Тогда
я иволгу любил —
колокольный звон, — там
взмывал, нисходил
сквозь листья ветвей,

 когда мы сидели на опушке лесной,
нанизывали на былинку
красные ягоды, — мимо
тащился с тележкой
седой еврей.

 Потом, в полдень в ольховнике
черными тенями стояли животные,
гневными ударами хвостов
отгоняли мух.

 Потом, падал широким
потоком струящимся
дождь — из разверстого неба,
после всей этой тьмы
капли были на вкус
как земля.

 Или парни спускались на лошадях
по прибрежной тропе,
сидя на гнедых сверкающих спинах,
со смехом переплывали они
через омут.

 За оградой
клубилось жужжание пчел.
Позднее, сквозь шиповник
у озера камышового
проносился трещоткой серебряной
страх.
Изгородь, она разрослась,
дверь и окошко смотрят во мрак.

 Вот
запела старуха в своей
каморке, наполненной запахом трав.
Лампа гудела. Входили мужчины
туда, — что-то кричали собакам
через плечо.

 Ночь, ветвящаяся в долгом молчанье,
время, ускользающее все более, — горше
от стихотворения к стихотворению длясь:
детство, — тогда
я иволгу любил —

Озеро.
Это озеро.
Затопленный
берег. Под облаками
журавль. Белы, светлы
пастушьих народов
тысячелетия. Вместе с ветром —

 я поднимался на гору.
Я буду здесь жить.
Охотником был я, однако трава
взяла меня в плен.

 Трава, научи меня говорить,
научи меня быть мертвым и слышать,
долго, говорить, камень,
научи меня пребывать, вода,
не зови меня, не ищи меня, ветер.

Догорел полуденный костер,
над липой дым,
там ходит он с белыми волосами,
люди говорят:
Скоро наступит вечер,
кто-то затягивает песню,
поля уносят ее вдаль.

 Пройди чуть дальше, Донелайтис,
река поднимется на крыльях,
ястреб, враг голубей,
лес черноголовый
выпрямляется, проносится
ветра зов над горой.
Там живут травы.

 И этот день опустится
под тени колодезных
виселиц, — свеча на окне
неколеблема, лучина выговаривает
мышиными голосами
благословение.

 А ты напиши на листе:
небо изливало благодать,
и я видел: праведность ждет,
чтоб снизойти, и чтобы
наступил — гнев.

Аллея,
огражденная
шагами умерших. Подобно эху,
что снизошло
с океанов воздушных,
землю лесную
затягивает плющ,
корни выступают, — и тишина
приближается с птицами — белыми голосами.
В доме
тени ходили, говор чужой под окном.
Мыши снуют
по разбитому клавесину.
Я видел старую женщину
в конце улицы,
в черном платке,
на камне, —
взгляд на юг устремлен.
На песке
цвел татарник, — с резными
жесткими листьями.
Там было небо,
раскрытое, цвета детских волос.
Прекрасная земля,
отечество.

Я знаю осень гор.
Я почуял походку твою
сквозь туман, по каменистой тропе.

 Ты придешь, — огнями
долина тебя приманит.

 И снегопадом
обернулась любовь,
легкая, шумом сквозь кровь.

 В небе твоем, о подруга,
всегда кружево башенок;
прежде — Бельмана песни,
но давно уже собственный
трепетный стих, что не знает, куда заведет, —
ветра песня, там — в темном угаре
движенье мужчин.

 А чтобы песня моя зазвучала
в восходящем движенье, — воспаряя
над ветром, над мягким
светом луны, над садами,

 кладу я
руку на снег.
Нужен лишь знак:
жить — здесь.

Мы ее видели
над зимней рекой,
над чернотою
стремительных вод, — Софию, гудящее
сердце омраченного Новгорода —

 Издавна был этот мрак, —
проходило время
вместе с бурным весельем
дельфинов, — сады
опаляли щеки тебе, за оградой стояли
в гуле золотом твоих куполов
паломники, лица их были мокры.

 И ночь твоя, — лунная щель,
мертвенно бледная, — блеснул
в гнезде своем ледяном
зимородок-Алкиона.

 От копоти стены твои
почернели, двери разрушил
пожар, — каким же будет
свет твой — в глазницах окон?
твоими глазницами-окнами?
Многое сделано было
с нашею жизнью, и крик,
и молчание, — мы видели,
как подымалось лицо твое,
белое, над этой равниной.

 Тогда,
на болотах окраинных,
гнев восходил.
Гнев, черное семя.
Как хотел бы воззвать я
однажды
пока глаз мой
светел еще —

Кружит на дождевых парусах,
с ревом летает
ветр водяной.
Голубь сизый
распростер крылья
над лесом.
Прекрасный, сквозь железный ажур
папоротников

 ходит свет
с головою фазаньей.

 Дыханье,
я посылаю тебя,
найди себе кров,
пройди сквозь окно, — в белом
зеркале я увижу тебя,
повернись беззвучно,
зеленый меч.

Байла Гельблунг,
сбежавшая в Варшаве
при транспортировке из гетто,
девушка,
ходила по лесам,
вооруженная, партизанка,
была схвачена
в Брест-Литовске,
носила военное пальто (польское),
была допрошена немецкими
офицерами, имеется
фотография,
офицеры — молодые
люди, в безупречной униформе,
с безупречными лицами,
с безукоризненной
выправкой.