Одинокий седой господин гонит грустные мысли.
В этом маленьком городе с ним как-то быстро все свыклись.
[И собака у входа сегодня уже не рычала].
Равномерный стук лодок о грузное тело причала
Не сродни, слава Богу, привычному стуку вагонов.

 Если б кто-нибудь знал, сколько он перешел Рубиконов,
Сколько раз он, ни слезным мольбам, ни советам не внемля,
Зарывал свой истершийся жребий в соленую землю,
Чтобы жрать здесь салат и не слышать ни мата, ни фени...

 Мир вокруг продолжает к закату наращивать тени.
И уставшие чайки сбиваются в мелкие стаи.

 Господин достает портсигар и тихонько зевает.

Старый маленький город у моря. Такая картина,
Что посмотришь, и кажется — верно, не хлебом единым
Должен жить человек. Правда, тот, кто лишился обеда,
С этим будет согласен едва ли.

 Сочтет это бредом
И хозяин пекарни, укрывшейся за поворотом,

 Вот уже сорок лет только хлебом одним и живет он
Им же кормит жену и детей, им варганит заначки,
И бывая в столице, играет. Играет на скачках.

 Ветер гонит горячий песок по забрызганным бунам,
Эта ночь будет лунной. Да, да, обязательно лунной.
Шум воды нарастает, и море становится ближе,
И за шумом не слышно уже ни вороньих интрижек,
Ни народных гуляний, ни шелеста старой тетради,
Ни намеков судьбы, ни шагов подходящего сзади.

Докурив "житан" отправляю окурок в тишь
Глубины ночной, и, не зная других приемов,
Выхожу во двор, за собой оставляя лишь
Чуть заметный свет
В рокировке дверных проемов.

 В этом городе нет аллей. Ветер Норд-Норд-Вест
Снова дует здесь, разрывая вуаль туманов
Вековая стройка с обильем отхожих мест
Бесконечность свай
И засилье подъемных кранов.

 Растворяясь вновь средь отходов и вторсырья,
Замедляя пульс до игрушечных трех ударов,
Я с тоскою смотрю на птиц, для которых я
Стал давным-давно
Частью уличных тротуаров...

 Как символ веры — киевский вокзал.
Как символ веры — киевский вокзал.
Как исповедь — движение по кругу
Литых колес.

 И лучшая подруга,
С которой ты, увы, не переспал,
Прощается с тобой.

 Беги, беги.
За новой жизнью,
Лучшими стезями.
Не важно, что заклятыми друзьями
Расстались закадычные враги.

 Луна, как свежевыпеченный хлеб,
Вновь катится по небу левым галсом,
И я молюсь, чтоб ты не догадался,
О том, что машинист давно ослеп,
О том, что проводник, умерив прыть,
Теперь сидит спокойный и угрюмый...

 И вечность впереди, чтоб все обдумать.
И даже больше, чтобы все забыть.

Провокация осени — можно считать — удалась
ты опять погрузилась в свое "ничего не хочу я"
все и так не легко, а полгода ни с кем не ночуя
привыкаешь к тому, что за окнами холод и грязь

 Привыкаешь к тому, что твое междометие "нах"
Не смущает детей и старух, позабывших о тризне
Все кладется на музыку, только симфония жизни
Исполняется нынче лишь в самых минорных тонах

 Весь мажор — на экране. В кефире и в слойках "ням-ням".
В порошке "Ариэль" и в прокладках летающих "кефри"

 пропаганда здорового образа чьей-нибудь смерти
вызывает презренье к еде и критическим дням
стойкий запах чужих неудач заполняет страну
и витает, и кружит везде — от Москвы до Чукотки
депрессивный психоз замечательно лечится водкой
но и той не хватает. Живем, как в похмельном плену.

 Провокация осени — старый, но верный прием
я опять погрузился в свое "ничего не хочу я"
не красив — не умен — не силен — не любим — не ревнуем
не богат — не женат — не сестрат — не сдаваем в наем

 одиночества нет — есть заманчивый образ тоски
можно с ним породниться — сплотиться до крови и пота

 только он не готовит обед, не стирает носки
и не станет, пожалуй, ходить за тебя на работу...
.....................................................................................

 Утром выйдешь из дома... куда-то девалась вся грязь.
и в симфонии жизни послышалась партия альта
свет застыл на бензиновых пленках сырого асфальта

 Провокация осени — можно считать — сорвалась