Папа и тетя Ира радовались, что мы с Зинкой подружились. Но на самом-то деле мы терпеть друг друга не могли.
На даче было очень хорошо. Мы играли в мяч, в бадминтон, ссорились и мирились, бегали босиком по дорожкам, посыпанным песком из карьера. Дом был совсем новый. Мне нравились деревянные стены, покрытые недавно олифой — они ещё пахли. На участке росли малиновые кусты и чёрная смородина, мы смешивали из ягод вкусный мусс, пили чай вечерами. Радостно было, легко. Особенно в выходные, когда приезжал папа. Одно только портило всё это — Зинка.
Если мы хулиганили, наказывали всегда меня. Потому что я старше, потому что Зинка ещё маленькая, потому что тётя Ира больше любила её, а папа любил тётю Иру.
Родственники тети Иры тоже приезжали на выходные и дарили Зинке подарки, а мне не дарили ничего. Один раз, правда, Зинкин дедушка подарил мне маркер. И хотя маркер был классный, меня всё равно грызла зависть, ведь Зинке-то привезли набор плюшевых медведей, и самый большой был почти с Зинку ростом.
А хуже всего было то, что Зинка называла папу «папой». А то и вовсе говорила о нем: «мой папа». Я каждый раз бесилась и поправляла её — «наш папа», хотя на самом деле это ведь был мой папа.
Так мы и жили всё лето, и хотя Зинка меня раздражала, мне нравилось на даче с папой и его новой семьёй.
Но вот мы погрузили вещи в машину и пое­хали в Москву. Зинка привычно дразнила меня, я огрызалась и дулась. Злилась, когда она говорила: «Папа, останови, я выйду» или «Папа, открой окно».
Наконец меня привезли домой. Папа помог донести вещи, поздоровался с мамой, поцеловал меня на прощание и ушёл. Пока мама готовила на кухне, я смотрела в окно и видела, как папа сел в машину, и они втроём — с тётей Ирой и Зинкой — уехали домой. Я смотрела в окно и не могла понять, как это: папа, все равно он мой папа, но живёт-то он теперь с Зинкой.

— Эй, малявка, пойдем на качели!
Все мои подружки уже большие, носят взрослую одежду, красятся и гуляют с мальчиками. Я выгляжу на три года младше, из одежды у меня только старые джинсы и заношенные футболки, а мальчишки считают меня малявкой и потому со мной не встречаются.
— Будем делать солнце. Умеешь делать солнце, а, малявка?
Я трясусь, конечно. Я никогда не делала солнце, мне очень страшно. Мне бы убежать, не ходить больше гулять во двор, а читать дома книгу и грызть привезённые с дачи яблоки. Но во дворе сейчас сентябрь, качели, веселье. Весь этот смех, радость, зелень, солнечный свет. Уже идут занятия в школе, но лето ещё здесь с его теплом и бездельем — оно ждёт нас после уроков, и я не хочу его пропустить.
Плетусь за Сашкой на качели. Он садится, разгоняется и с яростным громким свистом делает солнце. Чуть притормаживая, слетает с качелей почти в кусты. Счастливый и совершенно сумасшедший.
— Давай, малявка, ты следующая. Садись, я тебя разгоню.
Чувствую, как деревенеют ноги. Почти уверена, что расшибусь. Но Сашка уже идет ко мне, остальные мальчишки смотрят, а девчонки, проходя мимо, хихикают — они-то взрослые, накрашенные, их никто не заставит делать солнце.
Сашка хватает меня за руку и ведёт к качелям.
А я вдруг вспоминаю. Мне было лет семь, когда на даче мы прыгали с заброшенного моста — там когда-то, видимо, текла мелкая речка, а теперь густо росла трава. Высота больше метра. Мальчишки прыгали, ловко приземляясь на ноги, — как кошки, ловкие и сильные. Начали и меня уговаривать (а ведь тогда я была и правда малявкой!) — давай же, прыгай тоже, смотри, как здорово у нас получается. Не бойся ты, трусиха, не так уж тут высоко.
Ну я и прыгнула. И сломала ногу. Меня отвезли в город, и весь август я просидела дома с ногой в гипсе.
И вот Сашка ведёт меня к качелям, а я только и думаю о том, что сломаю на этот раз.
Всё обошлось, конечно, но больше я во дворе ни с кем не дружу. На «малявку» не отзываюсь, с мостов не прыгаю и не делаю на качелях солнце. Хотя умею, как выяснилось.