– Вячеслав Дмитриевич, какова сверхзадача критика?

– Меня притягивает тайна личности художника и мир, который возникает в его произведениях: ведь это не объективная картинка окружающего пространства, а некий смысл, который в реальности скрыт от поверхностного взгляда. Кроме того, мною всегда владело чувство справедливости, я не люблю врать... А художественная правда невозможна без этих изначальных установок. И если я порой касаюсь литературного процесса, то мне важнее определить его тенденции, а не просто назвать ряд имен. Потому что, образно говоря, важнее маршрут поезда, а не именной список поездной бригады, хотя и это весьма существенно. И здесь возникает спор литературы и жизни: что весомей? Я всегда выбирал жизнь, потому что только она способна формировать личность. А литература создается уже потом. Очень часто на текст автора ложится отсвет его имени, и критика начинает толковать слабые произведения действительно хорошего поэта или прозаика в каком-то смысле превратно, отыскивая в неудаче несуществующие достоинства. Или, напротив, самоуверенный критический ум не замечает главного в стихах, которые бегло просматривает его скептическое око: все не так и не о том. Это повседневная практика критики, которая забыла самое себя: предмет изучения должен быть тебе интересен. Необходимо быть справедливым, внимательным и уметь донести до автора литературно-критическую мысль о его творении. В таком контексте я как будто вписываюсь в твое определение «объясняющего критика». Между тем, я являюсь представителем корпорации читателей, а вовсе не литераторов. Поэтому мне нужно понять, как произведение соотносится с жизнью: убивает ее, дает ей надежду, фиксирует ее в том или ином состоянии, говорит о ее основах... Наверное, это функция наблюдателя или лоцмана, который показывает: здесь мель, тут стремнина, там камни. А врач-диагност – вряд ли... В свою очередь, критик-художник тут вполне уместен. Очень значимо, насколько художественно ты выразишь свой взгляд на вещи, поскольку «суконный» язык рассуждения способен разрушить самые благие намерения говорящего.

– Что происходит с общественным статусом литературы? Почему она так унижена? Ведь понятно, что слово – основа основ любого вида искусства, даже сценарий для балета пишется словами.

– Литература изо всех видов искусств в наибольшей степени связана с иерархией смыслов и их внятным толкованием. Именно потому серьезные произведения сегодня находятся в маргинальном положении, а разного рода сочинители – от детективов и фантастики до сентиментальных женских романов и низкопробной исторической беллетристики – почитаются как метры и интеллектуалы. То, что ныне в почете, не отвечает на вопросы измученной русской души – в таких книгах нет глубины, но может быть броскость формы, а их «привязка» к родной почве выглядит иной раз смехотворно. Однако и другие искусства испытывают такое же давление со стороны олигархата и системы власти. Эта линия проводится через соответствующих выдвиженцев, возникающих порой, будто черт из табакерки или кролик из шляпы. Их фигуры множатся и складываются в конфигурацию клапанов и рычагов, которые меняют направление развития культуры, вбрасывают в нее разных шарлатанов и затеняют подлинных творцов... Вместе с тем, власть все-таки не должна испытывать терпение писателя. Происходит смена поколений. И если для уходящих с литературного поля авторов государство, какое бы оно ни было, есть форма существования народа, то для новой писательской волны – детей безвременья последних двух десятилетий – вчерашние «священные коровы» подчас не значат ничего. Сегодня вы встретите в книгах, которые обозначаются издательствами как проза, – и мат, и разнузданный секс, и готовность ко всему, что может впрыснуть в кровь читателя адреналин. Но очень скоро появятся сочинения, в которых государственная власть будет опущена ниже плинтуса, ведь чиновник уже сейчас превратился в синоним ничтожества. И это будет не гневная отповедь оскорбленного героя, а общее место повествования. Уже зашаталась юстиция – в криминальных романах ее иерархия показана как система порока. Появись сегодня беспощадный талант, равный по силе Салтыкову-Щедрину, государство завалилось бы на бок в течение года. В отсутствие подобного художественного феномена время растягивается, а его ритм цепляется за подрастающее литературное поколение. Власть сегодня кажется раздробленной. Она шарахается то от одного фактора, то от другого, но литературу понимает как нечто подконтрольное: в целом писатели немного «бузят», но особо яростные издаются мизерными тиражами и вокруг них создается образ не вполне адекватного «борца за справедливость». На это можно сказать только одно: писатели власть не любят – не за что, а власть писателей не боится – и зря…

– Ты уже назвал некоторые имена, которые в творческом отношении фальшивы и, скорее, являются «намыленными» искусственным пиаром продажными «брэндами». Может ли, по-твоему, быть коммерчески успешной настоящая литература, при этом оставаясь литературой как таковой, не переходя в разряд специально созданных «брэндов»? Я думаю, ответ на этот вопрос важен для будущих поколений писателей, о которых ты только что говорил. Нужно ли молодым авторам стремиться к коммерческой успешности, если они хотят стать не просто творцами одноразовых бестселлеров, но именно – писателями. Что ни говори, коммерческая успешность может дать писателю ту независимость от власти, которая должна быть в идеале… Или молодым талантливым авторам надо, идя в литературу, заранее готовить себя к «нарымским лагерям»?

– Говоря о коммерческом успехе писателя, важно понимать, какие акценты отличают коммерцию сегодня. Прежде всего, в стране отсутствует общественное мнение. Консолидированный протест был подавлен осенью 1993 года, и с тех пор в нашем сознании звучит хаотическое многоголосие. В XIX веке, когда коммерчески успешным проектом считалось издание сочинений Толстого, Чехова, Достоевского, все было не так: нравственные оценки авторитетных писательских фигур обладали громким эхом. Кроме того, в те давние годы невозможно было представить безудержную пропаганду наживы, похоти, демонстративной кичливости своим богатством или влиянием. К тому же само государство являлось православной монархией, а в анкете царь называл себя «Хозяином Русской Земли». Теперь Хозяина, который отвечал бы за все, принципиально нет, порок проникает в мельчайшие поры общества и извращает самосознание человека. То есть бесчисленные обстоятельства подогнаны друг к другу так, что истинная литература – художественная, нравственная и духовная – «торгашескому» социуму и не нужна, и враждебна. Литература, которая становится сегодня успешной, однозначно идет на уступки такой окружающей среде.
Наши классики, заботясь о стилевых аспектах собственных произведений и особенностях построения сюжета, все-таки главной своей задачей полагали донести до читателя некий бытийный смысл, старались исправить жизнь или хотя бы показать ее тайные изъяны. Разве можно себе представить коммерчески успешную современную литературу, которая взамен уже привычного кликушества уделила бы внимание художественности и была бы одухотворенной? Днем с огнем не найти таких авторов и произведений. Это не означает, что подобных писателей и книг сегодня нет – напротив, их много, однако они в координатах рыночного государства маргинальны. Чтобы истинные произведения литературы стали драгоценными для общества, необходимо менять систему мнений и приоритетов: государственных, медийных и только потом – коммерческих.
Для молодого писателя определенной обманкой может стать мысль: вот напишу сейчас роман с веселыми матерными оборотами «под реальность»; покажу читателю, что у героев в штанах; со смехом нарисую неудалого русского человека на фоне пассионарной молодежи без рода и племени – и продам с выгодой этот опус. А потом начну вещь философскую, серьезную, безо всяких скидок на личные жизненные обстоятельства… Это напоминает ситуацию из романа Куприна «Яма»: хотел студент облагородить проститутку, приобщить ее к вежливым разговорам и деликатности, а она по профессиональной привычке все старалась предложить ему свою «нижнюю чакру».
После духовного падения нравственные высоты становятся, как правило, почти недоступны. И художник должен помнить эту истину неукоснительно. Впрочем, если для кого-то важнее литературная карьера, нежели самоотдача, по известной строке Пастернака, то пусть он в этом признается для начала хотя бы самому себе.

– В советское время власть фактически превратила писателей в идеологическую обслугу и всякое инакомыслие пресекалось в корне по принципу «Вот тебе кусок – заткни себе роток!». Много ли с набитым ртом наговоришь власти дерзостей? На поверку оказалось, что наиболее ярким олицетворением советской литературы вообще и поэзии в частности стали те писатели, которые отнюдь не были «прикормлены» властью, которые говорили не на потребу режиму, а то, что хотелось сказать. Я говорю, в частности, о Рубцове, не избалованном премиями и орденами, не написавшем ни одной оды к очередному партсъезду, но ставшем при этом самым ярким советским поэтом, как получается сегодня, в сухом остатке. Или такая мощь и величина, как Юрий Кузнецов! А как все-таки современным писателям следует выстраивать отношения с властью? Я наблюдаю сейчас в литературной среде острое писательское желание снова вернуться на довольствие режима. И голодать-то и нищенствовать, будем честны, надоело, но и петь с голоса власти, – а придется, – тоже опрично… Возможно ли совместить творческое первородство с чечевичной похлебкой?

– Важно определиться в самом главном: есть ли у писателя и власти общие интересы и заботы – не на словах, а в действительности? В советскую эпоху государство спускало всех собак на писателя, если он подвергал сомнению сложившийся социальный порядок: видишь по-своему ход событий в 1917 году – получи по шапке – и с вещами на выход. Однако в том случае, когда речь шла об устройстве современной жизни, о социальных и природных проектах, писатели вступали в дискуссию с государственными структурами, и часто предварительно принятые решения отменялись. Достаточно вспомнить борьбу Валентина Распутина и Сергея Залыгина против поворота северных рек. Разумеется, это уже не 30-е годы, однако именно эпоха 60-70-х в наибольшей степени показательна как время своего рода «конкордата», соглашения между писателями и государством. Понятно, у такого соглашения границы были весьма жесткими. Но писатели обладали серьезным влиянием на общество и даже номенклатуру, притом не нужно было выпрыгивать из штанов для обретения семейного и творческого благополучия. Если ты честный человек, то собственной сдержанности вполне достаточно, чтобы книги твои издавались. Разумеется, существовало и большое количество сочинителей, которые ради успеха готовы были облизывать пятки начальству и петь гимны родной коммунистической партии. Тут уж речь об искушении и внутренней готовности человека избежать нравственного падения.
Теперь ситуация в корне изменилась. Если для кормления из властных рук необходимо отречься от родного языка, от нравственных норм, от образования, науки, медицины – это выбор Иуды. Такая солидарность продажного писателя и циничного государства будет проклята потомками. Но в случае уяснения некоей «охранной территории», общей для творческого человека и чиновника самого высокого ранга, – взаимные шаги навстречу делать нужно. Потому что легче искать врагов, нежели союзников.
Нет сомнений, что государство, помогая писателям, захочет их лояльности. Так вот, мера и такт, чувство перспективы и терпение, личная самоотверженность членов литературного сообщества способны повлиять на состав воздуха, которым мы сегодня дышим. Это звучит достаточно наивно, и найдется масса не слишком щепетильных самолюбивых и малоталантливых литераторов, которые вряд ли примут подобные правила творческого поведения как душевно затратные. Но так было всегда: одни ценили свою истинную репутацию, другие – перечень личных достижений – бумажный листок, который завтра превратится в обертку...