Книжно-Газетный Киоск


Короткая проза


Михаил НЕРЖИН

МИНИАТЮРЫ


ПОСУДА В ОКНЕ И СУРОК


В народе говорят, когда луна уставится в окно, то беда пришла. В основном это касается мужиков. Старые болячки болят со всей силой, и десяток других добавляется. В моем окне или ничего, или луна близко и гигантского размера. Не иначе — хочет моей смерти, и не завтра, а сейчас, немедленно. Раньше такой наглой луны ни у кого не было. Долго висит себе далеко на бесконечном черном поле звезд, над каким-нибудь океаном или степью — и всем хорошо. Особенно мне. Чувствую, что происходит что-то лунно-таинственное, а я лишь праздный свидетель, и никто не желает зла. А вот эта нью-йоркская — наглая такая. Стоит в окне, руки в боки, и улыбается. Я сначала не обращал внимания. Мало ли какие дуры ночью шастают. Вижу только, что не обычная она сегодня какая-то. Красивая и доступная. Спать почти перестал, болячки замучили. Жалуюсь, и есть на что и кому, а мне говорят: "Сам виноват, луна виновата, не ты один страдаешь".
Вот и сейчас в окне. Смотрите сами. Во-первых, размеры. Не то что огромная, а гигантская и распухающая, как будто надувается от гордости или злости. Вот-вот влезет в окно и зальет всю комнату серебряной лавой. Наверное, сердцем страдает. Во вторых, блестит как столовое серебро. От гордости, наглости, не знаю, можно быть ярче, да некуда. Редко тоненькая поволока облачков, как сигаретный дым, вьется вокруг или рядом. Что еще больше доказывает — гулена, если не круче. Говорят, надо окна занавешивать. Вроде прятаться, но как-то перед соседями неудобно, да и нечем. Тюль не в счет. В луне за тюлем что-то эротическое.
Всю жизнь не прятался, да еще от луны, а тут вдруг и под кровать. Говорят, что много мужиков от нее болеют и умирают. Еще бы, такая красавица за ночь до смерти замучает. Вот так всю жизнь прожил и ничего не знал. По честному, я во всякую "вуду-буду" не верю, но вот сплю плохо и болею. Спал себе раньше, как сурок. Луна не луна. Короче, сурок не сурок, а было лучше, не так больно.

СИМВОЛ МИРА И ЖИД ПАРХАТЫЙ


Голубь идет и клюет пространство, вихляя боками. Шаг, клюнет воздух, шаг, долбанет еще раз — и так всю жизнь. Иногда лапа застынет в воздухе, и он весь внимание. Застыл и слушает, как ему отщипывают кусочек хлеба. Затем семенит к еде, которая у него под ногами, почти что не топчет и каждый раз задумывается перед тем, как клюнуть. Ну что тут думать? Двадцать раз долбанет заплеванный асфальт, прежде чем воткнется в хлебную корку. То ли дело воробей. В русском фольклоре — жид пархатый. Воинственно подпрыгивает, еще не имея корки, и ни минуты не думает: клевать или не клевать? Мало того, что тяпнет кусок, брошенный голубю, и улетит с ним на ветку. Ест быстро, горячо. Вкусно. Отбивается и от друзей непрошенных. Белок-шмелок. Таких же, как сам, но без своей корки. А где они были, когда он один на один влетал в стаю голубей в два раза больше его и сильнее? Дрался долго, самозабвенно, отчаянно, как будто бой шел не за корку хлеба, а за все хлебные поля нашей необъятной Родины. Где, я вас спрашиваю? Ну бог войны, да и только. Голубь и не думает драться за еду. Будто сыт или слаб. Пацифист хренов. Пикассо сделал из него символ мира. Может, действительно не видит хлеб, или лень раньше него родилась, или слаб здоровьем. Не знаю, но странно. Символы — они все немного того. А что, если бросить кекс? Как бы там ни было, будь я голубь — как бы дал воробью по шее! Мол, знай свое место. Мир миром, а табачок врозь, и с криком: "Бей жидов, спасай Россию!" — полетел бы за своей коркой, а там будь что будет.