Клод Леви-Стросс влюбился в Японию в пять лет, увидев потрепанную гравюру Хиросигэ. А став классиком современной социологии и антропологии, посвятил стране-загадке немало научных работ. В сборник «Обратная сторона Луны» вошли очерки, выступления и интервью о японской культуре, ранее либо не публиковавшиеся, либо печатавшиеся только в научной периодике. Книга выходит в издательстве «Текст».

Это произошло два года назад. Как раз тогда моя лаборатория планировала наряду с другими сюжетами исследовать понятие труда в разных культурах. Нас поразил тот факт, что у изучаемых этнологами народов подчас не существует слова, обозначающего собственно «труд». Если же оно есть, его применение не обязательно совпадает с соответствующим французским словом. Там, где нам хватает одного термина, в других языках их может быть несколько. Мы хотели разобраться, как в разных цивилизациях понимают и как называют – потому что начинать, конечно, нужно с лингвистики – ручной и интеллектуальный труд, труд крестьянина и ремесленника, человека оседлого и кочевника, мужчины и женщины. Точно так же мы считали важным изучить отношения трудящегося человека, что бы он ни делал, с его орудиями (тут я вспоминаю беседу с профессором Ёсидой Мицукуни в его чудесном доме в Киото на склонах горы Хиэй; он подчерки вал, что ремесленник может испытывать личную привязанность к орудиям своего труда). Наконец, мы стремились разобраться в том, какие взаимоотношения с природой предполагает человеческий труд: идет ли речь исключительно об активности одной стороны (человека) и пассивности другой (природы). Именно так обычно трактуют труд на Западе, однако в других цивилизациях, возможно, он воспринимается как истинное сотрудничество человека и природы? Присутствующий здесь профессор Ватанабэ Мориаки комментировал мне спектакль Но и подчеркнул, что в этом театре происходит истинная поэтизация труда. И это потому, что он составляет одну из форм взаимоотношений человека и природы.
И вот я попросил Японский фонд так спланировать мое пребывание, чтобы я мог заниматься вопросами подобного рода. Я хотел встретиться с ремесленниками, тружениками, и предпочтительно не в крупных городах, а в более отдаленных уголках страны. И я не стану сейчас вещать о музеях, храмах и святилищах, которые посетил, о пейзажах, которые мне повстречались, и даже о впечатляющих пакгаузах Кадоми в Куросиме, одном из самых сильных моих потрясений во время путешествия по Японии. Нет, я вспомню о моих встречах с людьми. Я проехал от Токио до Осаки и Киото, затем до островов Оки в Японском море. Путешествуя по Канадзаве, Вадзиме, Такаяме, Окаяме и по другим местам, я встречался с кондитерами и винокурами, изготавливающими саке, с гончарами и кузнецами, кующими мечи, с ткачихами, красильщицами, мастерами по росписи кимоно, золотобитами, резчиками по дереву, лакировщиками-декораторами в разных техниках (от цуйкин до маки-э), с плотниками, рыбаками, исполнителями на традиционных инструментах и даже поварами.

Я не стану вдаваться в детали, а скажу только, к какому выводу пришел в результате всех этих встреч. Возможно, он верен, а возможно, ошибочен – еще раз я прошу простить мое невежество неофита.
Однако, путешествуя по Японии, я не без удивления замечал, что глубокая разница между состоянием традиционного ремесла здесь и на Западе, относительно хорошая его сохранность у вас в противоположность тому, что происходит в Европе, связаны в первую очередь отнюдь не с живучестью древних техник. Подобные техники и навыки не пропали и в Западной Европе (ну, может быть, за исключением поистине изумительного досконального знания всех ресурсов растительного мира: цветов, листьев, соков, корней, присущего только японцам). Принципиальная же разница заключается, говорю я, не столько в лучшей сохранности навыков – великолепные ремесленные техники живы сегодня в парижском предместье Сент-Антуан, а также в других местах, – сколько в сохранении семейных структур. Во Франции власти заботятся, как вы знаете, о защите традиционного ремесла, и я по возвращении постарался поделиться с ними моим японским опытом. Я высказывался именно в том духе, что поддержка семейных предприятий, предоставление им особенных преимуществ и больших льгот позволят такому производству держаться на плаву, развиваться, и тем самым это будет способствовать процветанию ремесел.
Одновременно с этим я отдавал себе отчет, что, отправляясь в Японию, сам придерживался как раз противоположной точки зрения. Я искал там соответствия некоему иллюзорному экзотическому образу, причем располагавшемуся, если можно так выразиться, скорее во времени, чем в пространстве. Я предполагал увидеть земли с сохранившимися следами доиндустриального общества, в тех или иных областях проявляющимися особенно хорошо, чего нельзя сказать о Европе. Причем эти черты я представлял себе настолько специфическими, что понимание их требовало специального чтения, погружения в как можно более отдаленное прошлое Японии. В этом, впрочем, я следовал за самими японцами, для которых, к моему удивлению, своеобразной точкой отсчета служит период Хэйан.
И очень скоро я столкнулся с парадоксами. С «Гэндзи-моногатари» я уже знакомился когда-то в переводе Уэйли. Теперь я перечитал роман в переводе Сейденстикера, а также отрывки в новом переводе г-на Р. Сифера. И всякий раз содержание произведения ошеломляло меня. Прежде всего я находил там потрясающий материал как этнолог: необычайно ценные сведения о роли родства по материнской линии, о психологии перекрестного брака между кузенами в эпоху, когда общество, переходящее к цивилизации и стремящееся к этому переходу, отказывается от такого брака, ибо снятие ограничений и возможность выбора пробуждает фантазию, порождает приключения, открывает возможности для переговоров и контрактов. Но какие ассоциации должен был вызвать у меня этот длинный текст с медленно развивающимся и запутанным сюжетом, небогатый действием и насыщенный значимыми деталями? К чему он мог меня отослать во французской литературе? Возможно, я скажу банальность, и это звучало уже тысячу раз – повторяю, что я не специалист, а неофит, – но мне приходит на ум только одно сравнение: «Новая Элоиза» Ж.-Ж. Руссо. Впрочем, есть кое-что еще. В «Гэндзи», как и у Руссо, отстоящих друг от друга на расстоянии многих веков, я узнавал отношение автора к персонажам, которое гораздо позже проявится в Европе у Достоевского и у Конрада. Это идея психологизма и необъяснимости поступков человека, непрозрачности его побуждений, так что понять их можно только через внешние проявления и результаты. Истинные же психологические причины, то, что происходит непосредственно в головах персонажей, понять нельзя. И в то же время непредсказуемость, фантастичность поведения героев создает ощущение присутствия самой истины, уверенность, что именно так и может все происходить, что сюжет разворачивается в реальности.
Сравним, если вы не против, интриги двух произведений. В «Новой Элоизе» женщина выходит замуж за мужчину гораздо старше ее и признается, что прежде у нее был возлюбленный. Муж не придумывает ничего лучшего, как призвать этого возлюбленного и побудить его жить рядом с ней, ведя их обоих к несчастью. И мы никогда не узнаем, был ли этот муж садистом, мазохистом, руководствовался ли он такой сумбурной моральной философией или ему попросту не хватало ума.
И давайте теперь посмотрим на «главы Удзи» в «Гэндзи». Что за история в них содержится? Двое юношей влюблены в двух женщин, которых никогда не видели и которые обе влекут их к погибели. Мне кажется, здесь одинаковая психологическая атмосфера, один и тот же уровень доступа к человеческой психологии, если можно так выразиться.
Потом я погрузился в тексты «Хогэн», «Хэйдзи» и «Хэйкэ моногатари» в переводе г-на Рене Сифера. И опять удивлялся едва ли не на каждой странице. Как этнолог, я обнаруживал там несравненный материал о цивилизации подростков – охотников за головами, жизнь которых заканчивалась в двадцать лет. Я нашел, кроме того, ценные сведения не только о дуальной организации, которую этнологи изучают, как правило, на гораздо менее развитых обществах, но и об эволюции этой организации. Ибо, если я не ошибаюсь, в период Хэйан столица изначально делилась на восточную и западную части. В период Камакура они «опрокинулись», стали северной и южной, а также из чисто географических частей превратились в элементы иерархии.
Путешествуя по Японии, я замечал следы общественной организации такого типа в разных городах и регионах. Например, Вадзима еще не так давно была разделена на две половины: «жители» занимали подчиненное по ложение по отношению к «хозяевам города». В Накакосиме, что на острове Оки, в двух древних селениях, соответственно северном и южном, верхушка придерживалась экзогамных браков, обмениваясь супругами, а простые люди – эндогамных, выбирая партнеров только внутри своей деревни.
Источник богатейшего этнологического материала, древний японский эпос содержит в себе одновременно грандиозные «репортажи», представляет зримые «куски жизни», исполненные истинной патетики. Вспомним, например, рассказ об убийстве детей Тамэёси. И тут я снова спрашивал себя, есть ли в нашей литературе соответствия такому сочетанию хроники, мемуаров, репортажа, в текст которых обычно в конце глав врываются лирические порывы, острая меланхолия. Так, во второй книге «Хэйкэ» упадок буддизма изображают покрытые плесенью рукописи и сооружения, разрушающиеся храмы. Еще один пример – эпизод в конце седьмой книги, когда Хэйкэ покидают Фукухару.
Эти тексты ассоциируются у меня только с «Замогильными записками» Шатобриана.
Итак, что же это за Япония, перепрыгивающая, согласно нашему пониманию, через периоды и смыкающая жанры? Япония, уже в XI–XIII вв. являющая вперемешку с архаичными чертами утонченные, изысканные, сложные литературные жанры, которые в Европе появятся лишь спустя шесть или семь веков?
Нет ничего удивительного в том, что перед нами встает такая проблема; и еще менее удивительно, что ею задавался я, столкнувшись впервые с японскими текстами. Поразительно, однако, то, что она актуальна и для самих японцев. На протяжении всего моего путешествия я, несведущий, постоянно сталкивался с вопрошанием: «Что вы о нас думаете, кто мы, по-вашему, такие? Народ ли мы на самом деле? Со времен глубокой древности мы вобрали в себя элементы евро-сибирских культур, культур южных морей, испытали влияние Персии, пришедшее через Индию, влияние Китая и Кореи, а затем и влияние Запада. Сегодня влияние Запада уменьшается, и мы не видим больше в нем твердой точки опоры».
Откуда этот постоянно возникающий вопрос? Откуда странное впечатление, несомненно пережитое и многими до меня, будто я нахожусь в Японии не только для того, чтобы мне ее показали и чтобы я на нее посмотрел? Будто бы я приехал сюда, дабы удовлетворить ненасытную потребность японцев видеть себя в образах, формирующихся в головах чужаков. И я должен дать им еще одну такую возможность.