Наследие
Нина Анна БРОДСКАЯ
БЫТЬ СОБОЙ
* * *
* * *
Быть вновь собой. Ветшая, отпадает
от голого, от зябнущего «я»
все то, что защищает и сжимает,
все то, что дом, покров и чешуя.
И за последней оболочкой — тела —
безобразность, беззвучность пустоты…
Я не хочу, я не того хотела.
Мой смелый дух, а ты?
Ты помнишь одинокой воли сказку
и чистоту холодную высот…
Я так боюсь, что за простую ласку
ты все отдашь. И вот —
запрячешься опять в живые ребра,
в щенка мохнатый ком,
которого собака лижет добрым
и теплым языком.
от голого, от зябнущего «я»
все то, что защищает и сжимает,
все то, что дом, покров и чешуя.
И за последней оболочкой — тела —
безобразность, беззвучность пустоты…
Я не хочу, я не того хотела.
Мой смелый дух, а ты?
Ты помнишь одинокой воли сказку
и чистоту холодную высот…
Я так боюсь, что за простую ласку
ты все отдашь. И вот —
запрячешься опять в живые ребра,
в щенка мохнатый ком,
которого собака лижет добрым
и теплым языком.
* * *
Мальчишества беспутно озорного
боялись детства душные года —
снежков нежданных грязного следа,
дразнящего, пугающего слова.
Двоится страх, заманчиво и ново.
Без вас нельзя. Вы яд и соль. Одна
у озорства и доблести основа.
В сраженьях и в рожденье боль нужна…
Но вы неволи, косности, заботы —
в борьбе с гармонией — союзный враг.
Беспечного насилья прочен знак,
им хлещет-бьет войны и смуты флаг,
бесстыдный луч над зеркалом болота
и Торриджианов каменный кулак.
боялись детства душные года —
снежков нежданных грязного следа,
дразнящего, пугающего слова.
Двоится страх, заманчиво и ново.
Без вас нельзя. Вы яд и соль. Одна
у озорства и доблести основа.
В сраженьях и в рожденье боль нужна…
Но вы неволи, косности, заботы —
в борьбе с гармонией — союзный враг.
Беспечного насилья прочен знак,
им хлещет-бьет войны и смуты флаг,
бесстыдный луч над зеркалом болота
и Торриджианов каменный кулак.
* * *
С толку сбитые, оглушенные,
озаренные слепотой,
мы пройдем века и эоны и
к стороне не вернемся той.
Кем-то званные, не избранные,
потерявшие все в пути,
мы проходим моря и страны, и
нам своей страны не найти.
Губы сведены, руки связаны,
сны задавлены, даль мертва.
Слышишь? слышишь? там где-то сказаны
дома слышанные слова?
Духа ясного, духа смелого
тень в развалинах прежних стен?..
Звуки замерли, звуков не было.
Это отзвуки в пустоте.
озаренные слепотой,
мы пройдем века и эоны и
к стороне не вернемся той.
Кем-то званные, не избранные,
потерявшие все в пути,
мы проходим моря и страны, и
нам своей страны не найти.
Губы сведены, руки связаны,
сны задавлены, даль мертва.
Слышишь? слышишь? там где-то сказаны
дома слышанные слова?
Духа ясного, духа смелого
тень в развалинах прежних стен?..
Звуки замерли, звуков не было.
Это отзвуки в пустоте.
* * *
Фра Беато Анджелико
Не стыдиться золотого света,
голубых и розовых тонов —
верю я, возносятся за это
в горнюю обитель чистых снов.
Всю мужскую, злую силу гнева,
дерзости и страсти претворить
в нежность, пред ребенком и пред девой
твердые колени преклонить,
боль и радость жертвы полюбить,
покорясь зовущему напеву,
не глядеть направо и налево —
и над черно-красным, страшным зевом
в сень неувядающего древа
тонкая притянет властно нить.
голубых и розовых тонов —
верю я, возносятся за это
в горнюю обитель чистых снов.
Всю мужскую, злую силу гнева,
дерзости и страсти претворить
в нежность, пред ребенком и пред девой
твердые колени преклонить,
боль и радость жертвы полюбить,
покорясь зовущему напеву,
не глядеть направо и налево —
и над черно-красным, страшным зевом
в сень неувядающего древа
тонкая притянет властно нить.
* * *
Объяснили: земля кругла,
и живут на той стороне.
и не стало аду угла,
разве здесь, в глубине, во мне.
Если там, в синеве, в вышине,
чернота холодна, пуста,
значит святости в небе нет?
Есть то есть, да совсем не та.
Где прошел, прогудел мотор,
там ли, так ли, ангел крылат?
Навещает без крыл с тех пор
он мой тайный бездомный ад.
и живут на той стороне.
и не стало аду угла,
разве здесь, в глубине, во мне.
Если там, в синеве, в вышине,
чернота холодна, пуста,
значит святости в небе нет?
Есть то есть, да совсем не та.
Где прошел, прогудел мотор,
там ли, так ли, ангел крылат?
Навещает без крыл с тех пор
он мой тайный бездомный ад.
* * *
Я потеряла родину и сад,
где я ребенком яблони сажала.
Не знаю — много ль это или мало.
Я не грущу. Я не гляжу назад.
Я далеко от своего начала.
Я потеряла родину и сад,
где я ребенком яблони сажала.
где я ребенком яблони сажала.
Не знаю — много ль это или мало.
Я не грущу. Я не гляжу назад.
Я далеко от своего начала.
Я потеряла родину и сад,
где я ребенком яблони сажала.
* * *
Мне казалось, что старость забыла,
не задев, стороною прошла,
загодя сединой подарила
и другого не сделает зла.
Мне казалось, что время застыло,
холодея зеркальным стеклом,
оттого, что другим уступила
я тепло, что вне зеркала было:
и любовь, и отчизну, и дом.
Но и стекла, старея, тускнеют,
разрушается слой серебра,
сквозь изъяны — морщины — чернеет
смертный мрак, отраженье мутнеет.
…и стеклу быть разбитым пора.
не задев, стороною прошла,
загодя сединой подарила
и другого не сделает зла.
Мне казалось, что время застыло,
холодея зеркальным стеклом,
оттого, что другим уступила
я тепло, что вне зеркала было:
и любовь, и отчизну, и дом.
Но и стекла, старея, тускнеют,
разрушается слой серебра,
сквозь изъяны — морщины — чернеет
смертный мрак, отраженье мутнеет.
…и стеклу быть разбитым пора.
ДАЛЬНОЗОРКОСТЬ
«…avec ces yeux d’enfant qui sont comme
des loupes…»
(где-то у Анатоля Франса)
des loupes…»
(где-то у Анатоля Франса)
Нет, я не против старости, я — за.
Сулит мне даль недетскую беспечность
с тех пор как медленно мои глаза
переставляются на бесконечность.
Они смотрели лупами: для них
все близкое огромным, важным было…
Теперь они хотят простых, больших
просторов и вещей, спокойной силы
далеких форм, которые манят
почти бесплотностью — от них не больно.
Близь съежилась и остро режет взгляд.
Я разлюбила близкое. Довольно.
Очки? Обман, уловка, суррогат…
Хромому брезгать костылем не надо.
Но свежести очки не заменят
раскрытого легко и жадно взгляда.
Все то, что можно тронуть, взять, обнять,
глазам теперь зловредно и зловеще.
Я вдаль смотрю. И вглубь смотрю, и вспять,
на никому невидимые вещи.
И чувствую, что даль и глубь одно.
И превращаюсь без сопротивленья
в связующее малое звено
больших, родных, но неслиянных звений.
…………………………………….....................
За дальней далью есть другая даль.
За болью глаз другая боль таится.
Последняя в глаза прольется даль.
Пред нею боль последняя смирится.
Сулит мне даль недетскую беспечность
с тех пор как медленно мои глаза
переставляются на бесконечность.
Они смотрели лупами: для них
все близкое огромным, важным было…
Теперь они хотят простых, больших
просторов и вещей, спокойной силы
далеких форм, которые манят
почти бесплотностью — от них не больно.
Близь съежилась и остро режет взгляд.
Я разлюбила близкое. Довольно.
Очки? Обман, уловка, суррогат…
Хромому брезгать костылем не надо.
Но свежести очки не заменят
раскрытого легко и жадно взгляда.
Все то, что можно тронуть, взять, обнять,
глазам теперь зловредно и зловеще.
Я вдаль смотрю. И вглубь смотрю, и вспять,
на никому невидимые вещи.
И чувствую, что даль и глубь одно.
И превращаюсь без сопротивленья
в связующее малое звено
больших, родных, но неслиянных звений.
…………………………………….....................
За дальней далью есть другая даль.
За болью глаз другая боль таится.
Последняя в глаза прольется даль.
Пред нею боль последняя смирится.
* * *
Молодость проходит как болезнь.
Жар спадает и сердцебиенье.
Боль стихает. Песнью стала песнь
любопытства, пыла и томленья.
Без любви — пугавший приговор,
«без любви» звучит как оправданье.
Пленник снова вышел на простор.
Мир кругом милей… и нежеланней.
А любовь жива. Она не та,
но добрей, спокойнее и шире,
всюду вкраплена и разлита
в этом милом, нежеланном мире.
Только бы созвучье сохранить
с Тем, что атомы и звезды движет,
с Тем, что, как невидимая нить,
бывшее и будущее нижет;
волю строгую, свободный строй,
радость начинанья, завершенья,
созидания закон живой,
ритм, и силу, и порыв строенья.
Жар спадает и сердцебиенье.
Боль стихает. Песнью стала песнь
любопытства, пыла и томленья.
Без любви — пугавший приговор,
«без любви» звучит как оправданье.
Пленник снова вышел на простор.
Мир кругом милей… и нежеланней.
А любовь жива. Она не та,
но добрей, спокойнее и шире,
всюду вкраплена и разлита
в этом милом, нежеланном мире.
Только бы созвучье сохранить
с Тем, что атомы и звезды движет,
с Тем, что, как невидимая нить,
бывшее и будущее нижет;
волю строгую, свободный строй,
радость начинанья, завершенья,
созидания закон живой,
ритм, и силу, и порыв строенья.
* * *
Опьяненье одиночества
овладело мною вновь.
Лживы были все пророчества —
Дружба, слава и любовь.
И в работе, и в безделии,
и в покое, и в борьбе —
ширь полей и узость келии.
Быть собой в самой себе.
овладело мною вновь.
Лживы были все пророчества —
Дружба, слава и любовь.
И в работе, и в безделии,
и в покое, и в борьбе —
ширь полей и узость келии.
Быть собой в самой себе.
* * *
Еще не стемнело. Вдоль чистых тротуаров
лучисто зажглись фонари.
А там — ночь тупых, безысходных кошмаров
продлится до самой зари.
Средь серых, понурых домов будут гулки
шаги проходящих солдат,
и выстрел, и крики, и брань в переулке,
и бьющий в ворота приклад.
Мы тут привыкаем к тому, что мы целы,
что жизнь — ряд размеренных слов.
А там все как было… разгул и расстрелы,
и стон, и скрежет зубов.
лучисто зажглись фонари.
А там — ночь тупых, безысходных кошмаров
продлится до самой зари.
Средь серых, понурых домов будут гулки
шаги проходящих солдат,
и выстрел, и крики, и брань в переулке,
и бьющий в ворота приклад.
Мы тут привыкаем к тому, что мы целы,
что жизнь — ряд размеренных слов.
А там все как было… разгул и расстрелы,
и стон, и скрежет зубов.
* * *
Пусть все просто, обыденно мило,
Мы — чужие среди чужих.
Что разбито внутри, что застыло,
Это все не видно для них.
Говорить про погоду, смеяться,
Ужасаться, печенье хвалить…
Как легко может вдруг оборваться
Из эрзаца непрочная нить.
И нельзя позабыть на полмига,
Как провал между нами велик.
Нам они — устарелая книга,
Мы для них — непонятный язык.
Мы — чужие среди чужих.
Что разбито внутри, что застыло,
Это все не видно для них.
Говорить про погоду, смеяться,
Ужасаться, печенье хвалить…
Как легко может вдруг оборваться
Из эрзаца непрочная нить.
И нельзя позабыть на полмига,
Как провал между нами велик.
Нам они — устарелая книга,
Мы для них — непонятный язык.
* * *
Под простыми, веселыми словами
голос подгибается. А кончить надо.
И улыбками гонишь — бичами —
через мост испугавшееся стадо.
Под настилкою непрочной всхлип
хлюпает о темные стропила.
Каждой мысли каждый изгиб
слезно горькой влагой затопило.
И следишь со спортивным напряженьем:
выдержит? надломится? нельзя, не надо.
Бубенцы смеются, морды в пене,
на крутой берег выбежало стадо.
Не узнают, что под той доской,
там где смех сорвался слишком звонко,
темнотою захлестнут немой
бьется захлебнувшийся ягненок.
голос подгибается. А кончить надо.
И улыбками гонишь — бичами —
через мост испугавшееся стадо.
Под настилкою непрочной всхлип
хлюпает о темные стропила.
Каждой мысли каждый изгиб
слезно горькой влагой затопило.
И следишь со спортивным напряженьем:
выдержит? надломится? нельзя, не надо.
Бубенцы смеются, морды в пене,
на крутой берег выбежало стадо.
Не узнают, что под той доской,
там где смех сорвался слишком звонко,
темнотою захлестнут немой
бьется захлебнувшийся ягненок.
Публикацию подготовил Вадим МОЛОДЫЙ