Опять горнист исход трубит,
подталкивая к землям дальним.
Но тополем пирамидальным
я насмерть к берегу прибит.

Пространство — фикция. Оно
к себе притягивает страстно
лишь тех, которым не дано
перемещаться вне пространства.

И лист тускнеет, как медаль,
в грязи родного бездорожья.
Но он не улетает вдаль —
он умирает у подножья.

Хочу к Иисусу Христу,
туда, где луна — коромыслом,
где черных ночей пустоту
еще не заполнили смыслом.

Где воет, как раненый зверь,
песок, перемешанный с ветром.
И слово, скользнувшее в дверь,
еще не назвали заветом.

Туда, где у самой воды
пока не устроены церкви,
и цели еще не видны
и даже не выбраны цели.

Где спит на заре Назарет,
как в обмороке глубоком,
где юный еще назорей,
пока не назначенный богом,

в застолье к исходу поста,
хвалу принимая и ругань,
целует Иуду в уста,
как самого близкого друга.

На меня из тучи бородатой
пялится, глазеет с давних пор
то ли зритель
то ли соглядатай,
то ли вор.

Я в постель ложусь, не раздеваясь,
и не сплю, как горная река.
Кто-то смотрит, словно издеваясь,
и свистит, как клакер, с потолка.

Робко прячусь, как окно, за шторы,
нищий, словно кладбище ворон.
Только воры, воры, воры, воры
на меня глядят со всех сторон.

Кто-то шепчет и шуршит над ухом,
и сулит награду, и поет…
Словно я и вправду нищий духом,
и приидет царствие мое.

Ничего не прошу — ни хлеба, ни очага.
На иконе окна под музыку листопада
догорает тополь,
гаснут Твои стога
потому что — осень.
И мне ничего не надо.

Догорает тополь.
Время медленно движется к октябрю.
И, мгновенные истины у дождя воруя,
нет, не «дай» говорю,
«возьми», — Ему говорю.
Потому что сегодня я дарую.

Бездомный, словно уличный фонарь,
лишенный исторической породы,
обычный человеческий словарь
перевожу на языки природы.

Я слышу, как скрипит ветвями ель,
и вторю ей, и заполошно вою,
как воет обезумевший кобель,
завидевши луну над головою.

Я так живу. Иначе не могу.
Полночных звуков расширяю спектр.
Мой бюст уже исполнил на снегу
ваятель снов, сосулек архитектор

и затаил на стеклах акварель.
Как хорошо, что мы по снегу водим
перстом судьбы, и будущий апрель
все унесет могучим половодьем.

Давай молчать из глубины листа.
На улицы, на сгорбленные крыши
уже грядет большая пустота.
И этот мир ее еще услышит.

Сомкнулась горловина века.
Застрял верблюд в ушке игольном.
Июль, как высохшая ветка,
шуршит в пространстве треугольном,

где тощий, словно биссектриса,
сбежавшая от геометрий,
прямой — от Глеба до Бориса
пересекаю поле смерти,

чтобы однажды на закате,
вдруг истончившись до пунктира,
скользнуть внезапно, как за катет,
за грань истерзанного мира,

где, распахнувши небо настежь,
ревет безумная свобода,
и люди, словно от ненастья,
в церквях спасаются от Бога.

Еще темно.
И замысел не явлен.
Шумит вдали Богоявленский бор.
И сладкий запах августовских яблонь
клубится и уходит за забор.

Скупой фонарь ведет до поворота,
а там — уже неразличима суть.
Пойдешь направо — топи да болота,
пойдешь налево — голову снесут.

Смотрю из туч, как из коровьих ясель —
ни месяца, ни года, ни числа.
Еще не явлен замысел,
не ясен,
и книга жизни девственно чиста.

Ни шороха, ни возгласа, ни слова.
Поселок дремлет, звездами ведом.
И мир безмолвен.
Так безмолвен, словно
еще на русский не переведен.