный распад, полный, кошмар какой-то, вот ведь судьба у несчастной: младенца угробила, по неосторожности, под следствием ходила больше года, теперь вот Наташа… а девочка-то какая умненькая была…» Произнесла это была и в ужасе остановилась. И продолжила: «Знаете, сколько стоит такой розыск ребенка, — триста тысяч, мне в милиции сказали, нормально, кстати, менты разговаривали, сочувственно, много чего посоветовали… Вот ведь какая штука — так просто розыск не объявят, при всем их сочувствии… Господи Боже мой, сколько скитается по вокзалам, по подвалам и чердакам, глотают всякую дрянь, курят какую-то гадость, и никто их не ищет, и никому они не нужны. Да знаю я, что вы хотите сказать. Что она не такая. Это мне не надо говорить… я вот хотела спросить: вы бы ее ругали, что мобильник пропал?» — «Нет, конечно, я много раз повторяла, что он мне совершенно не нужен, просто, понимаете, у нас установили на дверях кодовый замок…» — «А… понятно, девчонки рассказывали, то есть, вы ей подарили?» — «Ну какой же это подарок, просто, чтобы ей удобно было, старая никому не нужная коробочка, но работающая, только карточку пришлось купить…» Разговор затихал, затихал и завял окончательно, Капитолина Васильевна несколько раз зевнула, извинилась: «вторую ночь приходится дежурить, так вышло, все болеют…», встала, давая понять, что какие-то дела у нее, развела руками, но медлила. Вдруг лицо ее изменилось, пробежала усмешка: «А почему вы собственно такую активность проявляете? Жаль, что бесплатную няньку потеряли?» Арина несколько раз судорожно заглотнула воздух до боли в груди, закрыла глаза, опустила голову и, наконец, выдохнула, с трудом, а на слова воздуха не осталось.

Через несколько дней раздался звонок в дверь. Арина глянула в глазок — на площадке стоял Олег Джоу, крутил на пальце какую-то цепочку. Открыла.
«Вот, у меня лишний ключ от парадной, может, пригодится… и еще — номер того мобильника? … хотелось бы знать… ребята обещали поискать, по базе пробить, что ли, есть кой-какие возможности… я понимаю, конечно, какие мысли у вас в голове…».
В голове у нее действительно промелькнул последний, противный вопрос Капы, и она открыла дверь пошире: «Не стойте на пороге. Проходите».