Папа сидел на кухне и материл олигархов.
Серёжа, несмотря на то, что он играл в компьютерную игру-стрелялку, сквозь тарарам на экране время от времени слышал папины высказывания.
Наконец он не выдержал и закричал, не отрываясь от экрана:
— Фазер, признайся, ты завидуешь!
Фазер даже растерялся на минуту, а потом заглянул в комнату и торжественно поклялся, что не завидует, а просто возмущен тем, как разграбили его родную страну.
— А ты бы сам поучаствовал в грабеже, — предложил Серёжа. — То, что ты несешь, повторяют сегодня все старперы. А дело в том, что они, олигархи наши сердечные, оказались в нужном месте в нужное время. Вот ты не оказался — и сидишь теперь на кухне. Пьешь чай.
Папа засуетился:
— А тебе, Серёженька, не налить чайку? Могу обслужить с доставкой к компьютеру…
Тут они уселись пить чай на кухне.
Было чем поделиться. В городе Серпухине ежедневно вообще происходило много интересного.
В частности, Серёжа рассказал папе о том, что их сосед по третьему этажу Сундуков взял и онирванился.
— То есть как это — онирванился?
— А так: сидит в позе лотоса на бочке из-под бензина в своем гараже, прямо перед своей «девяткой» и не двигается. Уже второй месяц сидит. Коричневый, как настоящий индус. Один глаз закрыт, а второй открыт, но ничего не выражает. Мутный какой-то. Говорят, что так он транспонирует неземное блаженство.
Фазер даже растерялся.
— Как это так — сидит уже второй месяц? Кто говорит? Такого не бывает!
На это Серёжа резонно заметил, что бывает и не такое.
Договорились зайти в гараж и посмотреть на Сундукова. А вдруг это не он?
На улице стояла прохладная осень, и потому пройтись от подъезда к тупику, где беспорядочно толпились гаражные сарайчики, было приятно. Однако Серёжа и папа заметили странное оживление на этом пути. Некая муравьиная тропа образовалась вдоль дома в сторону гаражных зарослей. Жильцы дома и незнакомые люди степенно устремились вдаль.
Это они к Сундукову, — с восторгом догадался Серёжа, — ай да Сундуков, ай да молодец!
Двери гаража были распахнуты. Человек пятьдесят стояли перед зияющим входом в гараж, не решаясь ступить дальше. Папа с Серёжей протиснулись сквозь толпу и замерли. Там, сразу за воротами, на пустой бочке из-под бензина сидел их старый знакомый, сосед по подъезду и даже этажу Василий Сидорович Сундуков, бывший член коммунистической партии, бывший прапорщик сверхсрочной службы, бывший семьянин, бывший гражданин своего отечества.
Кем он стал сегодня — было неясно. Ясно было одно: на бочке в потеках бензина и мазута в позе лотоса сидел Василий Сидорович и смотрел на столпотворение перед ним бессмысленным взором единственного открытого глаза.
Перед ним между воротами бегал участковый Липскин по кличке Липа, гроза скамеечных старушек, которых он разгонял как сплетниц и бездельниц.
Время от время вышеуказанный Липа повторял, обращаясь к зевакам, как заклинание несколько фраз:
— Что же это такое делается, граждане? Где это видано, чтобы нормальный русский человек сидел в позе лотоса и онирванивался?
Потом он оглядывался на толпу и простирал свою милицейскую руку в сторону Сундукова:
— Побойтесь бога, Василий Сидорович! Что это с вами? Неужели так приятно сидеть на бочке? И вообще — вы нарушаете общественный порядок!
После этого Липа временно замолкал и с ужасом естествоиспытателя устремлял взгляд на Сундукова.
А тот сидел на бочке как ни в чем не бывало. Был он строг ликом и сильно поменял цвет своего русского организма. Он явно потемнел, даже скорее сильно покоричневел. Но кожа лица и открытые кисти рук выглядели вполне естественно — не скукожились, не сморщились, как это бывает у мертвецов. Он явно не умер. Он просто перестал быть живым в нормальном человеческом понимании. С некоторой натяжкой Василия Сидоровича можно было назвать мумией, хотя его никто не мумифицировал.
Весть о Сундукове вскорости разнеслась по всему Серпухину.
Старый гаражный участок стал местом манифестаций различных политических партий.
Первой сделала попытку приватизировать загадочное явление самая массовая партия отечества — Партия Народного Неразрыва. К месту загадочного явления направилась делегация во главе с красавицей Анфисой Фисгармоньевной.
— Милый, — нежно произнесла Анфиса, подойдя к Сундукову, — что с тобой стряслось, милый?
Она протянула к милому Сидоровичу ладонь и хотела погладить его по щеке. Однако ладонь не коснулась щеки, как будто между этими двумя объектами возникло непреодолимое препятствие. Более того, Анфиса Фисгармоньевна резко отдернула свою прелестную пышную белоснежную руку северной красавицы.
— Ишь ты, — сказала она, — он под током…
Очевидцы возмутились:
— И правильно! Нечего лапать мужика, ежели он не дал на это согласия. Ох, уж эти озабоченные партийные дамы…
Анфиса Фисгармоньевна, оскорбленная в своих лучших чувствах, удалилась Она была так хороша, что все мужчины в толпе и даже один фокстерьер непроизвольно оглянулись на ее ладную фигуру и обтянутую джинсами изумительную задницу.
На ее место устремились конкуренты — лидеры местной Партии Справедливого Беспредела.
Они осмотрели Сундукова, который ни разу не шелохнулся за это время, впрочем, как и за последние полтора месяца, и решили, что перед ними развоплощение высшего порядка. Это было удивительно, но кто бы смог оспорить тот факт, что Василий Сидорович воистину онирванился, что, может быть, и западло для православного человека, но, с другой стороны, на все воля божья, а следовательно, если Сундукову было положено стать мумией, он ею и стал.
В это время раздался возбужденный шум. Это всей ватагой на место происшествия явилась в лице своих лучших представителей Партия Непримиримого Согласия и сообщила, что «мумификация Сундукова произошла согласно заветам древних египтян, и лидер нашей партии господин Апельсинов является единственным истинным адептом великого человека — Василия Сидоровича Сундукова, непостижимым образом достигшего нирваны».
Никто не спорил — такое впечатление произвело на всех, кто мог это увидеть, явление неподвижного человека с единственным открытым глазом. Но каждый ощутил, что мумия смотрит ему прямо в душу.
Это несколько охладило любопытствующих, и участковый Липа предложил господам и товарищам расходиться.
— Нечего, — рявкнул он, — толпиться куда не приглашали. Не будем мешать господину Сундукову. Если человек считает для себя возможным вот так вот сидеть на бочке, значит, имеет на это право. Главное, что нет такого закона, который может это запретить. Мы, слава богу, живем в свободной демократической стране.
Серёже показалось, что на лицо его бывшего соседа набежала одобряющая улыбка. Такое впечатление, что слова Липы согрели его неподвижное пребывание на высоте один метр двадцать сантиметров (габариты бочки) от земли.
Все разошлись, а Сундуков остался. Он, не шелохнувшись, смотрел широко открытым замутненным глазом вслед расходящимся людям, многих из которых в разные времена он знавал лично, и казалось, ничто не предвещало событий, которые вскоре разразятся в Серпухине. Мутный глаз и пошоколадевшие щеки выражали безмолвное удовольствие.
Вечером того же дня (если у дня может быть вечер) к гаражу, где онирваненно восседал Сундуков, со свечой в руке и белой накидке проскользнула Марианна. На самом деле родители нарекли ее Марусей, но в годы социальных потрясений и массовых переименований городов, улиц и всего прочего, она стала называть себя именно так — немного загадочно и возвышенно.
Марианна, как и положено всем губернским красавицам, скрывала свой возраст. Тем более что женщина она была видная, в теле, без единого седого волоса в своей пышной шевелюре. Правда, злые языки шептались, что Маруська подкрашивается хной, но Марианна не отвечала на столь подлые выпады и гордо покачивала своей великолепной прической. Мало кто помнил, что в давние годы красавица из 9-го «Б» класса и молодой сержант срочной службы из части, дислоцировавшейся неподалеку от Серпухина, познакомились на дискотеке. Между ними вспыхнуло молодое и яркое чувство. Через несколько дней Василий Сундуков, бравый парень, грудь колесом, на груди нашивки за безупречную службу, овладел Марусей по взаимному согласию в городском парке. Старожилы до сих пор вспоминают упоительные любовные стоны, которые неслись из зарослей боярышника и березняка.
Объятый невероятной для северного человека нордического типа страстью, Сундуков записался на сверхсрочную службу, дабы не покидать местного гарнизона и города Серпухина, где неожиданное чувство поразило его в самую чувствительную часть тела.
Увы, Марианна вскорости охладела к пылкому поклоннику и бросила его, отдавшись режиссеру местного драматического театра, а Василий Сидорович так и застрял в Серпухине на всю оставшуюся жизнь. Получил по выслуге лет маленькую квартирку с совмещенным санузлом, на скромные воинские сбережения прикупил подержанную «девятку» и отстроил гараж.
Марианна между тем стала актрисой в том самом драматическом театре, где царствовал ее новый обожатель. Обожал Марианну он недолго, так как однажды страстных возлюбленных застукала подозрительная жена режиссера. Скандал получился изрядный — с криками, с битьем посуды, с попыткой утопиться в местном пруду. В итоге режиссера постиг удар, то есть инфаркт. Он промучился три дня в городской больнице и задвинул коньки за печку, как это определила больничная нянечка Раиса Максимовна. А Марианна порыдала-порыдала и успокоилась. Она вся отдалась благородному искусству лицедейства. Когда она играла Офелию в небезызвестной пьесе зарубежного драматурга Вильяма Шекспирова, дамы в партере тихо плакали и смахивали слезы расшитыми платочками. В их числе гранд-дама — жена участкового Липскина, более известного в городе под кликухой Липа.
Что сказать об их отношениях с Сундуковым? Они время от времени встречались на различных городских мероприятиях, в дни премьерных спектаклей Сундуков смиренно доставлял своей бывшей возлюбленной букет цветов, за что бывал допущен в гримерную.
— Спасибо, Васенька, — говорила Марианна.
— А то как же, — скромно улыбался в усы ее старинный знакомый.
Но вот по городу пронеслась весть об онирванивании Василия Сидоровича, и что-то тревожное охватило душу знаменитой в пределах родной губернии актрисы Марианны, б. Маруси.
Она долго думала о феномене, который донесли до нее за кулисы великие городские сплетницы, в первую очередь, жена Липы Элеонора, с которой когда-то учились в параллельных классах.
Новость тревожила. А вдруг это из-за меня? — что-то шелохнулось в сердце. — Страдал бедный, страдал и вот — дострадался.
В этот вечер, когда до Марианны дошла странная весть, она собралась к Сундукову — поддержать его, что ли, по-женски, приободрить, пожалеть. В глубине души у нее было ощущение, что часть вины за неожиданное превращение Васеньки лежит на ней. Надо же — мужик всю жизнь промучился в холостяках, а она-то, она-то… Хотя было понятно, что она ни в чем не может себя винить, а вся ее рефлексия связана с переменчивой актерской профессией.
В сумерках она направилась к гаражу Василия Сидоровича. Белая накидка подчеркивала целомудрие момента, а свеча в руке принуждала к очищению и последующей благости. Ворота гаража были распахнуты — никто не осмеливался прикрыть их и таким образом оставить Сундукова один на один с бочкой, на коей он «восседал», и «девяткой», которая молча и с полным непониманием торчала за спиной своего хозяина.
— Боже мой, — воскликнула Марианна на пороге. Она замерла как вкопанная и с волнением посмотрела на Сундукова. Он сидел, как и ранее, в позе лотоса. Один его глаз был плотно закрыт, а второй широко распахнут. Казалось, цвет его лица стал еще более шоколадным. Может быть, так казалось из-за сумерек. Марианна посмотрела ему прямо в оба глаза. Но ее бывший, хотя и кратковременный любовник, никак не отреагировал на этот сострадательный взгляд.
Свеча в ее руке отбрасывала неровное пламя на неподвижную фигуру, мерцало в мутном глазном яблоке Василия.
— Вася, — прошептала Марианна, — что с тобой? Отзовись!
Только бессердечный мог проигнорировать этот тревожный зов.
Мумия, как оказалось, была неподвижна, но в бессердечности ее упрекнуть было невозможно. Василий Сидорович отозвался, и Марианна услышала:
— Из всех искусств для нас важнейшим является индийское кино…
Она так и не поняла — прошептали ли это губы мумии или эти вещие слова отозвались в ее сердце, как немедля последовало продолжение:
— …как светлое будущее всего человечества.
Это уже слишком, — подумала Марианна, — по-моему, он надо мной издевается. В эту минуту кто-то положил ей руку на плечо. Она вздрогнула от неожиданности и вследствие этого охватившего ее ужаса, дрожью пробежавшего по ухоженной коже актрисы. Но бояться было нечего. За ее спиной возник милиционер Липа.
— Марианна, — сказал он укоризненно, — не надо тревожить прошлое. Пусть Василий Сидорович сам выбирает свое будущее.
Гуманизм Липы поразил Марианну.
— Да, — воскликнула она, — да, индийское кино — это светлое будущее всего человечества, кроме… кроме Василия Сидоровича…
Спазм перехватил ее горло, она всхлипнула и, передав свечу милиционеру, бросилась бежать, и еще долго ее белая накидка мелькала перед вышедшими на балконы по случаю вечерней жары серпухинцами.
А Липа аккуратно задул свечу и обратился к Сундукову:
— Ну, зачем так мучить достойную женщину?
Сундуков же безмолвствовал, вперяя в мента свой мутный взор.
После этого Липа повернулся и, не торопясь, оставил свой добровольный пост. Честно говоря, он сам не ожидал от себя такого деятельного сострадания.

Домой участковый вернулся поздно, и на вопрос супруги Элеоноры, где он шлялся, ответил по стойке смирно, но твердо:
— Где надо, там и шлялся.
Но вопрос носил чисто риторический характер, так как Элеоноре уже донесли и то, что Сундуков онирванился, и то, что сам Липа регулярно рулил порядком около гаража и даже о том, что в сумерках Сундукова навестила ее подруга по школьным мечтаниям, а ныне прима серпухинской драматургии Марианна. Вот какое время — скрыть ничего нельзя, тем более что мобильников нынче нет разве что у сиамских кошек. Да и то потому, что они говорят на своем сиамском языке.
Иными словами, Серпухин гудел от невероятного происшествия, которое продолжало развиваться в неизвестном направлении.
В принципе, подобные истории близки душе нашего народа.
В течение столетий мы сплевывали через левое плечо.
Складывали в кармане пальцы щепотью или, что эффективнее, фигой.
Когда в компании наступала тишина, кто-то обязательно говорил: «Тихий ангел прилетел…», — и, главное, все верили в существование некоего ангела.
Девицы в ожидании замужества лузгали семечки и обсуждали приметы и различные способы любовного приворота.
Даже самые мужественные сорванцы боялись ночью гулять по кладбищу.
В самом центре страны жил таинственной жизнью мумифицированный вождь в трепетном ожидании светлого будущего.
И разве Сундуков не вписывался в эту чудесную космогонию?
Отлично вписывался, тем более что он был продуктом естественного онирванивания, а не подопытным объектом физиологов, идеологов и прочих экспериментаторов.
Примерно об этом думал Липа, пока Элеонора подогревала борщ и жарила яичницу с куском колбасы.
В голове у Липы не укладывались события последнего времени. Первые полтора месяца с тех пор, как Сундуков замер в позе лотоса, еще казалось: не сегодня — так завтра Василий Сидорович покинет свой пьедестал, откатит бочку в дальний угол гаража, заведет свою «девятку» и утарахтит на рыбалку. Но своего пьедестала он не покидал, и тогда-то мурашки побежали по спине участкового. Все было всерьез. А к серьезному следует относиться соответственно. Липа не знал, как быть дальше. Вроде бы ничего плохого не происходит, но ведь такого не бывает и быть не может.
Что делать? Что делать!
— Элеонора, — неожиданно выдохнул Липа — да так, что Элеонора вздрогнула и чуть не выронила тарелку с дымящимся багровым борщом на ковер.
— Что? — выдохнула она. (Нелегко интеллигентной женщине быть женой участкового мента, даже если он уверенно идет на повышение.)
— Что-что? — проворчал измученный раздумьями Липа. — Водки дай!
— Батюшки, ты же завязал…
— Ну, завязал, — ответил суровый муж. — Как завязал, так и развязал. Ты бы сходила посмотрела на Васю. Сама же после этого коньяку запросишь.
— Так уж и запрошу? — для приличия посопротивлялась Элеонора и поставила на стол бутылку «Столичной».
В Серпухине были сильны традиции, и потому на местном ликеро-водочном заводе спиртное производилось по старым, давно отмененным жизнью в других регионах рецептам. Липа ценил эту старомодность, эту приверженность к неизменности бытия.
И вот сейчас он обхватил поллитру ладонью и опрокинул из нее примерно половину граненого стакана.
Выпил и заурчал над дымящимся борщом. Это же надо, какая красота! Да разве можно от нее отказаться во имя… во имя… Нет, он решительно не понимал Сундукова. Как можно онирваниваться, когда так прекрасна жизнь. Правда, у Сундукова не было такой хозяйки, как Элеонора, и он был вынужден сам себе варить утреннюю овсянку и щи из зимней подвядшей капусты. Тут поневоле задумаешься о более совершенной жизни.
Он плеснул еще полстакана обжигающего народного напитка. По телу пробежала горячая волна.

Тем временем около гаража творилось странное. В темноте раздался рев моторов и перед распахнутыми воротами остановился кортеж. Фары «бумеров» и «мерсов» вырвали из темноты фигуру Василия Сидоровича Сундукова. Его поза не изменилась. Он, как и раньше, сидел в позе лотоса, устремив взор в непонятные нашему разумению дали. Свет машин отразился от сетчатки его единственного открытого глаза и со скоростью, вычисленной еще стариком Эйнштейном, устремился неведомо куда.
Из машин выходили крутые ребята. Не подумайте ничего плохого, вполне цивилизованные бандиты, участники местной Организованной Преступной Группировки. Кое-кого Сундуков знал еще со времен любовных плясок на городской дискотеке, когда он был молодым сержантом, а потом уже немолодым прапором.
Конечно, с нашей стороны не совсем политкорректно обзывать бандюганами весьма солидных особ, но что поделаешь — было, было время, когда молодые силы клубились в извилинах недавних комсомольцев и требовали государственной капусты, желательно, в долларах и как можно больше. Это уже потом, отхрустев первыми зелеными лимонами, братва поменяла подержанные джипы на респектабельные лимузины и затеяла первые евроремонты в своих офисах.
Глава серпухинской ОПГ по прозвищу Аллигатор, среди своих попросту Алигарх, владелец заводов, местных газет и дальних пароходов, некогда дружок прапора Сундукова, среди своих попросту Сундука, приблизился к своему бывшему корешу. Много было с ним переговорено когда-то в мечтах о лучшей жизни, много было испито, много дам перемеряно невзначай в перерывах между тостами. Алигарх был коротко стрижен, спортивен, как президент, на нем прекрасно сидел костюм от кого-то из крупных парижских кутюрье. Заметьте, шитый по спецзаказу: из Парижу специально приезжало доверенное лицо знаменитости. Хороши были туфли на лапах Алигарха, тоже от парижского модельера. В восемьсот долларов обошлись туфельки сорок пятого размера. Такие шили разве что Саддаму Хуссейну. Но Саддама гильотинировали, коллекцию его туфель разобрали на сувениры американские вояки, а наш братан чувствовал себя в отличной коже на все сто. Понятно, на все сто миллионов. Про увесистую голду даже говорить не стоит — все было в порядке.
— Привет, Сундук, — дружески пробасил Алигарх, — ты чего это уселся на бочку? Давай слезай — перетереть надо кое-что, а потом поедем на природу шашлыки жарить…
Василий Сидорович в позе лотоса никак не отреагировал на слова своего давнего знакомца. Более того, братве показалось, что в широко открытом глазу как-то тоскливо померкли ксеноновые фары автомобилей.
Реально говоря, Алигарха к Сундукову привел не праздный интерес — мол, что может жизнь сделать с нормальным мужиком, а слухи, слухи, которые расползались по городу и окрестностям. Понятно, что пацаны не могли не поведать своему шефу об эзотерическом состоянии отставного прапорщика. А шеф, иными словами Аллигатор, получивший свое погоняло за стальные челюсти и железную хватку в разборках, собирался баллотироваться… Куда балотируются бандюганы? Ясно куда: или в думу или в мэры. Алигарх намыливался в мэры Серпухина.
Он не стал темнить и сразу поведал об этом Сундукову.
— Скажи, Сундук, что тебе подсказывает мировой разум, с которым ты, говорят, закорешился: идти мне в мэры или нет.
Мумия в ответ не произнесла ни слова.
Тогда Алигарх сжал кулак и хотел врезать Сундуку в торец за уход в несознанку, но неприсущее ему благоразумие на этот раз остановило мощную руку.
В эту минуту он почувствовал в своем сердце незнакомую прохладу и ощутил в мозговых извилинах неприятные слова неизвестного ему языка. Слова в российской транслитерации звучали примерно так: «Сик транзит глория мунди».
Алигарх начал гневаться.
— Сам ты мунди, — заорал он, — что тебе нечего сказать старому другу, кроме как сикнуть про транзит?
И опять в его сердце отозвался холодок:
— Эх, Крокодил, «сик транзит глория мунди» означает, что так проходит земная слава, и не хрен посылать в астрал проклятия. Лучше задумайся и запомни. Это классическая благородная меднозвучная латынь.
Здесь Алигарх наш глянул на Сундука с уважением. Может, и впрямь не зря уселся Сундуков на бочку. Уселся — ну и пусть себе сидит.
— Лады, — молвил он умиротворенно, — оставайся, Сундук, при своем интересе, а мы с пацанами поедем и обмоем нашу стрелку.
И они расселись по машинам и с ревом дунули за город, где в саду ресторана «Провинциалы» уже раскалились мангалы, горько пахло дымом и остро шипящим на угольях мясом. На вертелах лопалась кожица перцев и помидоров. Братву уже ждали.
Но Сундуков, скорее всего, учуял что-то несказанное из своего онирваненного состояния. Братву ждали не только официанты, но и конкуренты. Когда Аллигатор вышел из своего «мерина», началась беспорядочная пальба. Костюм от парижского кутюрье был безнадежно испорчен. Претендент на кресло мэра Серпухина даже не понял, что уже падает носом в заросли малины, и его собственная — еще горячая — кровь стекает в роскошные шузы из лучшей в мире телячьей кожи.
Воистину — так проходит земная слава. Сундук не ошибся в своем страшном предвидении.
Убийство Алигарха стало серьезным потрясением для серпухинцев. То, что вместе с ним постреляли мелкую кильку, не имело никакого значения. А вот Аллигатор — это не хухры-мухры. Жди неприятностей. Тем более, что на улицах Серпухина давно не велось перекрестной стрельбы. Срочно дозвонились до Липы, и он, чертыхаясь, направился в офис Алигарха. Но дознание не внесло ясности в картину ночного убийства.
Ну, ездил братан к Сундукову, да. Ну, собирался в мэры, да. Более того, если бы не остановили, конечно, выбрали бы. Серпухинцы отличались высокой толлерантностью к человеческим слабостям. А слоганы выборной компании были прекрасны. Вот, к примеру, один из них:

А над этими словами в полный размер плаката мордастое благородное лицо реально честного пацана.
Ну, у кого поднялась бы рука после такой заявы вычеркнуть кандидата из избирательного бюллетеня? Не найти в Серпухине такого оборотня!
Скорее всего, думал Липа, его замочили сторонники Владислава Никаноровича — нынешнего мэра. Владислав Никанорович в последнее время грубо подпортил свои отношения с электоратом, построив под Серпухиным за счет городских средств роскошную трехэтажную резиденцию с лифтом и подземным гаражом на одиннадцать машино-мест. Причем на одном из этих мест уже растопырился своими громоздкими округлыми боками новенький «бентли». Вот мэр и принял адекватные меры, простите за каламбур. Но вслух говорить этого никому не будем.
Что еще могло стать причиной преждевременной смерти нашего старого знакомого?
Ясно, он мог перейти кому-либо дорогу в бизнесе.
Еще одна версия — наркотики, хотя коксом Алигарх явно не баловался. Он, как и Липа, был сторонником традиционных допингов и предпочитал закусывать под хорошую водку. Даже вискарем брезговал. На хрен нам, говорил он, заморская самогонка. Неизвестно, что в него добавляют эти британцы. Вы только посмотрите на них: ротики кривые, подбородки маленькие, глазки разные, заключают однополые браки и травят гостей радиоактивным полонием, — а почему? А с вискаря… Честно говоря, это было не вполне политкорректно. Но вот что удивительно: эта странная философия имела в Серпухине немало горячих сторонников.
И все же за наркотики, если Алигарх за них взялся, могли замочить и даже не извиниться.
Но это так, версия тупиковая.
Что еще можно вставить в строку?
Сундукова! Так ведь Василий Сидорович безмолвствовал, это Алигарх орал на него, употребляя непонятное, но явно малоприличное словечко «мунди».
Липа сидел в своем кабинете городского управления внутренних дел и рассуждал вслух. На столе стояли три телефона. Никто не знал, что два из них не подключены. Липа был известный понтярщик. Но одновременно и профессионал. Он понимал, что Владислав Никанорович за то, что Алигарха кто-то направил в бессрочную командировку на небеса, не спросит. А пацаны могли спросить. Убийство крупного авторитета поколебало баланс сил, сложившийся в городе.
Липа принял решение, встал, сунул под мышку папочку с протоколами опросов. Все эти записанные разговорчики допросами назвать было просто стыдно. Он и не называл. Заглянул к секретарше управления Верочке — почему-то все секретарши носили это имя, не имеющее никакого отношения к истинной вере, — и предупредил, что уходит на проведение розыскных мероприятий.
На выходе успел заглянуть в сортир, иначе говоря — в туалет, и сбросил из организма лишнюю воду.
На улице придал лицу значительное выражение, поздоровался с парой прохожих и направился к гаражу, где в позе лотоса восседал Василий Сидорович Сундуков.
Вдруг мумия заговорит. Все-таки не первый год знакомы.

Тем временем весть об онирванивании серпухинца разошлась по миру. Если задуматься, это была сенсация почище летающей тарелки. А если не разбираться, то черт знает что. Задумайтесь: живет человек на свете, служит сержантом, переходит на сверсрочную службу, то есть делает воинскую карьеру. Честно, как это ни странно, служит отечеству. Выходит на заслуженный отдых. Любит рыбалку, поглядывает на прелестных серпухинских дам не без мысли уволочь любую из них в заросли крапивы и шиповника, и вдруг...
И вдруг выкатывает из угла гаража бочку, усаживается на нее в позе лотоса и замирает. Нет-нет, не умирает, но становится как бы мумией шоколадного цвета и, что самое подозрительное, смотрит на вас единственным открытым глазом. Второй глаз ни разу не открывался за время сидения на бочке.
Воистину феномен российской демократии: что хочет человек, то и делает.
Гражданское общество Серпухина разбилось на две фракции: сундуковцы и сундукисты.
Сундукисты уверяли, что вот так Василий Сидорович выразил свой протест против произвола властей и превращения родного города в резервацию мирового империализма.
Сундуковцы, напротив, утверждали, что сидение Василия Сидоровича есть результат свободного выбора свободного человека.
Менту Липскину было плевать на тех и на других. Он понимал, что вверенный его попечению городок стал ареной страстей и противоречий.
Что же это делается, граждане? Сидит мужик на бочке и не двигается. Месяц сидит, второй… и ничего с ним не делается. Не ест, не пьет, не падает, в туалет не ходит, слова не молвит, чего делать собирается — никому не известно.
К его гаражу происходит паломничество. Типа Гайд-парк. Сундуковцы говорят одно, а сундукисты другое. Скоро до драк дойдет. Вон Алигатора уже уконтрапупили, и непонятно, за что. То есть понятно в общих чертах, но вслух не произнесем.
С такими мыслями Липа приближался к гаражу, где в позе лотоса — ну, и так далее…

А папа на кухне опять материл олигархов и прочих приватизаторов.
— Папа, — закричал Серёжа, — да ты просто зациклился на идее ограбления несчастного народа.
— Да нет, — смутился папа. — Просто хочется справедливости… Давай я тебе чайку налью.
Выпили по чашке чаю с бубликом. Хорошо макать бублик в розетку с медом. Не так плоха жизнь, как ее малюют.
— Слушай, — вдруг сказал папа, — а как там Василий Сидорович? Что-то мы давно к нему не заглядывали… Давай навестим старика.
И они двинули к гаражу.
Двери гаража были открыты. Перед ними с букетом гвардейских гвоздик рыдала Марианна. Она убедила себя в том, что это она, она, грешная, виновата в онирванивании Сундукова. Вот до чего доводит безответное чувство — до полной мумификации!
Рядом с ней вглубь гаража глазами полными слез смотрела Элеонора. Она появилась здесь, чтобы поддержать старинную свою подругу.
Яростно крыли друг друга несколько безымянных сундуковцев и сундукистов.
К гаражу серьезным шагом приблизился Липа.
Пара пацанов, которые после смерти Алигарха лишились чувства прочности жизненных основ, тоже скорбели на месте, откуда их братан направился в свой последний путь.
Короче, народу хватало.
До сих пор непонятно, кому в голову пришла эта идея, но идею эту подхватили всенародно.
— Что он, бедняга, все в полумраке да в полумраке. Давайте, люди, вынесем его на свет божий, на воздух свежий… Пусть подышит нормально!
Поднатужился Липа, поднатужился Серёжа и папа, поднатужились примкнувшие к ним пацаны, и вот бочка с Василием Сидоровичем, который даже не шелохнулся во время выноса, стоит перед гаражом.
На свету Сундуков выглядит изумительно. У него гладкие щеки, хоть и шоколадного цвета, в широко открытом мутном глазу сияет солнышко, и сам он весь свеж и крепок, как огурец с пупырышками. Правда, огурцы в позе лотоса на бочках не сидят.
Марианна, стоя перед своим бывшим возлюбленным, не выдержала и всхлипнула.
— Вася, боже мой, Вася, — произнесла она сквозь слезы, — что с тобой? Отзовись, Вася…
Она возложила промеж скрещенных в позе лотоса ног букет гвоздик, а потом, безутешная, сорвала с себя белую накидку и набросила на плечи Сундукова.
— Вот, — обернулась она к зевакам, — а то ведь отвык от вентиляции, как бы не просквозило…
И в эту минуту бочка с мумифицированным Сундуковым легко качнулась, оторвалась от земли и стала медленно подниматься в воздух.
Все присутствующие невольно начали задирать головы…
Выше, все выше — по сантиметру, по глоточку, по малости поднималась бочка, а Василий Сидорович сидел на ней и даже не качнулся.
Где-то на высоте трех метров бочка на миг замерла, как отработанная ступень ракеты, и стремительно рухнула вниз. Очевидцы этого чудесного происшествия едва успели отпрянуть в стороны.
Но бочка упала сама по себе, по земле рассыпались гвардейские гвоздики, а Василий Сундуков продолжал свое неторопливое продвижение вверх.
Он возносился все выше, и уже с трудом можно было разглядеть скрещенные в позе лотоса ноги в камуфляжных штанах, и белая накидка, наброшенная на его плечи, уже казалась ошметком белого-белого облачка, и еще через несколько мгновений сын трудового народа и прапор в отставке Василий Сидорович Сундуков окончательно скрылся из глаз в подернутом тучками небе.
То ли слился он с мировым разумом, то ли отправился проживать в иные края, то ли еще что необъяснимое — этого мы не знаем и не узнаем, наверное, никогда.