Еще с телеграфа не сняли лесов,
еще парикмахер не снял портупеи.
Война выпадает на долю отцов,
на долю детей остаются «трофеи».
Блажен, кто опасную бритву достал,
как острую грань между жизнью и смертью,
покуда ее безупречная сталь
еще не покрылась морщинистой сетью,
мы неуязвимы… И если вчера
ты умер в себе и воскрес, как Озирис,
тебя в глубине проходного двора
встречает мальчишка в костюме на вырост.
Какими судьбами? Сквозь тлен и распад,
растерянно суть собирая на ощупь,
настенным узором покрыл виноград
и так оживил привокзальную площадь.
В прекраснейшем из всевозможных миров,
за маревом теплых бассейнов подстанций
склонились над старым сараем для дров
охапки съедобных соцветий акаций…
Перрон. Перламутровый аккордеон
огромный, как школьный макет Днепрогэса,
поет на ветру: «Я — цыганский барон…»
и сказки какого-то Венского леса.

Путь убивает идущего.
Времени вечно в обрез.
От показного до сущего
много случайных словес.

Может, всю жизнь из-за робости
и упований на срок
я упускаю подробности,
будто меж пальцев песок.

В память, где явь перекрещена
клейкими лентами снов,
смотрит растерянно женщина
красноречивее слов.

Так, отражая по-разному
улиц неоновый свет,
ищут собратьев по разуму
странники с дальних планет,

или, пугая свидетелей
цепкими иглами глаз,
ищут сироты родителей,
исподволь, в каждом из нас.

Взор поступательно движется
в тесном пространстве меж стен,
если потеря отыщется,
что предлагают взамен?..

Трижды стучали часы на стене,
в комнате смежной звенело стекло,
из-за сияния в каждом окне —
в снежную ночь до рассвета светло.

Воздух еще многослоен, как дым.
Будто навязчивых мыслей поток,
воображаемым ветром степным
в спальню с веранды проник холодок.

От притяжения лунного льда
белым холмом увеличился дол,
приподнялась над стаканом вода
и пролилась через блюдце на стол.

Пусть невелик беспорядок такой,
но, напрягаясь уже изо всех
сил, шевелишь онемелой рукой,
словно сметаешь растаявший снег.

Взмахом ладони на уровне плеч
тщетно пытаешься сделать заслон,
предохранить или предостеречь
смысл, ускользающий в прерванный сон.

Слово за слово стих напевает чуть слышно бессонница.
Перепутались стороны света, надир и зенит,
обернулась колодезем водонапорная звонница —
глухо цинковый колокол в темных глубинах звонит.
А закрытым глазам не хватает отчетливой резкости,
огоньки, словно пятна бензина за влажным стеклом,
сквозь бетон и кирпич приближаются к сердцу окрестности
и развилка железных дорог за Волынским постом.
Вот сейчас промелькнет тормозная площадка, и кажется,
что, сорвавшись с подножки, откосом качусь чуть живой,
в полосе отчуждения бросив лопату и саженцы,
к непутевому сыну обходчик спешит путевой…

Затянулись, исчезли из памяти прежние ссадины,
только поезд товарный и мой неудачный прыжок,
только домик служебный, земельный надел приусадебный,
китель форменный, сиплый сигнальный рожок.
То теплом, как из печки, то холодом, будто из проруби,
на меня надвигается время: час пятый, шестой…
И шумят очевидцы — извечные липы и голуби,
голубятник заядлый над крышами машет шестом.

Под воображаемый купол
на крестообразный каркас
ваяю пространство, как скульптор,
усилием пальцев и глаз.
Старательно мну по комочку
земную, как глину, судьбу,
затем и леплю оболочку,
чтоб разом разбить скорлупу.
Но вдруг, замахнувшись на рухлядь,
внезапный почувствую страх,
и напрочь отнимутся руки,
с подошв отряхнувшие прах.
Поднявшись к высоким истокам,
почувствую, словно внизу,
не быть мне всевидящим оком,
а только пылинкой в глазу.
Пускай я ослепну нелепо,
но, звездами очи коля,
за небом откроется небо,
которое пухом земля,
и там, где природа иная
вращает неправильный шар,
кувшин, изнутри обнимая,
р а з д в и н е т  гончар.

Неповторимый кагор
в храме Бориса и Глеба.
Ангелы третьего неба
помнят о нем до сих пор.
Время — забывчивый хмель.
Мерный потир с виноградом
плавает в заводи рядом,
словно с икрою форель.
Темный и светлый изюм
кубарем выпал в осадок.
Сцеплены купол с фасадом,
как водолазный костюм.
Воздух пропитан Днепром,
сыростью демисезонной.
Приступ болезни кессонной
ноет под каждым ребром.
Буря в стакане воды,
в лампе слепого накала,
если стояли цветы,
будут летать как попало.
Если развеялся дым
общих желаний, симпатий,
сходство — обуза двоим,
неповторимость — тем паче.

Над Подолом полная луна
колесит по небу, как трамвай.
Я найму веселого слона
и махну к любимой на Алтай.
Напою портвейном сторожей,
чтоб зверинец киевский уснул.
Словно шейх с улыбкой до ушей,
элефантно въеду в Барнаул!
А когда пройдет парад-алле,
отгремев, закончится салют,
я скажу, что Сашка-шевалье
к вам притопал трезвый, как верблюд,
что устал слоняться бобылем,
что к прекрасной женщине спешу.

У слона за ухом почешу,
у меня в запасе — ход конем.

«Я люблю, когда в названьях числа:
Одинцово, Троицк, Уч-Кудук,
Пятигорск, Четыре Коромысла,» —
под колес вагонных перестук
говорит попутчик по маршруту
(по повадкам — бывший счетовод),
всю свою нехитрую науку
вкладывая в этот анекдот.
«Раньше буквы — это были числа,
а земля обозначала семь,
только исторические циклы
с местностью совпали не совсем».
До чего же редкое нахальство,
чтоб рукой в яичной скорлупе
объяснять историю на пальцах
вкупе с географией в купе.
Мчится поезд через Пятихатки,
но когда при въезде в Чертомлык,
начинает спутник чертыхаться,
я кусаю собственный язык.
И хотя не связан я со счетом,
вопреки воззрениям моим,
Третий Рим становится Четвертым,
а Четвертый — Пятым и Шестым.
Да простит Господь мою наивность,
и за то, что слишком перепил.
Я согласен — миром правит индекс:
Беэр Шева, Твин Пикс,
дыр, бул, щил.

Жилец истории новейшей
на грани Тигра и Котяры,
установив, что лучше меньше,
чем никогда, дышу хотя бы.
Мелькаю изредка в печати
на кромке скромности и позы,
на стыке смеха и печали —
хотя и в этом нету пользы.
Все одиноки в разной мере.
Не совпадает даже эхо
с радиобурями в эфире,
как атмосферная помеха.
До предпоследнего симптома
сложна житейская интрига:
жена, которая вне дома,
и безутешный муж-расстрига.
Вот, разозленный чрезвычайно,
бросаюсь к газовому крану.
Неужто встретились случайно,
а разлучаемся по плану?
Любовь этапа междуцарствий
до кранной степени ранима.
Мы так нуждаемся в лекарстве —
вплоть до постельного режима.

Усни под дождь — окажешься дождем,
пространством между облаком и лужей,
и, струнную мелодию прослушав,
ты перейдешь в подземный водоем.

А там, среди корней, среди камней
на берегу разбуженного Стикса
ты обнаружишь статую из гипса
и прочитаешь надписи на ней.

Ты прочитаешь: «Путник из дождя,
готов ли ты для смены состоянья?
Взгляни на меловое изваянье,
всмотрись в лицо — вот копия тебя.

Всмотрись в лицо — и ты увидишь знак
своей души за гипсовым пределом,
ее тоску по каменному телу
в водовороте медленного сна.

Пока твой сон летает вверх и вниз,
и неподвижны стрелки на запястье —
ты статуя у вечности в запасе.
Усни под дождь и заново проснись».