Впервые приехал в эту общагу не к тебе и не ради тебя. Как и в первый раз — пьяным днем осени 2006‑го, я же тогда заявился в комнату Любки, еле держась на ногах, но это было шампанское, а ему свойственно испаряться без следа, и когда мы расставались — почти не познакомившись, ты была серой мышкой; это Настя перетягивала на себя канатик внимания, — так вот, когда мы расставались, я уже был почти трезв…
Летний вечер в Твери — что-то особенное. Он смешивается с воспоминаниями и дарит надежду, хотя, казалось бы, летом между нами уже ничего и не было — я себе напридумывал черт-те что и тянул тебя в это болото фантазий, но это тогда, а сегодня вечер Твери особенно чист. Я выхожу из общаги через черный вход, миную мусорку и какое-то строение, на боковине которого — признания в любви, малопонятные граффити — следы студенческой жизни, не вместившиеся в творческую душу (а это общага студентов филфака)…
Невольно — я и правда не хотел, стараюсь глушить воспоминания о тебе, знаешь, как сказала одна теннисистка: дайте лопатой по лбу, если я… — для меня это "если" — воспоминания о тебе. И я вспоминаю. Все приезды сюда, приходы, часы ожиданий и свиданий, даже ночи, хотя сейчас это скорее воспримут в определенном "смысле", а мой товарищ из Симферополя, Платон, прочитав о нашем свидании, сказал, что это встреча ангела и херувима — с легким сарказмом, хотя это действительно было так. Ты для меня была ангелом или херувимом — и херувимом, и ангелом, чем-то нереальным — а мы общались тогда смс-ками, — волшебными и воздушными.
Я не мог любить этого ангела, потому что слово "любовь" по отношению к ангелу — пошло, грубо и низменно. Я лелеял мысли о тебе, возносил их к самым чистым и нетронутым (а многие были тронуты — разными людьми) уголкам души, хранил и берег твои слова, эмоции, интонации, переданные через смс. (Хранил в телефоне и берег чуть выше и левее сердца.) Пусть говорят, что в сообщении теряется автор — ни черта подобного! — в самых простых словах может скрыться чувство и интонация. (Какая интересно интонация и какие чувства в этих записках?)
Это была третья встреча, а вторая — чуть раньше, в корпусе филфака, я еще фотографировал тебя для "Студенческого меридиана", и твои стихи напечатали, только без фотографии — я никогда не умел держать фотоаппарат в руках, хотя после, где-то в марте, я глядел на твою фотографию, сделанную тогда (какая ирония — на фотографии мы еще не стали близкими друг другу людьми, а в марте — уже не были), и странная дрожь пробегала по мне, я ловил ее, охранял, произносил твое имя чуть медленно, ласкающе: "***", и дрожь, только что сорвавшаяся с рук, вновь прыгала на них и царапала, царапала — выше и левее сердца.
(Ты и не знаешь, что я пишу это тебе, только тебе и никому кроме тебя, и мне страшно, что ты никогда не прочтешь этих строк, ну — можешь не прочесть, — так немного спокойнее; будут читать другие люди, и они должны понять главное: это ты — хорошая, это ты приняла меня таким, и ушла, когда стало невыносимо — мне самому было невыносимо рядом с собой, но тогда я ничего не мог сделать; так вот, я хочу, чтобы каждый, кто читает эти строки, хоть немного, но полюбил тебя, чтобы каждый хоть на секунду представил, что ты когда-нибудь прочтешь это — чтобы ты в эти мгновения ощутила что-то, соединенное из теплоты, сочувствия и соучастия — запоздалая сказка, может быть, та, о которой ты просила меня, но я смог сыграть только "Кота в сапогах".)
Третья встреча была тем самым "Свиданием" — ангело-херувимским; четвертая, когда я приехал позже твоего дня рождения, чтобы не делить отмеренное нам время с гостями — в конце января; тогда еще по телевизору постоянно крутилась реклама конфет "Коркунов", ты мне рассказала об этом и добавила, что иногда думаешь обо мне.
Я не хочу говорить об этой встрече — сейчас не хочу — потому что очень скоро все пошло не так.
Вечером следующего дня ты написала: "Радуюсь твоему счастью", через день назвала волшебником — от меня пришло сообщение в ту минуту, когда ты набирала свое — для меня. А еще через пару дней все рухнуло — крыло бабочки царапнуло, трещина пролегла между нами; любовь распалась по буквам — а я уверен, что она была, на Библии, на плахе поклянусь, и если это не любовь, я ничего не понимаю в жизни; перья этой любви опали последним сообщением: "Но я рада, что где-то есть человечек, которого я очень Лю". Видишь, через годы я помню твои сообщения, а вот еще одно, когда я спросил: "Как твое утро?" — "Замечательное. Иду на занятия. В ушах плеер, в телефоне твои смс". Я после написал стихи (не об этом утре, а позже, когда я из апреля отправил почти безнадежное, про удивительный кимрский закат и прохладу набережной, ты тоже тогда была в наушниках плеера): "Идешь в прострации, и плеер мурчит негромко мыслям в такт. Моим словам не нужно верить — они сорвались просто так". Это ведь я себя убеждал, что все было несерьезно, а все было серьезнее некуда. Серьезно и бездарно, бездарно и серьезно. И телефонное солнышко загнулось в молчащем телефоне.
Мы виделись в марте, когда я исполнил "Кота в сапогах", а после, когда ты ушла к себе, проспал пару часов и побежал в киоск за цветами, потом — пора было на экзамен, ты сдавала Пришвина, я тебе вслух читал его накануне ночью — поднялся и вручил тебе в дверях — иногда сквозь надвигающееся сумасшествие я был способен на красивые поступки. Жаль, что они меня не успокаивали.
Мне не хочется вспоминать о следующих общажных встречах — в августе, когда ты приехала с моря с матово загоревшей кожей, в октябре, когда ты играла на гитаре, я записал видео, но когда сгорел жесткий диск, оно пропало, а потом пришли Настя с Тёмой, и несколько фоток все-таки уцелели. Последний раз мы виделись через год, в пока еще твоей комнатке, мы сидели напротив кровати твоей соседки с забавной сохатой фамилией, я так и не познакомился с нею, зато полюбовался настоящим иконостасом из ее фотографий, развешанных над кроватью. Любовь зла — полюбишь и лося, хотя речь о самообожании. Еще оставался пазл, еще жили — засушенные — подаренные больше года назад цветы ("Свидание"!), но мы были другими людьми, я что-то говорил о твоем не случившемся сборнике стихов — еще одно бездарно загубленное мной дело, ты внимательно слушала, а потом мы разошлись — чужие люди, у которых не было совместных дел.
…И все-таки вечер оставляет надежду, что я дождусь утра и придет новый день, а потом еще и еще, что дням этим не будет конца, что каждое утро я буду возрождаться — мне когда-то хотелось кричать: утра, зачем вы приходите? — теперь мне проще смириться с этим, да что там, теперь я вспоминаю о тебе незаслуженно редко, когда что-то коснется памяти и разбудит этот архив, давным-давно опечатанный. Странно, в это хранилище проникнуть проще простого, скинуть пудовый замок, сдвинуть устало вздыхающую дверь — в такие минуты преграды сметаются, и массивное сооружение меняет материю — сталь становится пеплом и опадает к ногам, обнажая потайное, важное, отболевшее, но оставшееся навсегда.
Я возвращаюсь. В руке минералка, в мыслях кавардак и раздрай.
…Впервые приехал в эту общагу не к тебе и не ради тебя.