Однажды родственники из деревни привезли Чуприниным в качестве гостинца петуха. Петух был ярко-белый, толстый и самодовольный, с пухлым багровым гребнем. Несколько дней он жил у них на балконе, привязанный веревочкой за лапку к решетке. Маленькой Ирке петух понравился. Ей сказали, что его зовут, естественно, Петей, но она называла его почему-то Пашкой. Ирка часто бегала на балкон посмотреть, чем он занимается, беседовала с ним по душам, подсыпая пшена в железную коробочку от сайры. Когда петух клевал пшено — тук, тук, тук-тук-тук, — Ирка отстукивала такой же неровный ритм деревяшкой по перилам. Звук метался, дробился оглушительным многоголосием в колодце двора, окруженном одинаковыми девятиэтажками. В окнах появлялись недовольные физиономии соседей. Петух поднимал голову, минуту-другую прислушивался к этому тарараму и снова продолжал клевать.
Дня через три, пока Ирка была в детсаду, петуха зарезали и сварили наваристый суп. Ирка сначала ничего о случившемся не знала, выскочила на балкон — а там пусто, даже постилки от петуха не осталось. И тут ее позвали обедать: иди, попробуй, какой супчик замечательный получился! Ирка плакала навзрыд и есть категорически отказалась: вы все, заявила, самые подлые предатели и убийцы, я никогда не буду есть суп из моего друга.
Лет в четырнадцать ей купили первые джинсы: польские или болгарские, странного лилового цвета с белесыми разводами — ну, тогда и таких было не достать, не говоря уже о настоящих, американских. В этих потешных джинсах и клетчатой байковой рубашке Ирка сидела в коридоре Дворца культуры железнодорожников — прямо на полу, возле двери в репетиционную комнату рок-группы «Локомотивы», — когда ее заметил руководитель группы Вилен Давидович.
— И давно ты так сидишь? — спросил он, выглянув из репетиционной по какому-то делу.
— Не очень, — отозвалась Ирка. — Недели три… или немножко дольше.
Оказывается, в течение месяца она регулярно приходила сюда во время репетиций (вторник-четверг-суббота). Подложив курточку, устраивалась возле заветной двери в рок-музыку и, внимательно прислушиваясь к каждому доносившемуся оттуда звуку, отбивала ритм на коленях. Пока шли занятия, Вилен Давидович (за глаза называемый Вилей) выходил из комнаты редко, а ребята, если и бегали покурить, на Ирку особого внимания не обращали: сидит малолетка, видно, ждет кого-то из музыкантов — может, сестра или знакомая. Им, в творческом порыве, было не до нее. Как только начинался перерыв и в комнате замолкала музыка, Ирка подбирала курточку, уходила в другой конец коридора и терпеливо ждала продолжения репетиции, расположившись на подоконнике и болтая ногами в черных мужских ботинках. А потом опять возвращалась под дверь.
— И зачем ты сидишь? — заинтересовался Виля.
— Я это… от барабанов тащусь, — сказала Ирка.
— Заходи, — ухмыльнулся Виля.
Тут как раз начался перерыв. Все музыканты вышли, и Виля распахнул створку окна, чтобы немного проветрить комнату.
Ирка приблизилась к сияющей красным лаком, никелем и медью чехословацкой ударной установке «Амати».
— Можно мне там посидеть? — попросила она, кивнув на трехногий стул ударника.
— Посиди, — разрешил Виля. — Можешь даже постучать немного. Только не трогай Геркины фирменные палочки — убьет. Он их на толчке покупает. Вот тебе запасные, совковые. Я сейчас приду.
Виля ненадолго спустился на первый этаж. А когда возвращался, еще с лестничной клетки услышал, что в их репетиционной происходит что-то непонятное: похоже, кто-то врубил запись «Лед Зеппелин», и на весь ДК бешено гремят барабаны Джона Бонэма.
Но это была не запись, и это был не Бонэм. Это была Ирка. Техники ей, конечно, не хватало. Она сидела высоко, неудобно и, напряженно закусив губу, с трудом дотягивалась до педалей, а палочки ухватила неправильно, зажав в кулаках. Но гулкий большой барабан-«бочка» — сердце установки — под ударами ее маленькой ноги совсем неплохо «качал», держал ритм. Вкусно, с легким треском — т‑ч! т‑ч! — отзывался рабочий барабан. Услужливо хлопотал веселый хай-хэт. Убедительно — тув‑в! тув‑в! — высказывались солидные том-томы. И рассыпались в полнейшем восхищении тарелки: ах! ах-х! ах-х‑х!..
Виля остановился в дверях, пораженный тем, что она вытворяет, а за его спиной собрались вернувшиеся с перекура музыканты — гитарист Миха, барабанщик Герка и рыжий басист Вадюня. Завидев их, вошедшая в раж Ирка прекратила стучать, с невинным видом аккуратно сложила палочки на рабочий барабан и выскользнула из-за ударной установки.
— Ты где это так научилась? — спросил Виля.
— Дома… — бросила Ирка, топая к выходу.
— У тебя что — дома барабаны есть? — удивился Герка.
— Не… я на книжках… — не очень внятно проговорила Ирка и попыталась выйти из репетиционной.
Вилен Давидович задержал ее:
— Погоди… посиди тут. С нами.
С этого момента Ирка, крайне довольная переменой в своей жизни, торчала у них в комнате на каждом занятии. Она нашла себе укромное местечко в углу, между колонками, на ящике с проводами, и терпеливо ждала перерыва, чтобы хоть немного посидеть за ударными. Она приходила раньше всех и уходила самая последняя — только тогда, когда Виля готовился запереть дверь и включить охранную сигнализацию. Незаметно музыканты так привыкли к постоянному Иркиному присутствию, что она стала как бы частью репетиционной обстановки, и, когда один раз Ирка не появилась из-за сильного гриппа, все с некоторым удивлением поглядывали на пустой угол.
Как-то само собой вышло, что она стала ездить с ними на концерты: помогала собирать барабаны, расставлять по сцене стойки, сматывать микрофонные шнуры, развешивать костюмы. И звать ее в команде начали по-свойски — Чупой. А Герка стал задерживаться после репетиций, чтобы показать ей, как правильно держать палочки, сидеть за барабанами, извлекать звук. У нее получалось — все лучше и лучше.
Но родители ужасно скандалили, потому что Ирка поздно возвращалась домой. Они не понимали, да и не хотели понимать, чем она занимается: шляется, конечно, с мальчишками — что же еще? «Проститутка! — визжала мать, принюхиваясь к Ирке, и, не учуяв, к своему удивлению, запаха спиртного, продолжала: — Таблетки жрешь?» Ирка пыталась что-то объяснить, но ее не слушали, и она вообще перестала что-либо объяснять.
В начале весны в группе узнали, что Герке скоро уходить в армию. Однако ни у кого не возникла мысль, что Ирка сможет его заменить, — уж слишком маленькой она для них была, — и, чтобы найти нового ударника, Вилен Давидович дал объявление в газету.
Он прослушал около десятка желающих, но хорошей замены Герке так и не нашел. Впрочем, нет, нашел — некоего Арсения, уже потертого, игравшего в каких-то столичных коллективах, а потом в местном ресторане «Рассвет». Но и оттуда Арсений ушел, как он сказал, «по сугубо творческим причинам»: мол, в кабаке играют одну попсу галимую, а ему охота пусть в самодеятельности, но поиграть настоящий рок-н‑ролл.
На репетиции Арсений стучал превосходно, но большой уверенности в нем не было: Виля сразу предположил, что мужик «склонен к употреблению». Так оно и вышло: Арсений подвел их буквально на первом же выступлении. Просто не явился к автобусу, когда они отправлялись на концерт, оплаченный пригородным совхозом (Герка к тому времени уже вовсю барабанил в вокально-инструментальном ансамбле черниговской танковой дивизии). Виля задерживал отъезд, безумно нервничал, ждал, бегал звонить к соседям Арсения (телефона у того не было), возвращался к забитому аппаратурой автобусу и все выглядывал, не идет ли злосчастный «столичный» барабанщик… Но напрасно. Ждать больше не могли. Отчаявшись, Виля собрался опять идти звонить: на этот раз — в совхоз, отменять концерт (скандал! — руководство ДК им этого не простит — и прощай нормальная репетиционная база). Он уже открыл рот, чтобы дать команду разгружаться, но тут Ирка, забившаяся в самый хвост автобуса, поближе к зачехленной «Амати», сказала: «Вообще-то, могу постучать я…»
…Своего концертного костюма у Ирки, конечно, не было, и Виля второпях напялил на нее огромную Геркину рубашку, которая обнаружилась в чемодане с костюмами. Расшитая крупными голубыми звездами рубашка доходила ей до колен, снизу виднелись потрепанные лиловые джинсы. Но на сцене картинка неожиданно вышла прикольная: маленькая сосредоточенная девичья мордашка над алыми округлостями барабанов, взлетающие тонкие руки, мелькающие палочки, развевающиеся рукава широченного балахона… вроде все и было так задумано. От ударной установки на зрителя катился мощный звуковой поток. Ирка нигде не сбилась — может быть, один раз, в самом начале. Вот только темп половины песен с перепуга загнала так, что музыканты еле за ней поспевали, и концерт получился коротковатым. Однако публика никаких огрехов не заметила и приняла выступление на ура. А после того как Миха, перечисляя музыкантов в финале концерта, представил Ирку (фамилии ее он не знал и брякнул: «На барабанах — Ирина Чупа!»), зал разразился громом таких аплодисментов, каких ребята на своих выступлениях еще не слыхали. Жаль только, что Ирка из-за несуразного наряда постеснялась выйти вперед — на поклон вместе с парнями. Так и осталась сидеть за установкой, пока не закрыли занавес. Тут к ней бросилась вся команда: «Ну, Чупа! Ну, молодца-а!»
Другого барабанщика уже не искали, а с помятым Арсением, явившимся на следующий день, Виля и разговаривать не стал — «по сугубо творческим причинам».
Осенью Иркиного старшего брата тоже забрали в армию. Спустя пару месяцев началась война, и брата отправили в афганское пекло. И уже через полгода — ужас похорон, грубо развороченная глина, гадкие удары падающей земли о крышку цинкового гроба. С братом, здоровенным, не обремененным тонкой натурой «качком», Ирка, так же как и с родителями, никогда не ладила, но эти удары — звуки отчаяния и бессмысленной, кричащей криком пустоты — запомнились ей точно и ярко. Ночью они нагло вмешивались в ее сны, а иногда вдруг чудились и днем, сбивая ненужными синкопами с привычного, слышного только ей одной строгого внутреннего ритма.
И липкая беда, притащившаяся в дом с этих похорон, никогда уже не ушла. Отец и раньше нередко являлся навеселе, а сейчас и вовсе «з глузду зьихав», как сказала соседка, тетя Поля. Участились материны истерики, начались домашние драки, вопли, суета.
И вдруг… Пришла Ирка как-то с репетиции, а они сидят в полном согласии — отец и мать, два голубка, — нестройно воют про то, что «нэсэ Галя воду», и про Иванко, что увивается, значит, за этой самой Галей, несущей воду… На столе — почти допитая бутылка «Московской», нехитрые объедки. В общем, мать начала пить вместе с отцом. Теперь отец по друзьям не ходил, и родители оба почти ежевечерне синхронно набирались под самое горлышко.
Отец лет двадцать был сменным мастером на пивзаводе, мать служила там же, в бухгалтерии. На этом же заводе они когда-то и познакомились. Нынче, после многочисленных прогулов и появлений на работе в непотребном виде, Чуприниных долго жалели (бедные-несчастные, сыночек у них погиб, вот горе-то), пять раз разбирали на собраниях и оперативках, но, в конце концов, уволили. Оба устроились в кооператив, к какому-то знакомому, делать колбасу, реализовывать ее на рынке и в продуктовых киосках по городу. Сначала хозяин платил хорошо, водка и закуска на столе не переводились (только ту чудную колбаску, что производил кооператив, сами не ели). Но вскоре за их кооператив взялись проверяющие органы, нашли кучу нарушений, и застолье стало намного скромнее: водку брали «паленую», колбасой уже не брезговали — тащили с работы кооперативную — и варили макароны самого дешевого сорта.
Ирка приходила домой только спать. Виля, зная, что творится у нее дома, доверил ей ключи от репетиционной, и она, сидя в наушниках, целыми днями барабанила там под фонограмму. Выбежит на полчаса в булочную или в буфет Дворца культуры (если открыт), заскочит в туалет пару раз — и опять за палочки.
По Вилиному же совету, Ирка поступила учиться в железнодорожное училище. Будущая профессия железнодорожника ее, понятное дело, не интересовала, однако у Вили были причины, по которым он настоятельно советовал ей идти именно в это училище. Во‑первых, оно было подшефным Дворцу культуры, в котором играли «Локомотивы». Во‑вторых, заместителем директора по воспитательной работе этого замечательного учебного заведения был лучший друг Вилиного детства. Пользуясь такими связями, Виля постоянно освобождал Ирку от занятий — то для участия в концертных поездках группы, то для подготовки к конкурсам. Так что на занятиях Чупринину видели не часто, однако ставили «тройки» и платили стипендию, на которую Ирка умудрялась жить: покупала еду, палочки, иногда одежку (в детском отделе ЦУМа) и мечтала собрать деньги на «фирменный пластик» — хотя бы для рабочего барабана.
«Локомотивы» стали тогда уже довольно известными: заработали множество призов, выступили по столичному телевидению и собирались на фестиваль в Польшу. Виля начал подумывать об изменении статуса команды с самодеятельного на профессиональный, но найти подходящую филармонию или концертную организацию ему пока не удавалось. Зато они все чаще и чаще играли на свадьбах и «хозрасчетных», как стали говорить, концертах (между собой музыканты называли такие выступления «халтурами»).
На свадьбы Ирку не брали — опять же потому, что слишком молода. Кроме того, учитывая ее домашние проблемы, Виля считал, что ей вообще незачем лишний раз находиться в разгульной обстановке подобных мероприятий, и приглашал какого-нибудь взрослого ударника со стороны. Однажды, когда все знакомые барабанщики оказались занятыми и положение создалось безвыходное, ему опять пришлось найти Арсения. Тот не подвел, и его снова стали брать — но исключительно на «халтуры». Никакой Арсений не смог бы теперь отстучать Иркины концертные партии так, как это делала она, особенно ее невообразимо сложный, исступленный, шестиминутный сольный номер — гвоздь программы «Локомотивов». Виля знал, что в городе нет ни одного барабанщика лучше Ирки. Да что там — в городе! Она показывала настоящий мировой класс, но Виля хвалил ее весьма осторожно: боялся, что уйдет. Впрочем, пока его опасения были напрасны: куда она могла от них деться — такая маленькая?
Ирке едва исполнилось шестнадцать, когда Виле все-таки пришлось взять ее на свадьбу. Арсений попал на пятнадцать суток за хулиганство в пьяном виде, и рассчитывать на него в этот раз было уже невозможно. А свадьба намечалась денежная, но трудная — у цыган.
Музыканты знают, что такое цыганская свадьба… Там тебя могут заставить играть без передышки всю ночь, украсть инструменты, обмануть при расчете. Но могут накормить и напоить на убой, нагрузить спиртным и продуктами «на вынос» и заплатить даже больше того, что обещали, — это в том счастливом случае, если ты сильно понравишься хозяевам.
Обычно Виля опасался иметь дело с цыганами. Но пригласивший его немолодой, круглолицый, чернявый мужичок вид имел скорее хохлацкий, чем цыганский. Он подошел к Виле сразу по окончании платного концерта «Локомотивов», замечательно прошедшего субботним вечером в летнем концертном зале парка имени Шевченко. Сияя широкой золотозубой улыбкой, мужичок восторженно отозвался о выступлении группы и сообщил, что свадьба его любимого сына Василя скоро состоится в поселке Мирный, совсем недалеко от города.
— Для нас это великая честь бачиты на нашей свадьбе таких прекрасных артыстив, як вы, хлопци! — на суржике уговаривал он Вилю, возбужденного успехом концерта и еще не совсем ясно воспринимавшего действительность.
Круглолицый любитель «локомотивного» творчества предложил за свадьбу довольно крупную сумму, и Виля согласился. Хлопнули по рукам. Мужичок подозвал жениха и невесту, стоявших, как оказалось, невдалеке, у противоположного края сцены:
— Деточки, йдите-ко сюда, знайомиться с артыстами!
— Так они ж цыгане… — шепнул Рыжий, упаковывая басовый усилитель и при этом, как бы ненароком, приблизившись к Виле. Действительно, внешность Василя и особенно его будущей супруги не оставляла в таком выводе никаких сомнений.
— Да вижу я! — с досадой сказал Виля, но отказываться было уже неловко.
Так жарким августовским днем они оказались на цыганской свадьбе, да еще и Ирку вынужденно прихватили с собой.
Хозяева были, конечно, не кочевыми цыганами, и дом их выглядел как обычный поселковый дом — не сильно большой и не шибко богатый, — но во дворе раскинулся белый, внушительных размеров шатер, чем-то напоминавший о далекой кочевой жизни. Пестрая, шумная толпа гостей — родственников и соседей — плотно заполняла длинные деревянные лавки, разливалась по двору, выплескивалась на улицу.
«Локомотивы» установили аппаратуру за домом, на тесном заасфальтированном пятачке. Ножки барабанов и стоек с тарелками пришлось заблаговременно подпереть найденными тут же кирпичами, чтобы части ударной установки не разъезжались в стороны во время неистовой Иркиной игры. Несколько голосовых колонок примостили на веранде, а сеть подключили через открытое кухонное окно. (Музыкальный жаргон определяет тип подобного выступления как «хасню на огородах»).
Долгие витиеватые тосты, обильная еда и беспрерывные возлияния продолжались не один час. Целовались молодые, их целовали и обнимали гости, гости целовали и обнимали друг друга и тащили подарки. Стоял жуткий галдеж.
Пора было играть. В начале празднества музыкантов посадили за стол, расположенный в углу шатра, очень близко к забору. Чтобы выбраться со своих мест, они должны были теперь по очереди протиснуться между столом и коленями толстенной соседки-украинки, усевшейся на краю лавки и закупорившей собой весь проход. Очумевшая от водки, красномордая бабища развлекалась тем, что, заливаясь глупым смехом, бесстыдно хватала между ног каждого пытавшегося пролезть мимо нее музыканта. Завидев Ирку, баба удивленно пробасила: «О‑о! Так цэ ж дивка!» — и, подобрав гигантское пузо, беспрепятственно позволила Ирке выбраться из-за стола.
Во время короткой настройки ансамбля публика чуток притихла. Ирка трижды цокнула палочками — и по всему поселку с шальным захлебом разлетелась нехитрая заводная мелодийка:

Толпа исступленно прыгала, выкрикивая в такт: «Гоп! Парамела! Гоп! Чебурела!». Цыганский «папаня» сидел рядом с молодыми и растроганно плакал.
— Ну что? — спросил Виля, повернувшись от клавиш к Ирке во время короткой паузы, пока Миха искал в тетрадке со словами следующий «хасневый» шедевр. — Как тебе такой «рок-н‑ролл»? Не тошно?
— Тошно… — не глядя на него, проговорила Ирка и, скривившись, со всего маху вмазала по тарелкам так, что гости, сидевшие за ближайшими столами, от неожиданности пролили самогон из поднятых стопок.
— А сейчас для наших гостей из солнечной Молдавии звучит эта песня… — забубнили динамики сладким, слегка шутовским Михиным говорком — и веселье продолжилось.
Поздней ночью, после вялого исполнения на бис очередной «Парамелы», к Виле наконец-то подошел, пошатываясь, хозяин и расплатился сполна.
— Вы все чудови, хлопци, чудови! — повторял цыган, пожимая руки окончательно упарившимся музыкантам. — Но мала дивчинка — от шустра, от спритна… Оце тильки тоби! — и сунул в Иркину руку несколько влажных скомканных бумажек.
На цыганские деньги Ирка приобрела у фарцовщиков подержанный рабочий барабан от английской установки «Премьер» (оранжево‑перламутровый, звонкий — настоящий!) и к нему — несколько американских пластиковых мембран «Пинстрайп». Позднее, продолжая играть с ребятами на «халтурах», она заработала на хорошие тарелки, поменяла «пластик» на всех остальных барабанах и стала понемногу собирать деньги на собственную ударную установку. Ей страшно хотелось заполучить серебристый «Людвиг», виденный как-то на цветном плакате «Битлов».
Теперь на сборных концертах к ней нередко подходили взрослые длинноволосые парни-барабанщики из других групп и уважительно просили разрешения посмотреть и потрогать «фирму». И вообще, Ирка постепенно стала местной музыкальной знаменитостью. Виля ревниво приглядывался ко всем, кто к ней приближался, и напряженно прислушивался, о чем с ней говорят. Он уже знал, что ей неоднократно предлагали перейти в другие группы — и у них в городе, и во время поездок на фестивали, и даже в столице. Но Ирка отвечала всегда одинаково — серьезно и непонятно: «Я никогда не буду есть суп из моего друга». И все. Что это значило, не было известно никому, но после таких странных слов говорить с ней повторно на подобную тему уже никто не решался.
И еще душа у Вили была неспокойна по другому поводу: Ирка начала взрослеть и отчаянно хорошеть. Несмотря на то, что она по-прежнему одевалась как пацан, никогда, даже на сцене, не пользовалась косметикой и совсем немного прибавила в росте и в весе, принять ее за мальчишку теперь было уже трудно. У нее как-то совершенно неожиданно, чуть ли не в один день, началось явственное округление форм и появилась своеобразная грация.
— Коты, вот коты… — бурчал про себя Виля, подмечая, какие взгляды стали бросать на Ирку представители мужского пола (как зрители, так и коллеги-музыканты), восхищенные не только взрывным талантом юной барабанщицы, но и ее женской привлекательностью, особенно удивительной и загадочной в таком «безбашенном», как казалось, существе.
Сам Виля был не очень юн и женат на Леночке Сутеевой, сухонькой руководительнице танцевального ансамбля того же ДК железнодорожников. Имелись у него двое детишек: маленький мальчик от Леночки и девочка постарше от первой жены, соученицы Вили по музучилищу. Брак с Леночкой тоже давно стал ему в тягость. Во время гастролей он вполне активно включался в различные любовные интрижки с директрисами клубов, методистками и культ-организаторшами и месяцами жил не дома, но до полного развода дело пока еще не доходило. Можно сказать, что на окончательное решение этого вопроса у них с Леночкой просто не хватало времени.
С девчонками из «Локомотивов» Виля никогда не связывался, хотя в группе периодически появлялись то миленькие вокалистки, то симпатичные клавишницы, а одно лето с ними ездила чудная скрипачка Зойка («Локомотивы» в тот момент не на шутку увлеклись фолк-роком). «Не е… и, где живешь, — не живи, где е… ешь», — повторял Виля. Но, соблюдая эту затасканную «мудрость», он одновременно предоставлял широкое поле деятельности Михе, Рыжему и другим своим парням, которые напропалую гуляли с девчонками группы и даже без всякого стеснения передавали подружек от одного к другому. Малейшие же попытки кого-то из парней ухлестнуть за быстро взрослеющей Иркой пресекались Вилей самым строгим образом — и самыми разнообразными способами: от язвительных насмешек над нарушителем в присутствии всей команды до грубых разговоров наедине («Я тебе за малолетку яйцы оторву, донжуан недоделанный! Завтра же из группы выкину нахер!»). За спиной Вилена Давидовича, конечно же, болтали, что он не только блюдет мораль молоденькой девчонки, но и симпатизирует ей, но, что ни говори, а никаких близких отношений между ним и Иркой замечено не было.
Виля все свое основное время занимался группой, музыкой, аранжировками и репетициями. Между тем в окружающем, активно изменяющемся в последние годы, мире уже оголтело вертелись предприимчивые люди, которые в данный исторический момент удачно оказались недалеко от значительно более материальных, чем музыка, природных и неприродных благ. Кто-то был вхож в правление подыхающего завода с тоннами металла, станков или труб на затоваренных складах и как-то незаметно прибрал этот завод к рукам. Кто-то очень удачно перебежал из махонького профсоюзного начальника в учредители возникшего из небытия крупного частного предприятия. А молодые люди с ясными глазами и комсомольскими значками стали бодро создавать при горкомах и обкомах концертные организации, печатать и продавать собственные билеты, приглашать известных и сбивать бригады из малоизвестных артистов: раскручивался дикий, но уже красиво называвший самое себя, «шоу-бизнес».
Скоро Вилю начали звать уже не только для того, чтобы выступить с хорошими, но все-таки непрофессиональными «Локомотивами», а для того, чтобы с помощью их приличной аппаратуры озвучить в небольших залах концерты заезжих новоиспеченных «звездочек» (но, конечно, не настоящих, суперпопулярных «звезд» — те прибывали со своим оборудованием, рассчитанным на стадионы).
Мало-помалу это стало для Вили интересным и, главное, весьма прибыльным занятием (надо было только не забывать что-то отстегивать директору и худруку родного Дворца культуры, которому, в общем-то, принадлежала львиная доля аппаратуры «Локомотивов»). Появлялись и укреплялись связи со столичными музыкантами, а главное, с их менеджментом. И однажды Вилю позвали в столицу: один из его новых приятелей создавал студию звукозаписи и предложил там работу звукоинженера (а в близкой перспективе — и музыкального «продюсера», присовокупил столичный кореш заманчивое новое словцо).
Времени на раздумье у Вили не было: позвонили из столицы и сказали, что ждут ответа на следующий день. Вечером Виля отчаянно напился с лучшим другом детства, заместителем директора по воспитательной работе того самого училища, где числилась Ирка. Затем, не сомкнув глаз, проблевал всю ночь, а утром, с жуткого бодуна, решительно объявил Леночке, что подает, наконец, на развод и уезжает. Руководителем «Локомотивов» был оставлен Миха, прощание с командой прошло без сантиментов, коротко и по-деловому: вот я там пристроюсь и всех вас вытащу, хватит вам тут, в провинции, прозябать…
На вокзале музыканты мялись, курили, по несколько раз жали ему руку: «Счастливого, Вилен Давидович!» Ирка пришла, когда поезд уже вот-вот должен был тронуться, и Виля, стоя на площадке вагона, едва выглядывал из-за плеча крупнокалиберной проводницы. Он увидел Ирку, закричал: «Ира! Чупринина! Успехов тебе! До скорого!» Ирка подошла очень близко к вагону, подняла голову и сказала, серьезно и непонятно:
— А я никогда не буду есть суп из моего друга.
Через два года, зимой, Миха по какому-то делу приехал в столицу. Они встретились с Вилей в крошечном пивном баре. В студию, объяснил Виля, он пригласить Миху не может: там, мол, идет запись некой крутой группы (сказать какой — нельзя, секрет!), и посторонних не пускают.
Миха поведал Виле о том, что «Локомотивы» продолжают «лабать на халтурах», то есть, по-современному, на корпоративах. Состав команды уже несколько раз поменялся, играют они, в основном, попсу и — редко — традиционные рок-н‑роллы, а на барабаны вернулся Герка…
— Герка? — переспросил Виля. — А где же Чупринина?
— Чупа… а она это… похоже, померла, — бесцветным голосом произнес Миха и шумно отхлебнул пива.
— Ты что, Михаил, несешь?! — охнул Виля. — Что значит: «похоже, что померла»?
— Да вот так, Вилен Давидович, полгода уже… Странная история получается. Был у нее, если помните, прикол: она все бабки собирала на «Людвиг». Ховала их где-то в доме. Паханы ж у нее, сами знаете, бухали не по-детски. Ну, а кооператив колбасный, где паханы работали, вроде накрылся… этим самым местом. Бухать, значит, стало не на что. Вот Чупа приехала из двухнедельной поездки по селам (был у нас один такой удачный вояж), а оба родителя, упитые в дупель и, простите, обоссаные, обрыганные, храпят на полу… Еще и чужих людей полон дом, тоже бухих: погуляли, видимо, на славу. Где деньги взяли? Кинулась Чупа, наверно, в свой тайник, уж не знаю, где он был, — ни фига нет. Короче, как-то они ее выследили, денежки все уперли и пропили. Ну, и она… бешеная ж всегда была, чумовая… Выходит, что схватила на кухне бутылку с дихлофосом или с чем-то там еще, чем тараканов травят, и выпила. Мы с Рыжим узнали только дней через десять — после того, как Чупа два раза подряд на репетиции не явилась. В хату к ним сунулись — закрыто. Поговорили с соседкой, тетей Полей, — говорит, это она Чупу нашла, я не понял как, и скорую вызвала. В какую больницу забрали, мы так и не дознались. Обзвонили вроде все. Нигде нет, только в одной больничке сказали, что была, как бы, похожая девчонка, типа «суицид», но документов никаких, фамилию не знают, померла… Мы опять домой сунулись — закрыто-забито. Тетя Поля сказала, паханов менты замели за эти самые кооперативно-колбасные дела, что-то там серьезное, а где Чупа — так никому и неизвестно…
— В милицию ходили? — выдавил из себя Виля, прислоняя к щеке холодный бокал с остатками пива.
— Ходили, один раз. Разговаривать с нами они не захотели. Кто вы такие, волосатые, обкурились, наверно, никакой Чуприниной мы не знаем, у нас работы невпроворот, будете доставать, сейчас вас самих…
— Эх, черт, если бы я там был, я бы, конечно… — начал Виля и осекся.
Они долго сидели за столиком и молчали. Миха изучал панно из медной чеканки, занимающее полстены за спиной Вили. Панно изображало романтические, но слегка квадратные фигуры юношей и девушек, свершающих что-то героическое в лучах квадратного солнца. Виля уставился в окно, где мокрый снег прилипал к грязному стеклу и бесформенными ошметками медленно, бесконечно сползал вниз.
Мерзли ноги. Виля заказал еще пива.
— А вы тут как, Вилен Давидович?
— Ты знаешь, тут тоже на самом деле ничего особо интересного… — вздохнул Виля. — Обещали одно, получилось другое… Я ж им не мальчик, чтобы подай-принеси и инструменты настраивать! Я из студии ушел. В Израиль вот собрался, а оттуда, думаю, махнуть в Америку. Есть там знакомые, обещали пристроить сессионным музыкантом в одну из чикагских студий. Хорошие музыканты, говорят, всегда нужны.
— Вот это да… — покрутил головой Миха. — В Америку?
В середине дня в музыкальный магазин «Гитарный центр» на Арлингтон Хайтс Роуд вошла невысокая крепкая женщина в байковой рубашке с закатанными рукавами, темно-синих джинсах и ботинках на толстой подошве. Она вела за руку дочку семи-восьми лет. Не останавливаясь и почти не глядя по сторонам, они прошли мимо тихого, закрытого стеклянными дверями помещения с классическими гитарами, миновали залы с тесно развешанными на стенах разноцветными электрогитарами и сквозь плотные ряды колонок и усилителей направились в отдел ударных инструментов. Это был большой демонстрационный зал, забитый десятками барабанов различной акустической и электронной конструкции. Здесь скромно стояли обычные ударные установки и громоздились установки-монстры с дополнительными барабанами всевозможных размеров, тарелками, бонгами, гонгами, стойками и креплениями, а также лежали на стеллажах тамбурины, маракасы, бубны, каубеллы и другие стучащие, звенящие, шуршащие и гудящие штучки, названия которых, в основном, неизвестны широкой публике.
Женщина купила две пары недорогих барабанных палочек, а затем они с дочкой стали медленно пробираться по залу между барабанами, внимательно их рассматривая. Иногда они останавливались, и было похоже, что мать подробно объясняет дочери устройство и назначение частей какой-нибудь установки или просто рассказывает о чем-то интересном. Так они дошли до серебристых барабанов фирмы «Людвиг» — копии легендарной установки, на которой играл Ринго и которая запечатлена на фотографиях и плакатах «Битлов».
Девочка что-то сказала матери, а та, слегка улыбнувшись, устроилась на трехногом стуле за «Людвигом», взяла приготовленные на барабанах палочки и…
Техника игры у нее была уверенная, стремительная, филигранная. Гулкий большой барабан-«бочка» под ударами маленькой ноги безукоризненно точно держал ритм. Вкусно, с легким треском — т‑ч! т‑ч! — отзывался рабочий барабан. Услужливо хлопотал веселый хай-хэт. Убедительно — тув‑в! тув‑в! — высказывались солидные том-томы. И рассыпались в полнейшем восхищении тарелки: ах! ах-х! ах-х‑х!..
Зал погрузился в такой потрясающий, многослойный шквал звуков и взбалмошного темпа, что стало невозможным отвлечься или уйти. Замерли за кассами опытные продавцы, слышавшие игру не одной сотни музыкантов и наверняка знающие толк в искусстве барабанщика. Замолкли на полуслове, повернувшись к источнику неукротимого звука, немногочисленные посетители, потянулись люди из других залов.
Но женщина вдруг резко оборвала игру яростным ударом по двум тарелкам и «бочке», и пока затухали последние отголоски этой неожиданной «коды», аккуратно сложила палочки на рабочий барабан и выскользнула из-за установки.
— Ну, Пашка, пойдем, пора, — негромко, хрипло сказала она по-русски, протянув дочке руку. — Мне сегодня работать в госпитале в ночную смену, нам надо еще многое дома успеть.
Немолодой, обрюзгший продавец с бейджем «VILEN», одетый, как и другие продавцы, в черную футболку с красной надписью «Гитарный центр, Чикаго», хотел броситься к этой женщине, остановить ее, заорать: «Ирка! Чупринина! Чупа! Чу…»
Но… не шевельнулся.
Он остался стоять посередине отдела ударных инструментов, окруженный сверкающим великолепием «Премьеров», «Людвигов», «Там», «Роландов», «Ямах», и смотрел вслед двум, разным по росту, но очень похожим фигуркам, неспешно топающим одинаковой, немного тяжеловатой походкой к выходу из магазина.
…Маленькая упрямая барабанщица поднимает голову, смотрит на него и говорит, серьезно и непонятно:
— Я никогда не буду есть суп из моего друга.

Выстояли очереди, продали квартиры и дали взятки — даже не упомнишь, кому и сколько. Всплакнули, когда покупатели увозили югославскую стенку, чешский раскладной диван и пианино «Красный Октябрь». Собрали друзей и восторженно выпили отходную, а потом — на посошок. Надвинули на глаза старую фетровую шляпу (изображая то ли Элвиса Пресли, то ли Юла Бриннера в роли самого великолепного ковбоя из семерки) и заплетающимся языком повторяли перед зеркалом в своей, теперь уже бывшей, прихожей какую-то ерунду: «Вот видишь, детка, я же говорил… Мы — победители, детка. Да здравствует рок-н‑ролл! Рок-н‑ролл, детка, рок-н‑ролл!»…
Впихнули свои материальные благосостояния в строго ограниченные по размерам и по количеству брезентовые баулы, специально сшитые у знакомого портного из Дома быта. Крепко взяли детей за руки, а бабушек — под руки, уложив горшки для тех и других в авоськи и неотлучно держа все вышеперечисленное при себе. В аэропорту с чувством предъявили самые важные бумажки с орлами и с честным видом распахнули перед подозревающими таможенными носами косметички с копеечной бижутерией, доказав таким образом, что незадекларированных драгоценностей не вывозят. Нет, не вы-во‑зят!
Серьезно нализались малознакомым виски в самолете во время самого долгого в их жизни перелета.
Рок-н‑ролл, детка, рок-н‑ролл!
Прилетели. Ужаснулись почти полному отсутствию ожидаемых небоскребов и почти повсеместному деревенскому пейзажу.
Отходили по два года на курсы местного языка в бесплатные еврейские или христианские школы и общественные колледжи.
Купили первые, «опытные», образцы автомашин — абсолютные развалюхи, — почти полностью потратив те самые деньги, которые получили дома при продаже квартир (и которые смогли привезти с собой).
Выучились на программистов и помощниц медсестер и после сотни попыток и безумных испугов все-таки получили работу. После этого начали работать и регулярно пить лоразепам, чтобы уснуть, а потом прозак, чтобы вообще как-то жить дальше.
Рок-н‑ролл, детка, рок-н‑ролл!
Отдали те, первые, «опытные», машины за копейки — в счет стоимости новых — и в кредит, под дикий процент, купили новые машины. Правда, неожиданно оказалось, что приобретение «Мерседеса» здесь не считается достижением, поэтому купили «Лексусы» (не все — некоторые купили «Инфинити»). И сразу сфотографировались на фоне блестящего капота и еще раз — за рулем, как бы непринужденно выглядывая из открытого окна машины. И послали снимки по электронке друзьям и родственникам, оставшимся где-то там. А ну-ка посмотрите: вот мы какие!
Рок-н‑ролл, детка, рок-н‑ролл!
Хотя высокие ондатровые шапки-ушанки и шубы из песца необразованные местные почему-то тоже считали странной модой и любили по этому поводу задавать глупые вопросы (типа: а это что такое?), еще долго ездили в этих шикарных нарядах на работу и только через несколько лет переоделись в короткие курточки и вязаные шапочки из универмага «Волмарт».
Потом начали создавать себе хорошую кредитную историю — и покупать.
Покупать.
Покупать.
Покупать.
И обязательно — в кредит. Бросьте эту моду покупать за наличные! Вся страна в долгу, как в шелку, даже правительство — и все у всех хорошо (ну, собственно, как оказалось, оно потому и хорошо, что все в долгу). Особенно хорошая кредитная история началась тогда, когда в кредит купили дом (квартиру, «таунхаус») и поняли, что никогда не смогут за него расплатиться.
Рок-н‑ролл, детка, рок-н‑ролл…
Почтовый ящик начало просто распирать от проспектов и предложений что-нибудь купить.
Завести новые, самые-самые выгодные кредитные карточки.
Поставить самые замечательные, самые невидимые «брейсы-брекеты» на зубы, чтобы наконец-то избавиться от неправильного прикуса (потому что раньше, оказывается, даже кусали не так, как правильно).
Заказать самое эффективное средство от прыщей (тех, что бывают в разных местах, но в основном на лице).
На празднование Дня независимости, 4 июля, собрали у себя во дворе новых друзей и под шашлычок, называемый корявым именем «барбекю», выпили немало текилы, водки и пива. Надвинули на глаза кепку с надписью «Чикаго Булз» и заплетающимся языком все повторяли и повторяли перед зеркалом в прихожей какую-то ерунду: «Вот видишь, детка, я же говорил… Мы — победители, детка. Да здравствует рок-н‑ролл! Рок-н‑ролл, детка, рок-н‑ролл!»…

Начиналось все очень даже весело.
Нужно было попасть из пригорода в центр Чикаго, на встречу в офисе заказчика, для которого уже довольно долго вымучивается небольшой сценарий. Машина выскочила на скоростную трассу, почти пустую в это предполуденное время, и всего лишь от легкого нажатия педали понеслась со скоростью 70 миль в час. Можно было бы и побыстрее, но сильно превышать скорость нельзя, хотя и весьма заманчиво на такой широкой, многополосной и гладкой дороге, как 90‑й «интерстэйт хайвэй». Однако именно на пустой дороге и ловят любителей быстрой езды придирчивые патрульные. Поставил автоматический контроль скорости на 65, убрал ногу с педали газа и расслабился под ритмы радиостанции «Олд рок». (Хорошо, что сын этого не слышит — уже бы заработал от него язвительный комментарий в духе того, что «Джетро Талл», «Иглз» и «Куин» слушают только старые пердуны… впрочем, так оно и есть).

— Как ты можешь слушать этих битлов? — говорит отец. — Они же только орут и хлопают в ладоши! А вот Марк Бернес…

«30 min to downtown» — «30 минут до делового центра города» — радостно сообщило электронное табло над трассой, показывающее в реальном времени состояние движения на дороге. «Замечательно!» — и расслабился еще больше, но следующее табло, установленное через несколько миль, было не так оптимистично — на нем уже светилось: «40 минут», а на последующем — и вовсе досадное «50». Далее скорость пришлось снижать и снижать и, наконец, недалеко от аэропорта О’Хара, у слияния дорог, почти полностью остановиться.
Впереди не только соединение нескольких магистралей — здесь заканчивается пригородная платная часть скоростной трассы, поэтому половина ее разбита на десяток ручейков, перекрытых шлагбаумами, и стоят будки платы за проезд. Машин много — вот и образовался затор. Конечно, они не касаются друг друга полированными бортами, но их легко можно представить разноцветными неповоротливыми животными, что настойчиво толкутся у водопоя, оттирая более слабых в сторону. Многометровые громады трейлеров безапелляционно втискиваются между деликатными кабриолетами и легковушками, сверкая блестящими трубами и жарко на всех дыша. Что поделаешь — они большие, смирились некоторые неуверенные в себе малыши, уступая дорогу… Еще чего, думают другие, понаглее, и лезут вплотную к великанам, проскакивая прямо перед ними.

— Мужчина, вы выходите на Короленко или нет? Я к вам обращаюсь, мужчина! Дайте же пройти!..

Время идет, и становится понятно, что это не просто затор — что-то нехорошее случилось на трассе, скорее всего, авария. Стоишь и от нечего делать начинаешь исподтишка рассматривать соседей.
А вокруг — настоящий театр! Девчонка лет шестнадцати, сидящая в «фольксвагене» рядом с водителем, красит малиновым лаком ногти на ноге, высоко задрав ее на переднюю панель. Из окна машины впереди мужские ноги в сандалиях и вовсе торчат наружу, покачиваясь в такт «рэпу», низкие частоты которого, даже на расстоянии, отдают в животе, как поступь гигантского тираннозавра из фильмов Стивена Спилберга. В длинном, видавшем виды «крайслере», украшенном вдоль кузова модной в 80‑х годах отделкой «под дерево», помещается целая многодетная еврейская семья. За рулем красуется сухощавый носатый папа в черном костюме и широкополой шляпе, из-под которой свисают закрученные пряди темных волос. На пассажирском сидении едва просматривается маленькая мама. Определить, сколько в машине детей, невозможно, но, похоже, что много. Это мальчишки — в таких же, как у папы, но меньшего размера, черных шляпах, и с такими же, но чуть покороче, пейсами. Они поочередно высовываются из открытых окон, а их визгливый настойчивый галдеж отчетливо слышен в промежутках между шагами динозавра.

Он прилежно желал родителям спокойной ночи, плотно закрывал дверь в зрительный зал, тушил свет и располагался у окна. Летом распахивал его и забирался с ногами на подоконник, рискуя упасть со второго этажа. Зимой подбирался поближе к стеклу, вдыхая запах мучного клея и высохших полосок бумаги, которыми окно было заклеено.
И ждал. Ждал в слабом свете ночного неба. Ждал, постоянно прислушиваясь, не идут ли в его комнату по коридору родители, готовый мгновенно соскочить с подоконника в разобранную кровать. Ждал, почти не отрывая взгляда от того места, где в боковой стене соседнего дома, располагалось одно-единственное, выходящее в проулок широкое окно. Бывало, что ждал довольно долго.
Внезапно сцена за решеткой частого оконного переплета среди темной, старой кирпичной глыбы загоралась светом. Свет был разным — и по силе, и по оттенку, и по расположению. Это жильцы, выходя на кухню коммуналки, включали кухонную лампочку, каждый — свою. И появлялись в поле зрения единственного зрителя, о котором они не знали и думать не думали о его существовании.
Словно у настоящего театрала-ценителя, у него были свои кумиры и простые статисты, любимые сюжеты и затянутые пустопорожние мизансцены.
Медленно выползла с какой-то тарелкой серая старушенция, нудно повозилась у стола и у плиты. Шла бы ты уже спать…
Долгая темнота.
Пришел с улицы насупленный Нёмка. Этого он знает, ему лет пятнадцать уже. Вор. И мамочка его на кухню притащилась, зовут ее Дорой Моисеевной, кругленькая такая, что-то выговаривает и жрать дает. Их семейку все ближайшие дворы знают. Время от времени пьяный Нёмка мамочку лупит, и тогда она выскакивает на улицу и на всю округу орет: «Убывае родный сын! Как же это так, чтобы мой Наум, мой мальчик, был такой несуразный бандит! Где ж наша милиция?» А пацаны говорят, что Дора Моисеевна тем самым барахлом торгует, что Нёмка украл… Сейчас сынок ей не отвечает, смотрит в окно, жует. Поел, поковырялся в зубах, сплюнул в раковину.
Скучно.
Появилась парочка, стоя начали что-то жевать, пить кефир, потом целоваться. Вроде не старые, но мужик почему-то весь седой. Он приоткрыл на ней сарафан и аккуратно потрогал внушительных размеров беременный живот, что-то приговаривая. Был виден кусочек ее белого лифчика.
Ушли. Темнота.
А вот… вот это уже здорово! Быстро, похоже, что из постели, выскочила в пустую кухню растрепанная Галка, младше его на год, в короткой майке и светло-зеленых трикотажных трусах на толстой попке. Думает, наверно, дуреха, что никто ее не увидит, если быстро. Попила воды, глянула в зеркальце над краном, почесалась в интересном месте и убежала, забыв выключить свет.
Класс!
Помятые мужчина и женщина долго и беззвучно орали друг на друга, размахивая костлявыми руками. Похожие, как брат и сестра.
Темнота.
А вот и главная сцена в пьесе. Вернулась с дежурства медсестра… кажется, ее зовут Света… или Лена… рыжая, не очень красивая, но молодая. Один раз она приходила делать ему укол. Вышла на кухню в халатике. Оглянулась куда-то назад. Глянула в окно — прямо сюда, на него. Перестал дышать… нет, ничего, она его не видит. Оголилась до пояса, стала обмывать под краном шею, розоватые груди и золотистые подмышки. Напряжение в зрительном зале дошло до умопомрачения…
Процесс омовения окончен. Как-то не сразу вернулось дыхание. А на сцене уже темно и пусто — он, оказывается, не заметил, как она ушла. Теперь тоже можно идти спать. Ничего интереснее сегодня уже не будет.

В высоком, серого цвета внедорожнике, с полностью задраенными окнами (ни звука не слыхать), ожесточенно жестикулирует, разговаривая по мобильному телефону, озабоченный мужчина средних лет, по виду (белая строгая рубашка под горло, скучный галстук) — распространитель новых лекарственных препаратов по кабинетам врачей или агент по продаже недвижимости…
Персонажи, знакомые по окну, изредка попадались в окружающем мире. На улице, в ближайшем гастрономе, во дворе соседнего дома, где он зимой гонял без коньков на площадке шайбу, а летом стоял на воротах, между старой шелковицей и углом железного гаража. Галка попадалась чаще других — и в школе, и на улице, и на лавочке возле площадки. Она становилась все привлекательнее и теперь уже не вылезала ночью в одном неглиже на кухню. Жаль…
В заторе начинается медленное движение, и декорации вокруг постепенно меняются. Справа, совсем рядом, оказалась колоритная парочка в открытом «бьюике»: он — крупный афроамериканец, в желтой свободной майке, с кольцом в ухе, она (за рулем) — белая, яркая, натуральная блондинка, с огромными серебристыми серьгами. Когда движение совсем останавливается, они тут же, не теряя времени, начинают так сладко целоваться, что в их сторону даже смотреть неудобно.

…Какие у него черные-черные волосы! Я возьми и скажи ему: «А ты что, волосы красишь?» Просто не знала, что сказать. Вот дура. А он так серьезно стал объяснять, что нет, они такие у него от природы. Вот дурак. Сидим вдвоем, остальные уже по домам свалили. Семечки лузгаем, у меня в кульке были, и ему немного отсыпала. А я говорю, что мне такие волосы нравятся. А он так удивился — вроде, я ему что-то на китайском языке сказала. Ну, дурак. А во дворе стало сильно темнеть. И фонарь один-единственный — в глубине двора, на туалете. На этой лавочке, под шелковицей, вообще всегда тень, а тут быстро стали пропадать все цвета, и его стало плохо видно. Только лицо и особенно нос. Нос у него большой. Хорошо, что я ему про нос еще не сказала. Нет, не дура. А он спрашивает: Галя, ты что — с Вовкой гуляешь? Нет, говорю, мне другой человек нравится. А кто? Ты, вдруг говорю. Вот дура так дура! Он опять замолк, наверно, я снова это по-китайски сказала. Дурак. Знаю, что лупится в мою сторону, но на него теперь не смотрю. А тут вдруг полез ко мне, резво так, но неловко, вроде как со страху. Ты что это, говорю, такой борзый стал? Сейчас мамка выйдет, меня домой будет звать! А он сопит, обнимается и трогает в самых разных местах. Настоящий дурак. Я немного потерпела, интересно было, а потом у меня как-то само собой получилось — я семечками в него бросила. Целую жменю. А он опять лапать… прямо за… Совсем дурак. Я — в него семечки, а он — лапает. Я — семечками, а он… Дурак. И я сижу и никуда не ухожу. Ну, дура! Настоящая дура. Пока семечки у меня все не закончились.

Целующуюся колоритную пару неожиданно заменяет голова бульдога. Оказывается, «бьюик» уже продвинулся вперед, а бульдог выглядывает из заднего окна машины, подрулившей следом. Какое-то время собака нехотя изучает чуть прищуренными карими глазами водителей и пассажиров соседних авто, потом зевает и, качнув щеками, прячется внутрь салона.
И вообще, в окне стало неинтересно. Беременная парочка разродилась, полкухни теперь в пеленках, ничегошеньки не видно. Нестарый седой папаша таскает по вечерам мимо окна то железное корыто, то выварку. Нёмка пропал — похоже, посадили. А главное, медсестра почему-то больше не моет свои прелести. Или, по крайней мере, не делает этого на кухне.
Теперь слева — рыжая, полноватая особа в голубой медицинской блузе без воротника, одна в машине. Придерживая руль одной рукой, кусает здоровенный бутерброд — какой-нибудь «Бургер Кинг» — и запивает «колой». Наверно, выбралась, даже не переодевшись, в перерыв из своей больницы по какому-то личному делу, еще и перекусить старается по дороге. Видно, что очень нервничает, поглядывает по сторонам, что-то говорит сама себе вслух, боится опоздать… беда, застряла, могут уволить.
— Девки, к нам в отделение вчера одного мужика привезли… с козой… срамотища! Мужик, значит, по пьяни к козе пристроился, а козу, наверное, во время процесса кто-то испугал, и у нее все сжалось… спазмировалось, значит. И мужик… вытащить не смог... Что вы гогочете, дайте дорассказать! Так вместе с козой на «Скорой» и привезли. «Ко-и‑тус с ко-зой», — так Евгений Борисович, наш доктор, пропел диагноз в процедурной после осмотра. Он часто распевает диагноз на разные популярные мотивы высоким дурашливым голосом, когда больные не слышат. А козе укол делали, чтоб освободить пострадавшего… придурка этого. У нас все отделение оборжалось…
Чего не наслушаешься, когда с девчонками выйдешь покурить за корпус! Юлька из травматологии такую историю сегодня рассказывает, что сама хохочет до слез. А вчера Инка про какого-то солдата байку травила, про членовредительство… в полном смысле этого слова. Шарики какие-то он себе вставил от нечего делать, опухло все, короче, в больничку привезли. А позавчера…
— Да, иду, иду! — надо идти, из детского зовут. Закончился мой перекур.
Постель в 325‑й перестелить? Иду. Там помер кто-то. Ну да, тот мальчишка, что вывалился каким-то непонятным образом из окна второго этажа, да так неудачно, что головой прямо на булыжник, столько дней в коме, не спасли, мать его пару часов назад так кричала, так кричала… И адрес такой знакомый, я видела в его карточке, по-моему, он жил где-то совсем рядом с тем домом, где я комнату снимаю…
После смены нужно в дежурный гастроном заскочить, дома жрать совершенно нечего. Кирилловна вряд ли чем-то угостит, да и спать она, наверно, уже будет часов в девять. Она всегда с дикторами программы новостей вслух здоровается и прощается, а после окончания программы сразу и закимарит. «Старэ — шо малэ», — говорила моя мама…
А ночью мне еще зубарить и зубарить треклятую анатомию…
Ой, Кирилловне надо за квартиру уже отдавать, первое число прошло, а я забыла… вот время бежит!
Смотреть на то место приборной доски, где светятся часы, уже просто страшно.
Наконец-то прерывистое передвижение (ползком, чуть на газ, стоп, опять на газ, опять стоп) переходит в постоянное. Сначала медленно, потом немножко быстрее, быстрее… Давайте, давайте, дорогие! И вот уже уверенно побежали те, что впереди, машина догоняет их, набирая приличную скорость, и через несколько минут — летит! Видны с высоты эстакады первые улицы Чикаго, кварталы краснокирпичных, трехэтажных домов с квартирами, что сдаются внаем. Стали чаще проскакивать над головой плотные тени мостов и туннелей, а впереди, в едва заметной дымке, показались вертикальные усы двух антенн на самом высоком здании Америки — «Сиэрс Тауэр». Центр города. Уже близко.
И снова звонок в офис:
— Sorry, traffic, — вынужден извиняться опять и опять, — простите, сильное движение, попал в затор на дороге.
— Ничего, — отвечают вежливо, но сухо, — мы вас ждем.
И ваш доработанный сценарий по тридцатисекундной рекламе детского йогурта, please, который должен был быть готов еще три дня назад, — вероятно, хотели бы они настойчиво напомнить… Да, да, безусловно, йогурт… он готов… почти. А мне, знаете, тут куски из совсем другого, можно сказать, сценария в голову лезли, пока торчал в этой пробке, — хочется хоть кому-то похвастаться… Какие характеры, какой сюжет, детали! Вот только бы додумать, соединить, записать…
Впрочем, зачем это им? Да и разговор-то на самом деле уже давно закончен.
Оставлена на стоянке разгоряченная машина, схвачен портфель с ноутбуком, преодолена за несколько секунд пустыня мраморного вестибюля, и, мелодично тренькнув, распахнулся лифт, предъявив свое зеркальное нутро.
Третий этаж.
325‑я комната.
Улыбка…