Книжно-Газетный Киоск


Юрий ЖУКОВСКИЙ
Маяковский. Два дня

Сериал "Маяковский. Два дня" на канале "Культура". Опять попытка просветительства. Опять полное непонимание того, что пошлость и фальшь хуже исторической недостоверности и мелких сценарных неточностей, опять великий для бедных. Ходячая бесчувственная механическая кукла Лиля, бытовая, мелкая, фальшивая и заурядная. Взятый одним крупным рычащим мазком Маяковский, без малейших оттенков. Даже объясняясь с любимой, он как бы рычит в сторону, в камеру, для невидимой пресс-конференции. Дмитрий Нагиев — Додик Бурлюк, так и не вышедший из образа сутенера из сериала "Столица греха" на "НТВ", но, тем не менее, актерски убедительнее Маяковского-Чернышова, хотя тот искренне старается попасть в форматную бронзовость "Культуры", угодить невидимым критикам, играет с оглядкой, боясь нападок, одним широким мазком, большущей кистью лакируя нюансы и трещинки. О Лиле не говорим. Произносить текст может почти каждый. В съемках Маяковского (не Чернышова) для собственной фильмы его все тогдашние киношники величают гением (в сериале), слово "гениальность" выдается, как чашка кофе, и тщательно сделана пожелтелость кадра, и Чернышов странно дергается, кривым ртом и плечами, нелепой фальшивой птицей пытаясь попасть в слоящийся на ветру желтоцветный замысел режиссера. Смешной Никандр Туркин хвалит Лилю, самую яркую в мире звезду Маяковского, закованную фильмой. Конечно, на сцене артистического кафе Маяковский не читает собственные стихи, сцена опущена, конечно, взята именно "Закованная фильмой", почти не сохранившаяся, страшно же режиссерам и продюсеру, примерять же начнут Чернышова на Маяковского. Не дай бог за рамки просветительства форматного выскочить ненароком. Зачем тогда сериал вообще, если все время бояться? Поэт, закованный пошлостью, ворочается в гробу и тянется за стволом. Зато нате вам, зрителечки, быт двадцатых, выхолощенный, стерильный, с учебниками сверенный, тщательно дозированный, с сухим звуком, где щелчок нагайки был бы выстрелом. Вот и хлопочет лицом Чернышов, суетится в мнимой молчаливой масштабности на фоне расслабленного, спокойно работающего Нагиева, вот восторженный Маяковский рвется в футуристское делание революции, восторженный и хороший Маяковский с математической точностью произносит фразы объяснения с Лиличкой, механической заводной куклой, человек написавший "Лиличка! Вместо письма". И должен быть Владимир Владимирович правильным и моральным на канале "Культура", а Ося Брик — маленьким, слабым, прячущим беспомощность за особой моралью времени. Но, как пишет "Семь дней" в аннотации: "в столице нарастает революционное движение". И Маяковский мчится на свою Болотную, надеясь попасть сломанной дрожью рукою в революционный рукав. Не избежать "Культуре" аналогий, не спрятаться ВГТРК за дверьми холдинга от нарастающих в "Семи днях" революционных событий. Только Лиля Брик говорит, узнав о революции: "Какой ужас!", верно реагируя на оранжевую угрозу постаревшему миру. Специально для канала "Культура". Не хватает батюшки, благословляющего ее на имперскую покорность. Чернышов хорошо читает стихи, за кадром, боясь маскарада хроник, воссозданной пожелтелости, стерилизованных страстей. Той Лиле, которая живет на экране в "Двух днях", не выстилают последней нежностью уходящий шаг, девушку за столиком с апофеозным для голодного года кроликом не зовут на перекрестье рук. А достоверны ли слова, всеми ли учеными сверены и подписаны — меня не касается. Маяковский волнует меня всю мою жизнь, я читал о нем все, что попадалось, я писал о нем, я видел спектакли в музее Маяковского.
Двадцатые — это не костюмы, поезда, комнаты и трамваи, — это дух, колеблемый у колен создавшего его Маяковского, это приметы времени ненужным развевающимся плащом за спиной, это перекрестье рук, где вздремнул маленький век. Это человек, не вынесший фикусов и заседаний, это солдат Вселенной, внушивший себе это, не солдат революции, дерзкий, наглый трибун, нежным окровавленным сердцем обнявший Землю.
Это человек, создававший эстетику Нового, Невиданного, наивно думавший, что кто-то понял его, что это кому-нибудь нужно. Его новое ушло в болота, на которых зыбко покоится Питер, его новое разбито московскими холмами, раздавлено обывательской революционной рабоче-крестьянской конкой. Его тома — Лиличке, вместо письма. Его тома — человечеству, вместо писем, но, конечно, не человечеству, а бабелевскому мальчику в очках. Маяковский — это революция в отдельно взятой поэтической голове, выстилающая нежностью уходящий шаг женщины, частично понявшей его.
Вызывая дух Маяковского



1

Товарищи, ушел я,
Сквозь морок залежалый
Вглядываюсь в потомков,
Непрестанно дивясь.
Исследуют бесценное
Поэтическое жало
На мысли сериальные
Бисером раздробясь.
Трещит скорлупа,
А под нею — пусто, через
Азорские брызги сплетенных дней
Вы, Лиличка,
Питером пахнущий вереск,
Смотрите устрицей из раковин вещей.



2

Грязью вокзальной стынет дорога,
Комнаты стены тоской изорвав,
В тесной и душной передней у Бога
Ищет рука свой прощальный рукав.
Фильмой покадрово омуты взвесьте,
Дайте присутствовать на монтаже,
Кони — стреножены, седла на месте,
Датчики скорости — на вираже.
Вы выдыхаете маленький иней,
Айсберг извечный свой ищет корабль,
Дерзким бессмертием плещется имя,
Муку беззвездности смертью поправ.
Ваше нутро, сколько не дребезжало б,
Не сосчитает фальшивых свечей,
Тлеют архивы обиженных жалоб
И неустанных пустынных речей.
Горечь земли и вихляние щена,
Сладостных губ листопадный инжир…
Лопнула память плодом перезрелым.
Пленник небесный, такой неумелый,
Стаи метафор мот и транжир.



Маяковскому

Я сегодня раздвинул зданья
Шаг за шагом я начал
Наощупь жить.
Я открыл глубину
И объем мирозданья,
Я заставил себя не любить.
Я раздавил в себе
Холодные розы.
И засушил старых снимков слизь.
Я распахнул небеса и грозы,
И доказал всем,
Что это жизнь.
Товарищ, я смою твою
мещанскую
плесень,
мы примем новых
революций высь,
Я буду вечно молод
И весел,
Свой порыв многократно
Повторив "на бис".
А воздух, сволочь,
Дурманящий, пряный,
Я свободен, как дикий
Степной монгол,
А ночью ласковой,
чистой, пьяной
Мне почему-то снился
холодный ствол.

P.S. Андрей Чернышов хорошо читает стихи. Пока еще робко, но уже — хорошо.