Поди не спутай — дело прошлое —
все нити хроноса и тени.
Позднеосенних листьев крошево.
Обход вечерних заведений.

Тут наступал, а там соскальзывал
почти что в пропасть со ступеньки.
Но все равно опять заказывал
на все — до ломаной копейки.

Сидел в тени, и тени множились,
во тьму потом перерастая.
Там от шансона стены ежились —
а пелась песенка простая.

Про то, что ветреными нитями
вовсю влекутся листья в нети.
А света грешные ревнители
тенями теплятся на свете.

уже и не вспомнить навскидку
в котором к примеру году
стряхнули никитку как нитку
тишком с рукава на ходу

когда передумали реки
на север по-старому течь
когда в пиджаках человеки
с трибуны корючили речь

когда была снова здорова
впотьмах транспарантов заря
и супились танки сурово
на дне выходных ноября

и сердце колесная белка
в бутылочном счастии снов
на силу держалась как целка
когда у ворот сердцелов

и позже когда отворили
и дальше когда понеслось
когда уже было не в силе
не пелось ему не спалось

парадные числа забылись
любимцы в парадных спились
прицелы у техники сбились
рога недотрог расплелись

обратное зренье что дышло
и то оно правда и то
и что же из этого вышло
коню по фасону пальто

судить своему перепало
копытиться фыркать нудить
хватило ему или мало
ему самому и судить

Все: заискрили контакты, двинулись шестерни,
лопасти пену погнали в сырую ночь.
Выцветший берег попробуй теперь верни.
Воду в дырявой ступе к чему толочь?

Это винтам потребна теперь вода.
По-над болтанкой множь, моторист, узлы.
Чаялось ли, что более никогда
здесь не глотать побережной колючей мглы?

Темного борта название не прочтешь,
в час расставания будучи на борту.
Только от ветра — мелкая злая дрожь.
Только от местной кислятины — сушь во рту.

Далее все по списку — забвенье, тьма,
споры о скором счастье в рассветном сне.
Призрачных гор разметка, суши чужой кайма
разве соперницы пене, указ нефтяной мазне?

Страсть повторять имена как пароль в ничто,
на тарабарский с русского переходя,
горнее рассеивает решето
затяжными приступами дождя.

Море шумит вдогон, что кренясь вовсю,
небытием измерить всего верней
злую чужбину возлюбленную свою,
высшую пробу ее золотых огней.

в чащобе слов бредешь и бредишь
что чище воздуха строка
и встречных строф чудная ретушь
в ненастье тешит чудака

и ветки полные пощечин
секут щетину в пух и прах
непререкаемо почетен
поход на первых был порах

не то что с веток гимны пели
салют искрился над душой
но все ж виднелся еле-еле
прибыток счастья небольшой

чем дальше в лес тем ретушь глуше
неузнаваема земля
и не пристало новой суше
стелиться ягоду суля

все нынче кочки да цветочки
подлесок прячет чудеса
но баловство дойти до точки
сильней чем чача иль хирса

еще ходок накопит силы
и зарифмует в полный рост
вчерашних вымыслов могилы
и расстановку здешних звезд

крушина сабельник орешник
хмельная тутошняя мга
и забывает пересмешник
что вся дорога недолга

Поступь дворника дюжего
тяжела по ледку.
Снега вольное кружево
оттеняет строку.

Оттесненные в крошево
отвердевшей воды,
жухнут дня непогожего
штормовые следы.

Изоконный, обыденный,
до последнего наш,
краем глаза увиденный
присмиревший пейзаж.

Где разряды истрачены
средь эпических туч
и от нищенской всячины
сумрак светел и жгуч.

И в распаде на частности
жизнь мгновеньем красна —
даром в присной неясности
подступает весна.

Все по новой закрутится,
развернется сполна —
ожиданье, распутица,
грязь на все времена.

Бесконечное марево
вольнодумцу родней,
чем слеза государева
при скончании дней.

И решетка увечная
на воротцах двора —
точно доблесть заплечная
из дурного вчера.

Припомнить лакомые мелочи
из жизни, выцветшей что фото,
в охотку — долго ли умеючи —
а все морока да забота.

Рулеты с ягодами съедены —
сытней всеядная рутина —
жуешь и делишься с соседями —
чужим-чужой — а все едино.

И ощутим почти физически
намес фезалиса с халвою,
там где легко и феерически
жилось капеллой хоровою.

И не любить по жизни сладкое,
и помнить вкус — смешная фишка.
Слеза и вправду зелье славное,
когда пригубишь без излишка.

Когда на грани поражения
очнешься выжигой и фертом
и забуришься в окружение
к несладким нынешним десертам.

Черные бордовые разводы.
У моста речные теплоходы.
Августа последние часы.
Новостроек выморок фонарный
на крови языческой, янтарной
водоема средней полосы.

В западне прибрежного заката
отражений злая стекловата
от финифти нефти на плаву
яростно карябает по небу,
укоряя душу и утробу
тем, что умираю и живу.

Корабельный крик похож на птичий —
или это равенство обличий
на предельном выделе тепла.
Длинноклювых кранов развороты.
Встречных чаек гибельные ноты.
Осени небесная зола.

Резво разоряется из рубки
про ветра побед и еврокубки
радио в казенном кураже.
И сигналит фара носовая,
что темна волна голосовая —
заповедны высверки уже.

Что словам не писаны значенья,
что сердцам опасны попеченья —
все в крови над крапчатой волной.
Все острей и ярче сигарета,
все трудней видны от парапета
масло света, деготь водяной.

во сне сознание колеблется
в оконце зыблется весна
ужели ты монада лейбница
чья степень яви не ясна

о эти перлы метафизики
в предверьи первого луча
что детства праздники и финики
что неба прошлого парча

но аналогий траектории
родней страдальцу от ума
в неукоснительной теории
а здесь безумная зима

а здесь иголками дырявится
ночного опыта кора
и близорукая упрямица
без спросу курит на ура

сквозного дыма энтелехия
течет по млечному пути
и вместо логоса элегия
и слов слезам не обойти

и свет застыл и время замерло
и вся навечно из вчера
по философии экзамена
в мозгу засела немчура

сосновый абрис умирающий
твоих конспектов дело швах
но не пора но не пора еще
что нам до опыта в словах

Помедлю и вспомню: здесь лыжная база была.
Знакомая фраза — снега не сгорают дотла.

Законное право сморгнуть дармовую слезу.
Снег слева и справа, и там под уклоном внизу.

Привычное дело сырым утешаться снежком,
по старой лыжне не спеша пробираясь пешком.

Вот здесь сапожком ты стряхнула леденицу вниз.
Пешком, не на лыжах — не правда ли странный каприз?

И вся из капризов, в морозном пропала дыму.
И тот инвентарь я теперь напрокат не возьму.

А впрочем, и прежде не слишком-то брал напрокат.
Подошвами с горки нелепо скользил наугад.

И все повторял: «Что за глупости? Что за беда?»
И слышал в ответ: «Не люблю. И оно навсегда».

Погодков таборное шествие
с вещами прежними на выход,
где все собранье разношерстное
нелепых счастий, странных выгод,

любовей с вылетами в лютое
пространство радостей забвенья,
где имена и даты путая
времен разваливаются звенья.

Ах, эти с выходом цыганочки!
Ах, эти цыпочки на цырлах!..
В зарплатных ведомостях галочки.
Отсидки с отпрысками в цирках.

Несокрушимое крушение
шального мира чистогана.
Всеобщее разоружение —
незаживающая рана.

Сильны слезами кээспэшными,
костров потешными дымами,
над шлакоблочными скворечнями
мечты кухонные вздымали.

Вот и выкидывает фокусы
мимобредущая компашка,
последние верстая опусы,
куражась жертвенно и тяжко.

Теперь довыдумать сумей-ка
позавчерашнее житье.
И если жизнь, она, копейка,
усмешка, дальняя скамейка,
над голым парком воронье —

нет утешенья и пощады
юнцу с бескостным языком.
О, эти гибельные взгляды!
О, эти приступы бравады!
Я с этим парнем незнаком.

Глубокой осени свеченьем
прошиты холод обложной,
ложбинный пах, портвейн с печеньем,
земля с небесным ополченьем,
прозрачный купол неземной.

Портвейн массандровский — не местный.
День завершается воскресный.
В озерной ряби дерева.
И речь смеркается над бездной.
И смута в омуте жива.

Чернильных вод лещи и щуки
сполна обучены науке
затеплить звездное зерно.
Но над лещинами разлуки
все солнце блазнится одно.

По эмайлу — письмо.
Имярек не откроет письма.
Приблудилось само
и в бессонницу сводит с ума.

Беконечный пролет,
сколько попусту мышь не мурыжь.
Лед созвездий пролег
между ближними скатами крыш.

Не оттуда ли весть?
Не туда ли незримая нить?
Если муторно здесь,
значит следует клик повторить.

Да откликнется тьма!
А куда ей деваться к утру,
как не выдать письма
про нелепицу и мишуру.

Про ничтожность удач
и про их роковой календарь
(не погребуй, первач,
да еще раз по мышке ударь).

И проступит сквозь дым
в непроглядных прогалах зари
кратким пламенем злым
«Повтори, сумасброд, повтори».

И опять растворит
на рябом мониторе окна
весь небесный карбид
непомерная глазу страна.

Гроза, помноженная на
прибой, накрывший пляж,
в твоих зрачках отражена.
И нынче вечер наш.

И окаянная тоска
колотится в груди.
Сверкают брызги у виска —
к воде не подходи.

Иначе в море увлечет,
и канешь без следа —
и вся награда и почет —
нещадная вода.

Ты понимаешь, плюс таков,
что сладко на краю
любить под грудой облаков
наперсницу свою.

Но знаешь, право, дело в том —
не верить не моги —
что в этом мареве крутом —
повсюду нам враги.

И шторм, клокочущий у глаз.
И ночь — коли глаза.
И горечь завтра про запас,
и черная гроза.

Все против нас — тушите свет.
А нет его и так.
Но на семь бед один ответ —
оно всю жизнь бардак.

И всю дорогу горячо
и холодно опять.
Сплюнь через левое плечо —
нам не на что пенять.

Мы сами на берег пришли
и если пропадем —
то вместе с абрисом земли
под яростным дождем.

Теперь тут не купается никто.
Все затянуло ряской и осокой.
И только конь в поношенном пальто
среди травы шатается высокой.

Сутулит спину, жмется к озерку,
тупым копытом вяло землю роет
на подступу к навесу-козырьку,
где дыбится столетний рубероид.

С неутолимой жаждою слепой
сквозь волглый пробирается орешник,
стремясь к настилу, как на водопой,
в лошажьем раже дурик-пересмешник.

Он выйдет на подгнившие мостки,
покрутит мордой, истово ощеряясь —
смешны значенья, сумерки близки
и возвращенья — выдумка и ересь.