В лаборатории сдох последний подопытный. Кролик. Это было ожидаемо и предсказуемо, но Полимеров повел себя непрофессионально: он открыл шлюз сострадания. И теперь в его носу и глазах стояла вода. Константин привязался к зверьку. Константину казалось, что между ними возникло если не понимание, то хотя бы его иллюзия. А иллюзия, как известно, бывает сильнее реальности, если реальность лишена чувств. Константин Полимеров, старший научный сотрудник института вирусов города Медвежье Ухо, бережно переложил холодеющую тушку из клетки в обувную коробку, перевязал коробку бечевкой и сел писать в областную прокуратуру, главному прокурору облцентра — города Лихоимска.
Он заложил лист бумаги в печатную машинку «Москва», занес над гашеткой указательный палец, длинный и тонкий, и замер.
Кролику полагалось отдать концы во благо науки. Симптоматично отреагировать на действие аттенурированных штаммов и умереть, согласно клятве данной его наставником давно уже мертвому Гиппократу. Но причиной окончания жизнедеятельности зверька стало истощение, вызванное недоеданием. Концентратов, впрочем, как и вакцин, не подвозили уже полтора года. Хлопья «геркулес» из личных запасов Полимерова закончились. Остатки сена, которое ведущий микробиолог, мучаясь нехорошим предчувствием, заготавливал в отпуске, украли, взломав подсобку. Сараев — так звали главного и единственного особиста, курирующего институт, — обещал подключить лихоимского опера, но так и не подключил, а запил в его компании. Поэтому в хищении сена Полимеров подозревал их обоих.
Письмо прокурору полагалось начать с самого важного. А что было самым? Когда это самое началось?
Возможно, в тот день, когда институт перевели в подчинение ОАО «НаноРоса» и в их маленький город на трех вертолетах прилетели люди из телевизора.Загорелые не по сезону, пухленькие, холеные, в дорогих галстуках и костюмах. Они перерезали красную ленточку, услужливо натянутую Сараевым перед входом в НИИ, и уехали на охоту, а вечером танцевали и пели в институциональной столовой. Утром их уже не было. Они исчезли вместе с буфетчицами, деньгами и обещаниями. Поставки кормов, реагентов и сывороток прекратились.
Получалось, все началось не тогда. Тогда уже все закончилось.
На сегодняшний день Полимеров был единственным действующим сотрудником в институте. Один в необитаемой пятиэтажной коробке, совсем как Робинзон Крузо. Лаборантки сбежали в столицу натирать шесты в ночных клубах. МНСы перебрались в облцентр — Лихоимск, где торговали «боярышником» в аптеках. Образованный люд ступил на скользкую дорожку коммерции — варил из местной глины народные средства оздоровления: «Неболин», «Негрустин», «Золотой жезл» и другие плацебо, к счастью безвредные для пациентов. Сексуальный маньяк Аванесов открыл кабинет по лечению бесплодия, где механическим способом брюхатил чужих невест. Впрочем, пациентки приходили к нему не беременеть, а чтобы отвести душу. Доцент Доцук предал заветы науки и перешел в мракобесие — обратился к заговорам и приворотам. За что с незавидной регулярностью бывал бит. Учитель Полимерова профессор Профурсенко в приступе белой горячки уплыл на буксире в Финляндию.
За день до побега профессор позвал к себе Полимерова, усадил за лабораторный стол, налил стакан самогона и приказал:
— Пей!
Профурсенко выглядел пьяным и угрюмым больше обычного, и Константин подчинился.
— До дна, ни капли мимо. Доза рассчитана на твой рост и вес. Пусть вся шелуха в мозге в осадок выпадет. Пей, Костя! Чистый разум, купающийся в чистом же спирте, дает такие открытия… — Профессор протянул Полимерову фосфоресцирующий чупа- чупс. — Теперь закусывай, а лучше — занюхивай, чтобы без примесей.
Спустя три минуты химические реакции внутри Полимерова усложнились настолько, что он расслабил галстук, расстегнул ворот рубашки и широко улыбнулся. Опытный профессор одобрительно хмыкнул и подпер дверь кабинета стулом.
— Костя, — начал профессор, усаживаясь напротив. — Что тебя держит здесь?
— Не знаю, — Полимеров задумался.
Пары алкоголя сделали его голову теплой и невесомой, где изредка проплывали похожие на грязные половые тряпки мысли о быте.
— Семья и наука, — с неохотой выдавил он, и, заметив как презрительно искривилось лицо Профурсенко, добавил радостно. — Самогон.
— Он самый, — согласился профессор. — Теперь, по крайней мере, не врешь. А меня здесь не держит уже ничего. Кроме, пожалуй, вот этого… — он сунул под нос Константину кулак, разжал пальцы, и Полимеров увидел запаянную ударопрочную колбу, на первый взгляд совершенно пустую.
— Что там? — спросил Константин, отодвигаясь подальше вместе со стулом.
— Там все, — Профурсенко подмигнул, совсем не научно, скорее как уличный хулиган. — Все, чем болел человек, с чем боролся, от чего умирал в течение двух последних столетий. Например, моя любимая Бордителла Спумаривине. Извини за скверный французский. — Профессор качнулся.
— Зачем вы собирали все это? — алкогольная легкость исчезла, каждое слово произнесенное Профурсенко грохотало в голове Константина, словно валун, катящийся в ущелье.
— «Зачем?» — профессор усмехнулся. — Такого вопроса настоящий ученый перед собой ставить не должен. Он должен спрашивать «как»? Но этого я тебе не скажу.
— Почему вы так со мной откровенны?
— Видишь ли, Костя, я уезжаю. Но сам понимаешь, меня никто никогда не оставит в покое вот с этим, — профессор взял колбу за горлышко. — Пока никто, абсолютно никто не знает, что все это здесь. Но узнают когда-нибудь обязательно. И тогда мне конец. Костя, ты единственный человек, которому я могу доверить работу всей моей жизни. Возьми.
— Нет.
— Тогда я разобью ее прямо сейчас об тебя, — Профурсенко размахнулся колбой, целя Полимерову в лоб, и тот сдался…
Он зарыл капсулу в цветочном горшке — единственном месте, в котором не ковырялся страдающий поллинозом лейтенант ФСБ Сараев.
Профессор уплыл контрабандой в Финляндию. Говорили, что он вылечился от алкоголизма и работает в аэропорту, поднося путешествующим господам чемоданы и бэги.
Из людей в институте, с весьма вольными допущениями, числился только особист Степа Сараев — отбеленный, отмороженный, но не менее дикий Пятница. Насколько Степан физически был близок к науке, настолько же интеллектуально был от нее далек. Он следил за безопасностью, неразглашением, фотографировал что— то тайком из-под плеча, вечно куда-то звонил и переговаривался стремительным засовским полушепотом. Еще он бухал. Но кого удивишь пьянством в Медвежьем Ухе?
До сего дня еще был подопытный кролик. А ныне остались вирусы, участь которых вне живых клеток тоже казалась плачевной, микробы, которые существовали всегда, но не подозревали об этом, и двадцатилитровая банка соляной кислоты, бессмысленная сама по себе. И растворяющее состояние коллективного бессознательного несчастья ведро самогона, перегнанного из бузиновой браги. Самогон стоял под столом, между ножкой стола и ногой. Его присутствие успокаивало. Если считать вещество существом, то более преданного существа у Полимерова не было. Константин привычным жестом черпнул в ведре плошкой, глотнул, достал из кармана халата фосфоресцирующий чупа-чупс, понюхал и сунул обратно.
Ничего лишнего, ничего личного, подумал он и написал:
«Главному Прокурору г. Лихоимска от ВНС Полимерова.
Заявление.
Сегодня **** года ** числа наука… окончательно умерла».
Сложив письмо в конверт с изображением космонавта, похожего на уколотого бупивакаином хомячка, он снял халат и остался в бесформенном пиджаке неопределенного цвета и полуклассических полутренировочных брюках. Причесался, а скорее наэлектризовал пепельные волосы пластиковой расческой, выпил из черпачка, повертел в руках «чупа-чупс» и сунул под мышку обувную коробку. На прощанье он окинул взглядом тесное пространство, которому отдал лучшие годы. Клетки, стеллажи, биксы, колбы — все эти предметы были лишены содержимого, как и сам Полимеров. За словом «наука», словно тараканы под плинтусом, прятались жирные чиновники-управленцы, уринотерапевты и мракобесы. Прогоняя из головы дурную мысль о насущном и сущем, Константин запер лабораторию и выбросил ключ в разбитую сквозняком форточку. Тот бесшумно утонул в рыжих зарослях бузины. Полимеров вздохнул и пошел, ступая тяжко и гулко по длинному полутемному коридору, затем по лестнице, тоже длинной и полутемной. Спустившись на четыре пролета, Константин поравнялся с дежурной будкой (лагерной вышкой без ножек) и вертушкой, преграждающей путь домой. В будке по обыкновению сидел Сараев. Мятый, треморовый, злой. Видимо, доход от краденого сена был пропит жестоко.
— Куда? — спросил особист, облизав пересохшие губы.
— Домой.
— Не пойдет, — Сараев нажал кнопку, блокируя выход. — Еще час пятнадцать работать положено.
— Нет работы — подохла.
— А ну покажи! — лейтенант привстал с табурета, прижал нос к стеклу.
Полимеров открыл коробку.
— Это ты его? — руки Сараева забегали по облепленному карманами сюртуку, вероятно, в поисках диктофона.
— Он сам!
Карманы Степана оказались пусты.
— Все равно пиши объяснительную, — прошипел Сараев. — Коробку и труп оставь тут — это вещьдок.
Невидимые погоны с двумя малыми звездочками морально освобождали его от сострадания, стыда и позора.
— Жрать кролика нельзя — тоже сдохнешь. А писать ничего не буду. — Бузиновый самогон придавал Полимерову твердости. — Я ухожу.
— Где будешь работать? — особист презрительно фыркнул. — В областном центре дворником или, как все пролетарии, в лес уйдешь?
Полимеров поставил на пол коробку, неловко пролез под вертушкой и, пнув ногой дверь, распрощался со службой.
Сделав несколько шагов по гравиевой дорожке, соединяющей институт с улицей Кирова, Полимеров остановился и обернулся, чтобы запечатлеть в памяти пятиэтажный короб исследовательского центра, украшенный тряпкой с бесполезной надписью: «Сдается в аренду под бизнес», засиженный птицами постамент без памятника и облетающие кусты бузины. И стал думать о том, что, пожалуй, не сможет конкурировать с дворниками по причине разных верований и традиций, что, скорее всего, у него не получится адаптироваться в лесу без ружья да еще с его набором гуманистических атавизмов, что определенно хуже всего он будет чувствовать себя дома…
Константин пожалел себя, потом пожалел о том, что, подавленный думой о кролике не отлил с собой самогону, и пожалел еще больше, вспомнив про колбу, закопанную в цветочном горшочке. При живом, хотя и нездоровом Сараеве, возвращение в институт казалось смертельно опасным делом. Но стоять просто так было хуже всего. Нужно было куда-то идти. И Полимеров пошел.

Полимеров двигался по центральной артерии города — улице Кирова — инородным предметом. В Медвежьем Ухе который год было безлюдно. Константину временами казалось, что опустошенность пространства есть действие вируса, вырвавшегося из его лаборатории на свободу, но действительность была прозаичней. Как только заводы — ­судоремонтный имени Луначарского, краснознаменный бетонный и мясокомбинат имени Ильича — отдали в распоряжение «красным», позднее — «черным» директорам, производственные мощности стали немощными. Затем на нескольких BMW прикатили антикризисные менеджеры — луддиты — с бейсбольными битами и стволами. Они развинтили оборудование на самоценные составляющие, сняли рельсы, ведущие к станции, выкопали из земли медные кабеля и уехали данничать и бражничать дальше. Пролетариат какое-то время продолжал честно выходить на работу в пустые цеха и, собравшись в профгруппы, курил, угрюмо и молча. А когда табак кончился — ушел в лес, но не воевать с беззаконием, а пробавляться собирательством, охотой и бортничеством. Там и осел. Лес стал их работой, домом и офисом. Вслед за пролетариатом в лес ушли собаки. Пролетарские жены и дети остались смотреть центральное телевидение. Пролетариат приходил к бабам раз или два раза в месяц выменивать шкуры, грибы, коренья и мясо на самогон из бузины. Мен происходил на границе города с лесом, вершился молча и деловито. Бабы стремительно набивали клетчатые сумки— тележки добром (чтобы потом втюхать дары хвойного леса матросам и туристам на пристани), а пролетарские мужики, соскучившиеся по угнетенному состоянию разума, с такой же стремительностью заливали потроха самогонкой. Полимеров не раз наблюдал из окна лаборатории эту картину, размышляя над тем, возможен ли при такой формации секс. На его глазах секса никогда не было, не возникало даже подобия брачных заигрываний в виде каких-нибудь хороводов или частушечных перепевок.
И если наблюдения Константина носили репрезентативный характер, то его предположение о том, что с наступлением постиндустриальной эпохи в Медвежьем Ухе семья перестала существовать как общественная и как физиологическая ячейка, становилось общим законом. Детям и бабам семью заменил телевизор, полный насилия, секса, сплетен и склок. Мужеполый лесной пролетариат уверовал в дуплища идолищ— бригадиров, которых сам и вырезал из податливых лип долгими трезвыми вечерами.
Последним семейным числился он — Полимеров (Сараев тоже жил в городе, но в силу особенности профессии был одиночкой).
«Да, я последний семейный, — думал про себя Константин, — и я буду нести этот крест, потому что я — человек».
Он старался держать твердый шаг и голову нес высоко, ему хотелось открыться миру достойно. Он должен был чувствовать разницу между собой и окружающим миром, чтобы наполниться стойким внутренним безразличием, перед тем как попадет домой. «Серый растрескавшийся асфальт под ногами, серые коробки пятиэтажки вокруг, серое небо над головой и я в центре всего», — думал он, забывая, что одет в серо-соломенное пальто и такую же кепку, и что этот момент мутно-серая бузиновка разлагается в его сером мозге.
Никем и ничем не замеченный Полимеров промаршировал мимо заколоченного досками кирпичного «Клуба имени Красного Докера», бревенчатого краевого музея с накренившимся петушком, мимо блочного Дома быта, первый этаж которого занимали ритейл-лабаз и общественная баня, перестроенная в «нумера», а второй — парикмахерская, столовая и кружок караоке. На сем достопримечательности заканчивались, и улица Кирова тоже. Перед Константином открылась река, неподвижная и тяжелая, словно вылитая из свинца, и похожий на гнилой зуб причал, с тревожно скрипящим навесом. Полимеров замедлил шаг и представил себя на месте профессора Профурсенко, незаконно мигрирующего в чухонскую Котку на груженной помидорами барже. Он всмотрелся в свинцовую воду, и вода колыхнулась, потянулась к нему, потянула его. Константин сделал два шага вперед — в тину берега, отчего ботинки моментально намокли и научный способ познания пресек экзистенциальные ощущения. Полимеров вспомнил, что здесь происходит по средам, когда на причал встает туристический теплоход. По средам идет торговля. Бабы выставляют под скрипящий навес дары природы: дичь и медвежатинку, яички перепелов, ягоды, орешки, грибы, корневища, дикий сотовый мед — съестное добро, выменянное у мужиков на самогонку.
Ненасытные туристы, путешествующие Волго-Балтом из Астрахани в Москву, деньжат не считали, сметая все. И прямо на пристани начинали жадно жевать, запивая горькой бузиновкой, позабыв об экскурсии по краевому музею, о шалаше Бела Куна, о гидроэлектростанции, первой в советской истории. Путешественники забирались обратно на пароход, где дружно ели и пили под палубный караоке, а когда теплоход снова вставал на рейд, принимались дристать, свесившись с бортов и заблевывать каюты палочками сальмонеллы и личинками бруцилеза, восстанавливая природное равновесие. Биосфера не терпит излишеств.
Разжившиеся наличными бабы шумным стадцем откочевывали с берега в ритейл-лабаз, где закупались коробками с комбикормами. С той поры как сгорела ферма (подожгли ее антикризисные менеджеры, кормящиеся с ритейл-лабаза) бабы перестали готовить. Лабазники предлагали огромный выбор коробок. На картонных боках изгибались тонкие похотливые женщины, прыгали и падали толстые дети, гордо стояли мужчины с гигантскими бицепсами и маленькими головами, а еще начесанные коты и лоснящиеся собаки. Коробочная еда демократично предназначалась без исключения всем. Содержимое картонок, замоченное в горячей (необязательно кипяченой) воде, разбухало до желаемого размера — от фрикадельки до окорока. Цвет и запах придавались еде порошками из мешочков, вложенных в коробку вместе с пластиковой вилко-ложкой.
Продовольственно-эсхатологическая картинка вывела Полимерова из-под гипнотического воздействия осенней реки и повернула налево — на раскисшую, ухабистую, зато предсказуемую улицу Генерала Подвойского. С гордым видом идти по ней было затруднительно, и, воспользовавшись предлогом, Полимеров привычно ссутулился и перешел на шаг мелкий, неровный и быстрый. Здесь блочные дома перемежались с заброшенными огородами и сосновыми избами. Генерала Подвойского была кривой и короткой, под стать жизни героя, подарившего ей свое имя, и обрывалась в буквальном смысле: сразу за заржавленным оранжевым молоковозом, лишенном колес и кабины, но снабженным домовым указателем с номером «87», начинался карьер. Когда Полимеров был «эменесом», туда часто улетали пьяные беспечные мотоциклисты. А теперь…
Не дойдя метров десяти до обрыва, Константин свернул на чавкающий размокшим дерном бульвар Академика Павлова, протоптанный сквозь плешивую ольховую рощу. Солнце садилось, и голые стволы отбрасывали друг на друга полосатые тени. Именно в этой болотистой низменности, чтобы не привлекать внимания, в мирно-военных целях плановомыслящие государственные мужи порешили разбить научный, так сказать, городок, наподобие Силиконовой долины. Воображения и средств хватило на один корпус НИИ и пятиэтажку, в которой жил Полимеров. К ней-то Константин и двигался, продолжая размышлять о летающих мотоциклистах. Когда-то в Медвежьем Ухе действительно были мотоциклисты. Теперь в это трудно было поверить…
Вообще, отношения с верами у Полимерова до крайности обострились. Это касалось как его Веры — жены, так и веры в широком, метафизическом, смысле. Например, он больше не верил, что когда-то в этой стране были космические и стратегические ракеты. Новое оружие, вместо того чтобы держаться в строгом секрете, рекламировалось широко и навязчиво, словно прокладки. А прокладки-то были импортные. Стоило ли удивляться тому, что крылатые ракеты не попадали в цель, а «Булавы» падали, пролетев двести метров?
Полимеров больше не верил, что в этой стране когда— то была боеспособная армия. На юго-востоке в лесополосе за зеленым забором, увитым по верху ржавой колючкой, стояла военная часть, охранявшая склад ГСМ. О существовании склада командование, похоже, забыло, начертило новую карту и сняло с вещевого и пищевого довольствия. Последний раз вездеход-бензовоз прополз туда лет пять назад, а назад так и не выполз, вероятно затонув в Медвежьем болоте. Профессионально любознательный Сараев как-то раз решился сходить в разведку за «языком», видимо надеясь заработать третью звездочку и лишнюю сотню рублей, но вернулся ни с чем, за исключением разбитого носа. Он был раздосадован и потому откровенен и сказал тогда Полимерову:
— Полная деморализация. Горючее выпито, смазочное — растерто. Вертолетная полоса засажена коноплей. Питекантропы, а не военные. Хорошо, что оружие у них бутафорское.
Впрочем, деморализованные солдаты и офицеры иногда покидали уставный загон и появлялись в городе, изображая тактические учения, а на самом деле ища чем поживиться. Пробегали невнятной нестроевой кучкой в куцых, похожих на мусорные мешки, камуфляжах, озираясь по сторонам, как стая голодных собак. Лица их были скрыты противогазами, но не от заражения и знания санитарии, как хотелось бы думать, а в качестве маскировки…
До сего дня Полимеров еще верил в науку. Но теперь… Константин представил, как Сараев освежевает дохлую тушку, и едва сдержал рвотный позыв. Не осталось ни науки, ни космических кораблей, ни стратегий, ни бесконечного космоса. Земля приняла плоскую форму с натяжным потолком в виде неба, а люди постепенно опускались на четвереньки.
На высокой апокалипсической ноте Полимеров подобрался к родимому дому. Нет, родился он, как все советские дети, в доме родильном и, возможно как многие, был при взвешивании перепутан и при выписке отдан чужим родителям, а затем ходил в детский сад и учился в мокром сумрачном Ленинграде. Он подавал большие надежды и после аспирантуры был направлен совершать естественнонаучный прорыв в засекреченный город «51 МУ», он же Медвежье Ухо, вместе с нестарой матерью и совсем молодой женой. Было это почти двадцать пять лет назад.
Полимеров толкнул дверь парадной, прошел через предбанник, смазал взглядом газетные ящики и начал подъем по расписанной непотребствами лестнице. К себе — на пятый этаж.
«Мы не кровники, мы словники, — вспомнил он Хомякова механически, считывая настенные надписи. — Словники, которые умудряются делать ошибки в мате и не слишком разбираются в строении и назначении детородных органов», — думал он с легкой досадой.
Затем Константин вспомнил, что стены в столичных галереях современных искусств увешаны тем же контентом. Здесь это по старой привычке провинциалов еще подпадает под «мелкую хулиганку». Там — с космополитической безалаберностью называется инсталляцией.
Бросить все, отколоть от стены несколько фресок, уехать в Москву и разбогатеть! С этой ересью в голове Полимеров преодолел последний пролет, встал перед утепленной ватином дверью и услышал сразу из нескольких телевизоров:
— Может быть, вы назовете все слово?
— Деньги!
— Это слово всего из двух букв, одна из которых открыта!
— Деньги!
— У вас три подсказки.
— Деньги!
— Ничего не получится, никуда не уехать, — одними губами прошептал Полимеров, доставая из кармана ключи.
Темный коридор встретил Константина удвоенным количеством децибел.
— Слово?
— Деньги!
— Правильно! Самое главное слово всей нашей жизни на всей нашей планете. Слово «деньги».
Сняв ботинки и взяв их в руки, Полимеров бесшумно прокрался до своей комнаты, юркнул внутрь, заперся на крючок, включил люстру. Три эргономичные лампочки неохотно затеплились, осветив бетонный куб, обставленный книжными полками, столик с допотопным, похожим на космический шлем монитором, разобранное кресло-кровать и залитое мраком окно. Ночь в «51-м МУ» всегда наступала быстро.
Полимеров очистил от лесной грязи ботинки и переоделся в махровый спортивный костюм, ставший по причине особенности местной воды и общей давности лет из темно-синего бледно-зеленым. Выполнив десяток неуверенных приседаний и дюжину неглубоких, но готовых закончиться внезапным падением наклонов, Константин лег на кресло-кровать. Расслабился, посчитал пульс, затем прислушался к тому, что происходит в квартире. Не происходило ничего. Только работали телевизоры. В комнате жены. И в комнате матери. Справа. И слева. Создавая эффект невидимого присутствия. Словно он, Полимеров, был замурован в колонну в самом центре съемочного павильона. Популярное шоу закончилось, начался фильм, кинокомедия, судя по гипертрофированным интонациям и паузам между репликами, запрограммированными на безудержный смех.
— У тебя есть деньги? — спрашивал женский голос кого-то.
— Я люблю тебя, — этот кто-то оправдывался.
— У него нет денег! — подхватывал смешанный хор.
Затем следовало коллективное «бу-га-га».
Сущее исчезало. Бессмысленность бытия вызывала не ужас, а смех.
По глубокому убеждению Полимерова, телевидение являлось источником массового безумия, особенно среди женщин. Демонстрация яркой, легкой и недостижимой жизни, еще более бессмысленной, чем жизнь в Медвежьем Ухе, окончательно стирало у людей ощущение реальности. Эмоционально, чувственно, мысленно люди жили в телевизоре, бросив свои неухоженные, варикозные, зашлакованные тела внутри тесных, неуютных и уродливых пятиэтажек. С круглосуточным цифровым вещанием «точка невозврата» была пройдена, стало совершенно непонятно, сумеют ли люди вернуться в себя, если вдруг все телевизоры вырубятся. Телебоссы, опасаясь возвращения человека, продолжали лить на зрителя приторно-сладкое дерьмо, выбирая (Полимеров здесь перефразировал Флоренского) трезвость для себя, проповедующую насильственное «пьянство» для других.
Но к чему такое знание, знание, что ты один, что ты бессилен, что у тебя в руках нет противоядия и инструментов дезинфекции? И зачем такая «трезвость», если «пьянство» затянуло и свело с ума двух самых дорогих и прежде горячо любимых женщин? Задолго до самого Полимерова жена и мать поняли, что «51-й МУ» не столько стартовая площадка для их сына и мужа, сколько топкий и унылый тупичок. Пришли к истинному умозаключению по каким-то совсем ненаучным, косвенным признакам: вроде перебоев с горячей водой и отсутствия оперного театра. Трансцендентное не принимало упреков, мелкими и средними пакостями напоминая о своей неподсудности: то подсовывало в гречку мучных жучков, то на семь долгих месяцев засыпало Медвежье Ухо тугоплавким нетающим снегом. Приходилось вымещать агрессию на имманентном, на предметно доступном, не в последнюю очередь на Полимерове.
Константин хорошо помнил первый конфликт между его амазонками. Он прозвал его «первым кухонным». Было воскресенье, холодно, но безветренно и светло. Они пили чай с ватрушками. Полимеров наклонился к банке с вареньем, зачерпнул ложкой засахаренного крыжовника и, отправив ложку в рот, уронил несколько капель на затейливо вышитую скатерку. Жена и мать засмеялись, как показалось Полимерову, над его неуклюжестью и потянулись за тряпкой, как будто бы для того, чтобы вытереть стол. Они схватили тряпку одновременно с разных концов, под их напором тряпка свилась в канат. Женщины все еще улыбались друг другу, но уже не по-доброму. Полимерову с большим трудом удалось разнять их и развести по разным комнатам, а потом еще несколько дней мирить.
Но перемирие продолжалось недолго. «Первая кухонная» сменилась «второй коридорной», перешедшей в «затяжную позиционную». Сейчас каждый из членов семьи обитал в своей комнате и выходил из нее только в случае крайней нужды. Места общего пользования были четко поделены. Шкафчики, плошки, горшочки, кастрюли на кухне, полочки в холодильнике, рулончики туалетной бумаги, кусочки мыла, тазики — все было замерено и помечено бирками с инициалами правовладельца и указаниями оставшегося метража. Если одна из сторон обнаруживала нарушение маркировки и пломбировки, немедленно возникал дикий скандал, иногда дело ограничивалось взаимным запугиванием и оскорблением, в других случаях доходило до приемов сумо и куряша. Форму ведения бухучета можно было бы считать идеальной, если бы не постоянные обоюдоострые провокации и диверсии.
На кухне, в ванной и в туалете Полимерову принадлежала очень узкая нейтральная полоса, которой он умудрялся обходиться в силу свойственной людям науки бытовой скромности и приобретенного аскетизма: угловой шкаф с «геркулесом» и краснодарским «липтоном», полочка на двери холодильника для десятка яиц и пакета позитивного, никогда не скисающего молока.
Полимеров никогда не заговаривал со своими женщинами первым, ибо даже пара ничего не значащих слов, обращенных к жене или матери или просто сказанных себе под нос считались нарушением нейтралитета, переходом на сторону противника и завершались грандиозным скандалом. Сначала женщины принимались ругаться между собой, затем переключали свою агрессию на него. Театром военных действий обычно служила кухня. Отстрелявшись, валькирии расходились по комнатам смотреть телевизор и жевать комбикорм из коробки или же подслушивать и подглядывать друг за другом, пытаясь узнать, какую кто программу смотрит. Судя по доносившимся до Полимерова стереозвукам, предпочтения у них были схожие: женщины смотрели одинаковые передачи, или по всем каналам транслировалось одно.
И мать, и жена считали Полимерова тряпкой и тянули каждая в свою сторону с конечной целью порвать. Обе считали, что обретения мира и благоденствия в доме Константин обязан был выбрать одну и выгнать на улицу другую. Они часто грозились, что покинут дом сами, но уходить не спешили — бетонные пятиэтажки в городе были на пересчет, а жить в деревянном срубе с обрушившимся забором, носить из колодца воду, дважды в день топить печь было ниже их культурного уровня. Как ученый, Полимеров знал, что культура женщины расположена в ее матке.
Жена и мать демонстрировали единодушие, когда у Константина возникало желание уйти жить в этот сруб. Как только он начинал думать об этом решительном шаге, суки, не сговариваясь, набрасывались на него с обвинениями в предательстве:
— Мы потратили на тебя всю свою жизнь, мы сделали из тебя то, что ты сейчас представляешь. А теперь ты уходишь. Уходишь к молодой бабе!
Безусловно, суки не были искренни, они просто-напросто разыгрывали провокацию, подсмотренную в каком-то тупом сериале. В Медвежьем Ухе не осталось молодых баб. Это было видно даже глазами индифферентного к сексу ученого-микробиолога.
Как только Полимеров перестал думать, звуки от телевизоров заполнили его голову.
— Ты принес бабки?
— Принес.
— Сколько?
— Целую сумку «зеленых».
— Ну, так порви же меня прямо на этих деньгах!
— Ах, ух, ах-х-х-х-х!
— Ах, — вырвалось у Константина.
Он не подражал телевизору, у него застучало в висках. Это хмель от бузиновки начал сменяться бузиновым же похмельем. Полимеров бросился на кресло-кровать и спрятал голову под подушку.
Когда-нибудь это должно было кончиться. Но когда?
Он мысленно вернулся к зарытой в горшок капсуле профессора Профурсенко. Если бы институт работал так, как планировалось при его запуске, содержимое колбы могло сослужить добрую службу в осознании человеком своего места в природе, космосе и эволюции. «Теория ЭвоВирусов» — так называлась работа, которую Константин начал писать в пионерском возрасте. Он еще тогда необыкновенным образом понял, что человек заступил на вершину пищевой пирамиды благодаря случайности, сбою, вызванному…
Да бог с ним, свою работу он не закончит уже никогда, в связи с полным отчуждением от экспериментальной базы как в широком бытийном смысле, так и в узком — бытонаправленном.
«Не хотите эволюционировать и не надо» — подумал он, скатываясь в сон. Прочь от самого себя.

Полимеров проснулся от ощущения чьего-то присутствия. Пристроившись на краешке кресла-кровати, у ног Константина сидел мужчина в черном костюме.
— Тесновато у вас, Константин Константинович, — сказал он трескуче, заметив непроизвольное сокращение лицевых мышц Полимерова.
— Кто вы? — Константин сел на кровати, слишком резко для своего возраста и состояния, у него закружилась голова, и он попридержал ее руками.
— Бузиновкой злоупотребляете? — укорительно произнес незнакомец. — Разрушаете клетки мозга. С вашими-то способностями.
— Вы из ФСБ? — Полимеров решительно отверг мнимое сострадание. — Вас вызвал лейтенант Сараев?
— Сараев — меня? Вы что же, телевизор не смотрите? — спросил гость.
— Нет.
— А вот ваши близкие, судя по звукам, смотрят. Дисциплинированно и организованно. Они вам рассказывают актуальные новости?
— Никогда.
— Ну, может быть, твиттер читаете?
— Нет Интернета в Медвежьем Ухе. — Головное кружение закончилось, и Константин решил разглядеть собеседника.
Строго говоря, незнакомец выглядел эклектично. Дорогой отдающий вороненым блеском пиджак не мог скрыть несуразностей тела: ткань растягивалась на лопатках и в области живота и скукоживалась на груди и плечах. Череп был излишне большим, способным вместить не два, а дважды два полушария. Небрежно разбросанные по лицу органы восприятия походили на непищевые отходы.
— Не надо смотреть вот так, — незнакомец нервно подтянул узел галстука.
— Как? — Полимеров не понял.
— Как в микроскоп. Я здесь при исполнении, а вы — дома, — просопел незнакомец.
— Простите, я без всяких намеков. У меня зрение плохое, — деликатно соврал ученый. — Много пишу, читаю.
— То-то у вас сплошные книжные полки. Неактуально. Немодно. Вам нужно сделать евроремонт, все же живете в городе, — схамил эклектичный, прикрывая бестактностью какой-то свой внутренний комплекс.
— Что такое «евроремонт»?
— Полы с подогревом, натяжные потолки, стены из гипсокартона.
— Стены уже будто из гипсокартона, — сказал Полимеров угрюмо.
Собеседник вытянул руку, ковырнул обои ногтем:
— Действительно хлипко. Чудные вы люди, ученые. Мыслите широко, а жить норовите в бочках.
— Таковы обстоятельства, — ответил Полимеров неожиданно зло.
— Но-но-но, Константин Константинович, — человек осадил Полимерова. — Обстоятельства таковы, каковы мы.
«Глуп, но натренирован» — отметил про себя Полимеров и констатировал:
— Демагогия.
— Верно, — незнакомец прищурился. — Вы методолог? НЛП изучали? Когда? Где? У кого?
— Я изучаю вирусы. Этого вполне достаточно… — Константин недоговорил, не видел надобности. — Кто вы?
— Вы и вправду меня не знаете, — эклектичный человек накрыл нижней губой верхнюю, вероятно изображая улыбку. — Владилен Виссарионович Опоссумов. С ударением на «у». ОппосУмов. На всех ответственных заседаниях я сижу четвертым слева направо в третьем ряду.
«Вор бюджетный обыкновенный» — идентифицировал Полимеров.
— Но фактически, — поспешил добавить Владилен Виссарионович. — Я — второй. Не буду говорить, по какой шкале ценностей и в какой иерархии такой «второй», как я, важней «первого», — Опоссумов хрустнул узловатыми пальцами. — Даю три минуты на сборы. Пора на работу.
— Я безработный, — без удовольствия признался Полимеров.
— Ошибаетесь! — Чиновник засмеялся беззвучно, отчего лицо его зашлось рябью. — С сего дня Институт вирусологии переименован в «Федеральный инновационно-вирусный центр». Вы назначены директором центра. Быстро приводите себя в порядок, я буду ждать внизу.
Есть с похмелья Полимерову не хотелось, одежду перед сном он не снял, поэтому сборы заняли совсем мало времени. Константин поводил во рту зубной щеткой вправо- влево, вверх-вниз, а потом, точно так же, обувной — по ботинкам, набросил пальто, отпер входную дверь и вдруг понял, что в квартире установилась непривычная тишина. Он встревожился, но приблизиться к вражеским территориям не решился.
Спускаясь по лестнице, Константин размышлял: «Опоссумов не предъявил удостоверение личности, не исключено, что он не тот, за кого себя выдает. А за кого он себя выдает? Может, он террорист и взял женщин в заложники? А может, наоборот, государственник и женщин посадил под охрану?». Заметив, что нецензурные выражения на стенах, адресованные политической элите страны, тщательно закрашены свежей краской, Полимеров решил, что Опоссумов в большей степени государственник, чем бандит.
У подъезда стоял черный автомобиль, похожий на танк без башни. В американских фильмах из подобных боемашин выглядывали расплющенные от драк лица сводников и наркоторговцев. Российская особость забронировала джипы за силовиками.
— Залезайте, не стесняйтесь, — Владилен улыбался. — Скоро сами такой заполучите.
— Мне возить нечего, — пробормотал Полимеров.
— Появится джип — найдется, что возить, — хохотнул Опоссумов. — И кого. Отбоя не будет. Здесь сказывается магия больших размеров и чисел.
— А как вы смогли проехать сюда по нашим осиново-трясиновым палестинам? — Полимеров задал вопрос и сам же увидел ответ: тропа от его дома к роще была заметно расширена и выложена темно-синей ромбовидной плиткой.
— Ради вас, Константин Константинович, дорогу пришлось построить, — Опоссумов подмигнул, отчего нос его увело к правой щеке.
— За одну ночь? — Полимерова пугала вороненая сталь драндулета, и он не торопился залезать внутрь.
— Нанотехнологии, поделенные на две тыщи узбеков и умноженные на административный ресурс. Полезайте в машину!
Константин крякнул и прыгнул в огромный салон. В нос шибануло озоном и чем— то пляжно-морским, манящим и бесконечно далеким.
— Итак, — начал Владилен Виссарионович, когда автомобиль въехал в рощу. — Озвучим технические подробности. На базе вашего института, под вашим непосредственным руководством создается федеральный инновационно-вирусный центр — ФИВЦ. Теперь объясню по буквам: буква «Ф», означающая «Федеральный» гарантирует, что в финансировании проблем не будет.
— Я должен буду дать вам откат?
— Чепуха, — Опоссумов недовольно оттопырил губу. — Откатные схемы оптимизируют специально обученные антикризисники. А с вашим ученым— лохом сразу попалишься.
— Зачем тогда вам моя семья? — спросил Полимеров.
— Мне она не нужна. А если откровенно — и вам, — Владилен Виссарионович скосил глаза на ученого и добавил. — Ваши женщины дома, у них все в порядке. Я хотел, чтобы вы выспались перед серьезной работой, и попросил ваших домочадцев выключить у телевизоров звук. Удовлетворены? Тогда вернемся к понятиям. «Инновационный» — обещает полный апдейт. Вместо допотопного двести восемьдесят шестого компьютера, которым фундаментально вооружена отечественная наука, вам выдадут айпад пятой прошивки, с функциями айтюнса, айклоуда, и… — Опоссумов затих, поднатужился, словно готовясь сказать что-то убойное. — А «вирусный» значит, что у вас не будет проблем с яйцеклетками и сперматозоидами лучших особей человеческого рода.
— У нашего института совсем другой профиль, — нахмурился Полимеров.
— Вы ошибаетесь, Константин, у всех нас один профиль, — сказал Опоссумов с нажимом. — Поднимать с колен родину.
Полимеров смолчал, ему было неуютно в огромном салоне.
Они ехали пыльной и пустой улицей Кирова. Уходящие в глинистый грунт пятиэтажки, огороды, заросшие бузиной, гильотинированные тополя, слепые фонари, бетонные столбы, похожие на виселицы.
Опоссумов хлопнул Полимерова по плечу:
— Константин, да что вы раскисли? Думать надо не о себе. О стране надо думать. Вон она какая Россия: с виду вроде серая, скромная, скоромная, но тысячу лет стояла и тысячу лет еще простоит. Согласитесь?
— С кем? — спросил Полимеров.
— Не разделяете наши взгляды? Вы, что ли, из этих? — Владилен Виссарионович покрутил рукой в воздухе. — Да, впрочем, неважно. Наука не знает идеологии. Верно?
— Не знает, — ученый кивнул. — Но прежде здесь гудели судоремонтный завод и бетонный. Мясокомбинат. Птицефабрика. И фермы стояли. И дети играли на улицах. А теперь только рынок на пристани и супермаркет.
— Дорогой Константин Константинович, период индустриализации позади, мы живем в постиндустриальной эпохе. Нами движет великая мать-эволюция.
— Ну, да, — Полимеров в обратной последовательности процитировал Энгельса, бронзовый бюст которого валялся за институтом в кустах. — От цивилизации к варварству, от варварства — к дикости.
— Это вам так кажется, Константин Константинович. Вы провинциал. Вы находитесь внутри чулана событий, внутри «черного ящика» быта, а мы смотрим сверху. И сверху картина выглядит оптимистичной, «черный ящик» на поверку вовсе не черный, и довольно вместительный. Да вы сами проверьте. Посмотрите в окно, посмотрите.
Полимеров вгляделся в уползающий ландшафт улицы Кирова, картинка за окном не изменилась, но восприятие ее стало иным: пуленепробиваемая тонировка сообщала смотрящему некое высокомерное безразличие.
— Вполне себе милый город. Тишина. Экология. Самобытность, — Опоссумов комментировал топографию местности так, будто работал агентом недвижимости. — Я бы сам в таком жил, если бы не постоянные думы о родине. Только отчего же храма-то нет?
— Не знаю, — пробормотал Константин рассеянно. — Это не мое поле деятельности.
— Вот и попы открещиваются, — с укором произнес Владилен Виссарионович. — Невежественные у нас попы, дремучие и корыстные. Может, пригласить англиканских? У них все конкретней. Без расписного язычества.
— Лучше их расстрелять, — на Полимерова накатила волна агрессии: то ли в нос ударил резкий запах импортного ароматизатора, то ли напугал выпуклый лик «двуглавого», приклеенного к торпеде.
К счастью или к несчастью это ощущение прошло, когда Константин покинул автомобиль.

Они подъехали к институту вылезли из машины. Опоссумов развел руки в стороны:
— В начале славных дел.
Константин покрутил головой. Кусты бузиновки, окружавшие корпус, были безжалостно вырублены, вывеска с надписью «Сдается в аренду» исчезла, натертый до блеска Энгельс вновь воцарился на постаменте.
— К чему этот идол? — спросил Полимеров.
— Переплавим потом под вас, — Опоссумов поочередно подмигнул пришвартовавшимся к носу глазом. — Когда закончим работу.
— А зачем уничтожили флору?
— Результат человеческой глупости, — Владилен Виссарионович оттопырил губу. — Вчера вы в припадке отчаяния изволили выбросить ключ от лаборатории в эти кусты. Не беспокойтесь, посадим мы новые. Сажать — не строить. Идемте работать…
В отдраенном, пахнущем хлором холле их встретил Сараев, надраенный и пахнущий хлором. В отутюженном синем халате, с ромбиком техникума на груди.
— Разрешите доложить обстановку! — заорал особист.
— Отставить, — осадил его Опоссумов. — Подъемник отремонтировали?
— Так точно! — лейтенант нажал на красную кнопку, и створки лифта бесшумно разъехались в стороны.
— Теперь твой начальник — он, — Владилен Виссарионович ткнул пальцем Полимерову в грудь. — Скажет лететь — летишь, скажет лежать — лежишь. Скажет на опыты, значит — на опыты.
— Служу науке! — отчеканил Сараев.
— Молодец. Бди.
— Насчет Степы я серьезно, — сказал Опоссумов Полимерову, когда лифт поплыл вверх.
— Я понял, — пробормотал ученый.
— Что поняли?
— Вы его от алкоголя зашили.
— Именно.
— Настоящая или обманка?
— Этого я вам не скажу, — Владилен Виссарионович кособоко выпрыгнул из кабины и распахнул перед Полимеровым двери лаборатории. — Вуаля!
Последний и единственный раз Константин слышал это полуфранцузское слово в далеком детстве, когда родители привели его в дурно пахнущий шатер шапито. Под тем же истерично-надрывным соусом публике был представлен кролик. Извлечен из цилиндра, оклеенного синими звездами. После неаппетитного глотания бильярдных шаров и протыкания шпагой женщины с красным гуттаперчевым носом трюк со зверьком показался юному Полимерову настоящим чудом…
Константин, как в детстве, зажмурился в предвкушении застекленных никелированных стеллажей со штаммами, сыворотками и реактивами, клеток с сытыми морскими свинками, швейцарского микроскопа, японского томографа и прочей научной утвари, вызывающей восторг у каждого практикующего естественника. Но его слепая радость длилась недолго. Зацепив носком ботинка порог, Полимеров едва не упал, и его глаза инстинктивно открылись. Тут и выяснилось, что на самом деле означает балаганное «вуалирование» Опоссумова. Лаборатория была нашпигована светящимися планшетами, подмигивающими факсами, чавкающими шредерами, скоросшивателями, органайзерами и кулерами, булькающими кипятком. На стенах висели картины с изображением чего-то разлитого, размазанного и засохшего. По центру расположился немыслимых размеров конференц-стол, обставленный дюжиной кожаных кресел. У входа за барной стойкой (другой аналогии Константин не нашел) дрожали наклеенными ресницами две девушки-анорексии, зачем-то переодетые в медсестер.
— Многофункциональный офис, — со значением произнес Опоссумов. — Из Ле- Бурже. Ночным самолетом.
— А?
— А это ваши секретари-референты, — Владилен Виссарионович облизал губы. — Оксана и Ксюша. Можно наоборот. Ночным самолетом из… э… Кембриджа.
Девицы одинаково улыбнулись. Полимерову вспомнилась классика жанра: «Кажется, у меня есть то, что вам нужно». Он нервно проверил, все ли пуговицы застегнуты на пиджаке и брюках, и перевел взгляд на Владилена:
— На чьи деньги собираемся шикарно существовать?
— За деньги не беспокойтесь. Государство взяло на себя заботу о людях науки. — Опоссумов издал носом смешок.
Девицы в знак солидарности с «главным» потерлись друг о друга органами кормления, казавшимися искусственными на фоне их общей хрупкости.
— Владилен Виссарионович, вы меня с кем-то спутали, — сказал Полимеров сухо. — Я не банкир, не политолог, не торговец нефтепродуктами. Я не скототорговец. Я — обыкновенный ученый. Я не могу в «этом» и с «этим» работать. Вы не в Москве. Вы в Медвежьем Ухе. И ваш торгово-закупочный офис здесь никому не нужен. Здесь ни у кого нет денег и почти не осталось имущества. Местных еще можно обманывать, но украсть у них уже нечего. Владилен Виссарионович, я сказал все, и я ухожу.
Константин развернулся к лифту решительно и бесповоротно, однако Опоссумов неожиданно ловко преградил ему путь своим несуразно скроенным корпусом.
— Вы никуда не уйдете. Все слишком важно, чтобы мы могли вам дать так просто уйти. — Органолептические наросты на лице Опоссумова задрожали, заходили из стороны в сторону, словно стараясь сорваться и убежать с положенных мест.
Полимеров улыбнулся недобро:
— Хорошо. Я останусь. Только вы переделаете все так, как я скажу. Для начала обесточьте все это статусное барахло. И как можно скорее отправьте обратно.
— А девушек?
— Я сказал — все.
Опоссумов усилием воли вернул на место губы и нос и крикнул довольно зычно:
— Слышали? Все обесточить. А потом — вон!
Полимеров возвратился в лабораторию, как только на лестнице стих парнокопытный стук Оксанино-Ксюшиных каблуков.
— Теперь лучше? — спросил Опоссумов, запирая за собой дверь.
— Не знаю, — ответил Константин оглядываясь.
Обесточенная, погруженная в естественный сумрак Медвежьего Уха техника виртуального производства выглядела грудой камней или садом камней, как бы сказали японцы.
— В чем суть проекта? — спросил ученый, опускаясь в одно из кресел.
— Россию нужно спасать, матушку нашу грешную, — в полумраке лаборатории глаза чиновника маслянисто блестели.
— Вы только этим и заняты, — Полимеров проявил несвойственное ехидство. — Я-то чем вам могу?
— У вас есть теория, — Владилен Виссарионович понизил голос.
— У меня много теорий.
— Теория эволюции, — шепотом пояснил Опоссумов.
— Ах, вы об этом? Проделки юности. Но как вы узнали?
— Мы знаем все.
— Тогда зачем пришли?
— На эту тему хотелось бы поговорить в приватной обстановке. Приличный ресторан в вашем городе есть?
— Что?
— Казино, сауна, боулинг?
— Наш город называется Медвежье Ухо.
— Ну, а есть, где купить коньяку или водки?
— Недалеко ритейл-лабаз, но водка катанная. Кстати, носит имя вашего прямого начальника.
— С брэндами мы разберемся позже, — взгляд Опоссумова потемнел. — Посоветуйте же что-нибудь.
— Проще и решительнее отправить Сараева за самогоном. Бузиновка — это абсент местного гона и розлива.
— Вы его начальник — вы его и пошлите, — Опоссумов запустил по столу шоколадную плитку айфона.
Константин принял девайс, покрутил. Вращающееся изображение особиста, упорно твердило:
— Сараев у аппарата. Сараев у аппарата.
— Два литра бузиновки, — приказал Полимеров, наигравшись с айфоном. — И стандартной закуски.
После предельно лаконичного «Есть!» экран почернел.
— Вот она, ваша работа, — искоса глядя на Константина (по-другому он и не мог), Опоссумов вытащил из-под стола плоский прозрачный планшет и помахал им в воздухе. — Собрана по крупицам: что-то подсмотрели, где-то подслушали, кое-что подобрали, стыдно сказать, на помойке. Отсканировали, оцифровали. Сгруппировали согласно вашей нумерологии. Сразу стало понятно, что это «бомба». Неясно только, как приводится в действие. Признаться, мы хотели решить проблему без вас: гении капризны и непредсказуемы. Мы показывали вашу работу экспертам центра «Э», дешифраторам внешней разведки, психологам, психиатрам, филологам, биологами и прочей ученой, извините за выражение, кодле.
— И? — сердце Полимерова шумно забилось.
— Получили несколько заключений.
Константин отвернулся к окну, зацепился взглядом за тучное облако с темным отвисающим брюхом, чтобы улететь вместе с ним.
— Сидеть! — приказал внимательный Опоссумов. — И смотреть на меня!
Полимеров послушался.
— Константин Константинович, в современной российской науке наметились два ненаучных подхода к объекту исследования: побег и аннигиляция. Профурсенко сбежал, вы пытались уничтожить свою работу, как какой-нибудь неуравновешенный Гоголь.
— Нервный Гоголь? — переспросил Полимеров.
— Да-да-да, — подтвердил Владилен Виссарионович. — Психиатры заключили, что вы — психбольной. Другие эксперты определили вас как схоласта, третьи — как шпиона и экстремиста.
— Чушь.
— Так и есть: товарищам не терпелось выслужиться. К тому же ваша работа способствует возникновению параноидальных наклонностей у оппонентов.
— У меня нет оппонентов.
— Ошибаетесь, оппоненты есть всегда и у всех. И один из них тут-как-тут, — Опоссумов показал пальцем на дверь. — Лейтенант!
Из коридора раздалось неандертальское «я» особиста.
— Давно там стоишь?
— Никак нет.
— Ксаны где?
— Баню топят.
— Еду на пол. Сам на вахту. Бегом!
— Есть бегом!
— Пойду принесу провизию, — Опоссумов с кряхтеньем поднялся из кресла.
— Баня? — спросил Полимеров.
— Ну, не русская баня, конечно. Так себе — чухонская сауна, — пояснил Владилен, отпирая замок. — Помещение удобное нашлось на втором этаже.
— В прозекторской?
— Почему нет? Инфраструктурно самое подходящее место: водоснабжение, герметичность, кафель, предусмотрены полотенца. — Опоссумов забрал из коридора сетку с продуктами и вернулся на прежнее место.
— Моющиеся вместе с усопшими, — вспомнилось Полимерову.
— Не забивайте вы голову ерундой. Включайтесь в работу, — Владилен Виссарионович кинул планшет через стол.
Пластиковое ноу-хау мягко ударилось в грудь Константина и таинственно засветилось.
— У вас есть на бумажном носителе? — вирусолог смутился. — Я не знаю, как пользоваться. Здесь даже кнопок нет.
— В современном мире все управляется пальцами, — Опоссумов показал Константину кулак, затем оттопырил мизинец и указательный и сделал буравчатое движение ладонью. — Вот так. И вы, Константин Константинович, не стесняйтесь, пальцуйте.
Константин дотронулся до плоского монитора, обычно так он проверял, насколько горячо молоко. В ответ на экране проступила кириллица: «Теория эво-вирусов Полимерова».
— Вы можете читать вслух, пока я сервирую стол, — предложил Опоссумов.
Полимеров полистал текст (искусственные страницы при этом шуршали совершенно естественно) и начал читать, а скорее вспоминать фрагменты, которые казались ему ключевыми:
«Вирус — это мост между веществом и существом. Вирус, безусловно, вещество, автономный генетический элемент, если он находится вне живой клетки. Вирус — безусловно, существо — облигатный паразит, когда он находится внутри нее…
Вирусы появились на Земле раньше прочих клеточных организмов. Безоболочные протоклеткки или клетки-ячейки обзавелись собственной оболочкой и обособились именно благодаря проникновению в них РНК-вирусов…
Клетки, содержащие ДНК, возникли после заражения РНК-содержащих клеток ДНК-содержащими вирусами. С тех пор жизнь стала стремительно совершенствоваться…
Чарльз Дарвин установил, что жизнь — борьба за существование — поощряет усложнение биосистем. Сложное вытесняет простое. Новое вытесняет старое. В то же время все новое есть ошибка. Ошибка принятого прежде стандарта…
В основе ошибки лежит мутация — необратимое изменение организма. Если вирус побеждает, он перепрограммирует клетки под свои нужды. Следовательно, спусковой крючок эволюции — это мутация, которая происходит в результате воздействия вируса на организм…
Результаты исследований показывают, что половина генетического материала человека, происходит от вирусных геномов…»
— Непонятно, — перебил Опоссумов, раскладывая по тарелкам сушеных подлещиков, корешки дикого топинамбура и чупа-чупсы — стандартный набор алкоголика Медвежьего Уха.
— Что именно? — уточнил Полимеров, вышагивая пальцами по экрану.
— Все! — отрезал чиновник. — Насовали ученого сленга в работу ради демонстрации интеллектуального превосходства. И напрасно. Ваши знания бесполезны без наших денег. Если космос — океан вакуума, то все мы в одной подводной лодке. Всплыть-то иной раз хочется?
— Хочется, — не смог удержаться Полимеров.
— Вот и мне. Может быть, и выпьем прямо сейчас?
Чиновник разлил самогон по пластмассовым одноразовым рюмкам. Одну подал ученому, другую оставил себе.
 — За нашу практику и за вашу теорию! — сказал Владилен и, закинув голову, выпил.
Сенсорные приспособления на его лице вздрогнули, покраснели и съехались в одну кучу.
— Хорошо! Неожиданно хорошо, — сказал он при этом. — Надо патентовать. А чем это дело закусывать? Еда какая— то странная в вашем городе.
— Продуктовый набор перед вами есть результат вашей политики. Самобытный минимализм постиндустриальной эпохи. Впрочем, даже так можно жить. Главное не нарушать пропорции, — Константин взялся чистить подлещика. — Если у вас есть потребность в полиненасыщенных жирах и аминокислотах, советую начать с рыбы. Если чувствуете нужду в клетчатке и тиаминах — закусите топинамбуром. Перед употреблением желательно снять кожуру. Если изволите дополнительных метафизических ощущений — сосите чупа-чупс. Это только с виду он детский, а внутри одна химия.
— Пожалуй, я воздержусь, — Опоссумов взял со стола салфетку и ей отодвинул тарелку.
— Ну и бог с вами, и кто там у вас, — поплыл со старых дрожжей Полимеров. — А я вот еще одну выпью.
— Еще только десять утра! — запротестовал Владилен. — У нас куча работы.
— Работы? Лайкать в социальных сетях? Отправлять факсы? Увольте! У меня была лаборатория, а вы превратили ее в нотариат. У меня был умный кролик, так он подох от голода, а затем его сожрал ваш соглядатай.
— Вы правы, — неожиданно смирился чиновник. — Я выпью с вами. Только продолжайте рассказывать.
Они осушили еще по стопке и захрустели богатым тиаминами топинамбуром.
— Моя работа не столько о вирусах, — начал Полимеров, устремив взгляд сквозь стену, — сколько о людях. Я, естественно, не разгадал тайну возникновения жизни, но… — Полимеров прикрыл ладонью глаза, готовый расплакаться. — Меня с детства осаждали вопросы, от которых я не мог уклониться, хотя понимал, что эти вопросы лежали за пределами разума…
— И? — протянул Владилен Виссарионович. Расслабленный общением с педрильными французскими винами, он быстро терял контроль над собой.
— Некоторые из них я решил… — выдохнул Полимеров. — Например, почему транспозоны способны свободно перемещаться внутри генома, встраиваться в него и вызывать хромосомные перестройки…
— Не понял, — брови Опоссумова поменялись местами.
— Транспозон — это блуждающая последовательность ДНК, провоцирующая мутации…
— Это меняет дело, — Владилен Виссарионович пьяно икнул и добавил, вероятно, испугавшись показаться невеждой. — Прольем путь к знанию спиртом.
— Прольем, — согласился ученый.
— И закусим светящимися конфетами, — чиновник взял чупа-чупс. — Чтоб расширить пределы.
Разговор получался, так казалось обоим. Бузиновка делала хитрое дело. Природные галлюциногены обогащались достижениями пище-химической отрасли: мутный свет поедаемых леденцов плавно перетекал в глаза собеседников. Их тела стали бесконечно малы по сравнению с разумом, который сделался невообразимо огромен. Познавательный ум пребывал везде и во всем: вместе с ветром гонял мусор по улицам Медвежьего Уха, вращал кольца Сатурна, тосковал с закодированным лейтенантом Сараевым и одновременно вел разговор.
— Посему, Владилен Виссарионович, — вещал Полимеров, облизывая конфету. — Можно сделать вывод, что человек не является окончательным звеном в цепи развития. Парадоксально, но именно знания человека, технологии человека, не позволяют ему — вам и мне, подняться на следующую ступеньку развития. Как только в природе появляется новый перспективный вирус — его сравнительно быстро блокируют. Человек, не подозревая того, издревле ведет борьбу с теми, кто готовит его к эволюции: баней, купанием в проруби, чесноком, позже сыворотками и антибиотиками. Сорок тысяч лет человечество стоит на одном месте. То есть не стоит: беспорядочно размножается, загрязняет планету, ведет войны, обманывает, ворует. Все мы: я, вы, Сараев, Оксана и Ксюша — вынуждены пробавляться тем низменным, что мы из себя представляем. Мы забываем о том, насколько мы несовершенны, насколько ограничены и глупы, только когда пьем бузиновку и едим химические конфеты.
— Опять не понимаю. Этот ваш птичий язык. Скажите прямо и честно, стране пипец? — Губы, нос и глаза Опоссумова разъехались от центра к периферии.
— Всем пипец. Всем, — со странной радостью подтвердил Полимеров.
— Тогда бросьте прелюдии и переходите сразу к сверхсуществу.
— Теперь я не понимаю, о чем вы?
— Ну, об этом вашем сверхчеловеке, — сенсорные наросты и впадины на лице Владилена вновь собрались в кучу.
— А-а-а, — протянул Полимеров. — Вы об этом: «Жизнь как специфическая воля и аккумуляция силы, стремится к максимуму чувства власти»?
— Вот именно.
Константин откинулся на спинку кресла, на лице его появилась улыбка.
— Говорите, прошу вас, — взмолился чиновник, превратившись в одно огромное ухо.
— Только в вирусах лежит наше спасение… — произнес Полимеров медленно. — Мы, я имею в виду наших граждан и нашу страну, мы сейчас находимся в точке минимума. Ваши джипы, девайсы, дорогие костюмы только глубже затягивают нас в пучину. Посмотрите на себя, посмотрите на меня, посмотрите вокруг. Сплошное несовершенство. Тупик. Мы погибаем, вы понимаете это, Владилен Виссарионович?
— Вы случайно не медиум? — Опоссумов нервно хихикнул.
— Скорее пророк. Но дело не в этом. Дело в том, что одна из ближайших мутаций должна привести к появлению нового существа. Более сложного. Более продвинутого, как теперь говорят.
— Так давайте скорее мутировать, — один глаз Опоссумова спрятался за ухо, другой полез на лоб. — Сколько нужно для этого денег? Наши офшоры не имеют границ.
— Вот именно — не имеют. И в этом опасность. Я могу запустить процесс, но я не могу спрогнозировать направления его развития. Это не лапласовские модели. Это стохастические процессы.
— Какие?
— Говоря по-вашему, не курируемые.
— Только без непредсказуемости, — лицо чиновника нервно блуждало.
— Никаких гарантий дать не могу.
— Поэтому люди любят попов и не любят ученых. На вас нельзя рассчитывать в трудный час.
— Дело не в нас. Дело в природе. Это Создатель, кем бы он ни был, постановил, что все живое и сущее воспроизводится с определенными сбоями. Ненормальность — именно из нее появляется нечто новое. Если новое оказывается лучше предыдущего, оно отчуждается от старого и может полностью его заместить. Ненормальность непредсказуема. И никакие деньги здесь не помогут. Деньги — изобретение человека. Деньги чужды природе и, соответственно, истинной человеческой сущности.
— Что же делать? — Опоссумов оттопырил губу.
— Еще немного расширить пределы! — решил Полимеров.
Владилен кивнул легкомысленно. Они выпили и принялись освобождать от оберток конфеты.
 — Вы не ботаник, Константин. Вы — Ботвинник. В смысле — гений, — Опоссумов проглотил чупа-чупс. — Этот ваш переход в новое существо. Вы наверняка способны поставить его на профессиональное русло.
— Как?
— Разработать элитные таблетки с микробами.
— Хотите сказать, с вирусами?
— С ними. Со сверхчеловеческими. Разлить по ампулам. Засунуть в анальные свечи. И… передать все это мне.
— Ученые обычно не задаются таким глупым вопросом, но я все же спрошу: зачем?
Опоссумов встал из-за стола, пошатываясь добрался до двери, открыл ее и, убедившись, что в коридоре никого нет, зашептал:
— Элита работает со сверхнапряжением. У элиты износился иммунитет.
— Пусть отдохнет. От дел.
Чиновник не расслышал или понял по-своему:
— Оно невозможно. Вы не понимаете, в какой стране вы живете. Как только элита отходит от дел, она тотчас садится в тюрьму.
— По-моему, вполне продуктивно, — Полимеров разлил самогон.
— Я уже говорил вам, что я четвертый справа в третьем ряду?
— Не без гордости говорили, — ответил ученый, наблюдая за лицевыми миграциями Владилена Виссарионовича.
— Не без нее, — чиновник проглотил содержимое рюмки. — Фактически я второй. Даже первый. После «него». А знаете почему?
Полимеров развел руки в стороны.
— Я отвечаю за будущее. Ответьте честно: мое лицо кажется вам необычным?
— Типичное московское лицо.
— Да ладно завирать! — Опоссумов схватился за свой нос с такой силой, будто бы хотел его выдрать. — Я вот не могу к нему привыкнуть. Не успеваю! Все это не мое. На мне, понимаете, экспериментируют, перед тем как сделать пересадку для «главного»!
— Для «главного»?
— Для «главного», для «первого», для Него! Наливайте скорее, я вам все расскажу. — В ожидании новой порции самогона Владилен Виссарионович совершил ряд стремительных дирижерских движений руками и головой.
Полимеров, наоборот, пребывал в противофазе, став медлительным и неловким. Наполняя бузиновкой рюмки, он изрядно налил на стол. Первый раз за время беседы они чокнулись.
— С «Ним» беда, — доверительно зашептал Опоссумов. — «Он» сдает. Мы «Ему», бывало, бабу привозим. Перед этим ее проверяем на все такое. Ну, здорова как лошадь. А наш с ней в баню-боулинг сходит — и у него на следующий день триппер или еще чего хуже. Стволовые клетки не действуют. Пластическая хирургия — тем более. Чужая кожа не приживается. Только мягкие ткани жопы. Ты на рожу мою посмотри!
Полимеров сочувственно закивал.
— А у него еще хуже. С одной стороны его надо на х*й менять, — Опоссумов махнул рукой и едва не упал со стула. — А с другой: кто, если не он? Если не мы, то кто? Я не вас имею в виду.
— Это я давно понял.
— Так создайте мне эту вирусную вакцину. И мы с вами, и вся страна наконец получим достойного нас правителя. Реальное сверхсущество... И меня наконец перестанут мучить…
— А остальных?
— Что, остальных? — чиновник нахмурился всем лицом. — Элита должна принять первый удар. А потом уже остальные. Остальных много. Так до фига, что по фигу.
— По фигу до остальных? — переспросил Полимеров, и глаза его засверкали, как два ментоловых чупа-чупса.
— Официальная установка, — подтвердил Опоссумов.
— Тогда за работу! — Константин хлопнул в ладони. — Нам потребуется еще четыре литра бузиновки и две репродуктивные особи женского пола.
— И все? — удивился Владилен Виссарионович.
— И все! — развел руки ученый.
— Вы — гений. Гений! — Опоссумов сорвался с места и выбежал в коридор.

Полимеров проснулся к полудню. В лаборатории. На конференц-столе небрежно накрытый своим же старым пальто. Его лихорадило. Голова гудела от избытка крови. Внутренности, набитые чем— то сухим и сыпучим, склеились от обезвоживания. В то же время где-то внутри под толстым слоем песка абстиненции прохладным родником пульсировало ликование.
— К воде, — решил Константин.
Он подполз к краю стола, свесил ноги, коснулся пола. Маневр оказался тяжел, Полимерова затошнило, и картинка в глазах качнулась из стороны в сторону, будто лаборатория отделилась от одной седьмой части суши и поплыла в Финляндию к профессору Профурсенко.
Сопротивляясь внешней и внутренней качке, Константин тралил лабораторию в поисках недопитого. Под его ногами похрустывали вяленые головы лещиков и недогрызанные корешки топинамбура.
— Миллилитры решают все, — твердил он, подбирая разбросанные по полу бутылки и сцеживая с них вожделенные капли бузиновки в твердопластиковый канцелярский стакан.
Торгово-закупочное оборудование из Ле Бурже: планшеты, принтеры, факсы — куда-то исчезло. Но это не печалило Полимерова, потому что стаканчик удалось наполнить почти до краев. Сто семьдесят граммов. Вполне достаточно дЛЯ возврата из анабиоза в реальность. Он выпил, и алкоголь пошел сразу в мозг, что противоречило фундаментальным принципам биохимии, но органолептически оказывалось незыблемым благостным фактом. Полимеров сел, прислонившись спиною к стене, и предался воспоминаниям. Они были отрывочны и калейдоскопичны, как лицо Опоссумова. Однако каждая из картинок могла стать ступенькой, ведущей к источнику ликования.

Лаборатория озаряется прозекторским светом, и музыка — жизнеутверждающая тупая «унц-унц» — льется со всех сторон. Оксана и Ксюша в павлиньих костюмах прыгают по столу.
Отваливается искусственный нос Опоссумова, и Владилен Виссарионович съедает нос вместо закуски и вопит, перекрывая шум музыки:
— Оживляж, оживляж, оживляж!
В лабораторию на четвереньках влетает Сараев, в кальсонах и тельнике. Он накручивает круги, как сорвавшийся с цепи пес, алый цвет его физиономии подтверждает факт неэффективности кодирования на алкоголь.
Оксана или же Ксюша встает на мостик, и Опоссумов оказывается лежащим валетом под ней — так иногда спят на узких кроватях. Через мгновение на них бросается четвероногий Степан. Оксана-Ксюша, словно самка насекомого богомола, принимается пожирать гениталии Опоссумова, в то время как Сараев исполняет любовную ораторию по-собачьи.
Вот она, значит, какая шестидесятичасовая рабочая неделя по Прохорову, проносится мысль в голове Константина. Но он не успевает ее зафиксировать — перед ним вырастает крупный план другой Ксюши. Некоторое время анорексичная дева фигурирует перед ним под «унц-унц», освобождаясь от перьев, а затем Полимеров чувствует на губах вкус ее губ. Вкус оказывается резиново-шинным, а дыхание — бензойным. Константин понимает, что перед ним женщина-робот и пытается освободиться, но объятия ее так крепки, что ослабить их помогает только бутылка бузиновки, разбитая об ее голову…

Полимеров вздрогнул, задышал глубоко. Это странное времяпровождение. Эти пошлые воспоминания. Нет. Не то. Его тайное ликование не могло быть вызвано корпоративом-кооперативом.
Ученый встал с пола и движимый пульсирующим в груди родником пошел к окну. С каждым шагом биение становилось сильнее. Так и есть. «Это» произошло!
Цветочный горшок, куда он закопал капсулу Профурсенко лежал на боку. Живший в нем фикус был с корнем выселен, земля — рассыпана. На полу возле батареи лежали осколки колбы профессора…
— Случилось, — прошептал Полимеров. — Случилось!
Не имело значения, кто и когда разбил колбу — он, Сараев, Опоссумов или девки. Не имела значения и мотивация: эволюция, похмелье или идиотизм. Важным было то, что все уже произошло.
Полимеров прижал лоб к стеклу и посмотрел на улицу.
Плитка, которой еще вчера два вагона узбеков вымостили дорогу от дома до института, исчезла. Вероятно, исчезло и финансирование, и статусное название «Федеральный инновационно-вирусный центр». Но и это было не важно. Инновация запустилась. Сейчас шел латентный период, но совсем скоро она проявит себя по полной.
Самолет с вирусами уже приземлился в Москве. С учетом насыщенного рабочего дня элитариев «новое венерическое заболевание» начало проявлять свою симптоматику в лучших из лучших, экспоненциально передаваясь середнякам и отбросам…
Полимеров представил, что сейчас творится дома: его суки переругивались, кидались друг в друга старыми тряпками и ни не догадывались о том, что происходит в реальности. Мало того, они туда не собирались. Тем более не могли оценить всей научности и технологичности фамилии Полимеров и масштабов его работы.
Не могли — и не надо. В воздухе носился вирус новой жизни, оккупировал улицы и приступом брал дома. Он пребывал повсюду: в картонках молока, в сетках с картофелем, в шампунях и гелях, в морепродуктах.
Один педантичный немец предположил, что в человеческом существовании нет причинно-следственных отношений. Может быть, так и было в Германии, но здесь, в России, все всегда было иначе…
Что это означало?
Это значило, что модифицированное телевидением и коробочной едой население городов, скорее всего, вымрет. А мутации подвергнется та часть, что ушла жить в леса. Кроме забытого батальона, изолированного от эволюции собственной химзащитой.
Это значило, что вскоре из девственно дикого леса, как и тысячу лет назад выйдет новая Русь. Русь сверхчеловеков.