Рабы восстают и падают — на то и рабы,
чтобы раз в два столетия встать на дыбы,
а после кланяться в ноги, ползать у ног,
вгрызаясь в землю или целуя сапог.

И земля искусана в кровь и сапог измазан слюной,
и властитель лежит на диване, мечтая, что правит страной.
И страна раскинулась навзничь от моря до гор,
и по стране скачет дьявол на лошадке во весь опор.

Вот вам и вся история, а вот и учебник ея,
вот ее территория, пора подравнять края,
засыпать овраги, с землею сравнять холмы,
в каждую мелкую сошку тыкать мычащим «мы».

Море будет — круг, и река потечет по прямой,
и тогда мы поймем, что навеки вернулись домой,
и вода — молоко, и берега — кисель,
и никуда никогда не уйти отсель.

И не то, чтобы я не любил этот сад,
льва и львицу из бронзы зеленой,
И не то, чтоб томил меня стрекот цикад
среди летней листвы опаленной.

И не то чтобы я позабыл навсегда,
где родился, где жил, и о том, где
из фонтана узорного брызжет вода
и оркестрик играет в ротонде.

И не то, чтобы лица толпы горожан
изменились — черты, выраженья,
хоть они изменились, и старый платан
потерпел, как корабль, крушенье.

И не то, чтоб не видел я снов наяву,
хоть и вижу, все чаще, все те же,
и не то что я здесь не живу, хоть живу,
но бываю все реже и реже.

Это слава, почившая в Бозе.
Это смех на железном морозе.
Это ладаном дышит цигарка
меж кривыми зубами припарка.

Это помесь железа с бетоном,
где фантом проживает с фантомом.
Это — секс на матрасе убитом,
это помесь общаг с общепитом.

Это память в прорехах и латках.
Это старость на скрюченных лапках.
Это мрачная жизнь-клоунада
на кругах деградантова ада.

Ли Освальд сидит с винтовкой на крыше.
Винтовка с оптическим прицелом.
У Ли Харви Освальда миссия свыше.
Он занят полезным делом.

Убийство президента — разменная монета
всемирно-исторического процесса.
Ба-бах! И о тебе говорит вся планета
и, в частности, вся Одесса,
где жизнь продвигается вдоль бульвара,
где брючки с манжетами на всяком пижоне,
где каждая влюбленная пожилая пара
горюет об убитом президенте Джоне.

У президента Джона — курчавая головка,
красавица жена в вашингтонских хоромах.
Но у Ли Харви Освальда — хорошая винтовка,
и сам он — парень не промах.

Говорят, он жил в Минске, где у дяди Яши
родня-двоюродня и бывшая невеста.
Союз большой, но повсюду есть наши,
и всюду коммуналки, и всюду — мало места.

Вдоль по Дерибасовской троллейбусы ходят,
молоко развозит ломовая лошадь.
Говорят, пятиэтажки на окраине возводят,
вот вам и в коммуне свободная жилплощадь.

Здесь будет кухня, тут будет кладовка
со старыми кастрюлями и цинковым корытом.

У Ли Харви Освальда — хорошая винтовка.
Зря Джон едет в лимузине открытом.

Плачь, мальчик, плачь, за мамину юбку держись,
смотри, какая вокруг происходит жизнь.
Того разорвал снаряд, того продырявила пуля,
но это — на поле боя, а тут пригорела кастрюля,
вода из крана течет струйкой, едва-едва.
Подобна мельнице думающая голова,
слышно — внутри вращаются жернова.

Беги, парень, беги, догонят — еще дадут,
заряжены пушки, построен редут,
кричат: ура!, вовсю гремит канонада,
но это — в бою, а тут на рубахе— губная помада,
дыхание учащается, слышен оргастический стон
во чреве подружки зарождается эмбрион,
через шесть недель оттуда будет выскоблен он.

Сиди, старец, сиди, на солнышке бороду грей,
звони загулявшей дочке, чтобы вернулась скорей,
а то — летают ракеты, ползают злобные танки,
с рыхлой землею смешивая останки,
но это — на поле боя. А в жизни тебе и мне
не пришлось побывать на настоящей войне,
а потому за каждый грех нам воздается вдвойне.

Лет шестьдесят тому играли в песочнице детки:
все по Фрейду — с ведерками девочки, а мальчишки — с совками.
Со скворечником рядом скворчиха сидела на ветке,
одобряя линию партии щелканьем и клевками.
В дневниках из школы несли приблизительные отметки.
Все были сынами Отечества, то есть — маменькиными сынками.

А уж мамка была строга и неряшлива — на зависть прочим,
деткам счет не вела, все равно: что прибыль, что убыль.
А детки со всем соглашаются — что ни пророчь им,
спускаются в шахту и добывают уголь,
подымаются в Космос, не говоря уж о прочем:
спутник вращается, что на сковородке угорь.

В угловом подвале принимается стеклотара.
В угловом гастрономе продаются консервы в банках.
На столе пустая бутылка, в руках — немая гитара.
Жена на кухне моет посуду, ворчит о долгах и пьянках.
И свет вечерний вроде ночного кошмара.
И такси — «москвичи» и «волги» стоят на стоянках.

Обнаженка-фортуна ко всем повернулась спиною.
Все уже утомились от прежних забав, но
Шестая часть в то время еще считалась страною,
не то, чтоб часы сломались, а время само — неисправно.
Жизнь моя, ты приснилась мне? Нет, снилось тебе иное.
Но сны забыты, а жизнь твоя — и подавно.

Скачет на площади генерал неуемный.
Рабская песня честнее вольнонаемной.
Тянется, тянется, покуда ее не прервет стрельба.
Автоматная очередь. Очередь в магазин продуктовый.
Ничего, что дыра зияет посередине лба.
Человек воскреснет и будет как новый.

Размножение населения вызывает тревогу,
в том числе и воздушную. На треногу
ставят то кинокамеру, то пулемет.
Секретные службы душат всех — дотянулись бы руки.
В дни спокойствия жизнь далеко не мед.
В дни народных волнений больше крови, но меньше скуки.

Разложение диктатуры порождает червей,
главным образом, книжных. Морщины поверх бровей.
Старомодные пиджаки, опять же, манишки, манжеты.
Машинки пишущие на пожелтевших листах.
У правды и кривды одни и те же сюжеты.
Книги на полках стоят на своих местах.

Вот убийцы подоспели.
Долго пили, громко пели,
жгли костер.
Шла страна к великой цели.
А вокруг шумели ели —
ночь темна и нож остер.

Выраженья лиц разбойных,
перекошенных, запойных,
настежь — рты.
Кто в спортивном, кто в военном,
кто во фраке невъебенном,
страшной, дивной красоты.

Хорошо поют, злодеи!
Правда, в песне нет идеи,
слог дурной.
Но слова — о нежной шири,
о раздолье, о Сибири,
и о баньке, о парной.

О березке, о калитке,
о цыганской, о кибитке,
о воде,
что течет между холмами,
о покойных папе-маме,
о последнем, о суде.