Книжно-Газетный Киоск


Короткая проза


Николай ШАДРУНОВ



РЕПРЕССИРОВАННЫЙ ПЕС

Каждый раз, когда я приезжал в комаровский Дом творчества, у калитки меня встречали две назойливые собаки: гладкошерстная коричневая Динка, с физиономией несколько похожей на телячью, и лохматый, подагрический, прихрамывающий на все четыре лапы Шарик.
Они с громким лаем сопровождали меня до административного корпуса и, лишь увидев в моих руках отмеченную путевку, отставали. На поэта Глеба Горбовского собаки почему-то не лаяли.
— Талант чуют, — пояснял Глеб, — собаки на талант очень чуткие.
— Выходит, у меня таланта нет? — не без обиды спрашивал я.
— Вывод делай сам, — смеясь, говорил Глеб.
Тот же Глеб рассказывал мне, что колченогий Шарик при тоталитаризме был в некотором роде «узником совести». Провел долгие годы в узилище, покушался, можно сказать, на устои. Устоями тогда были ведущие критики, проводники идей партии. Шарик взял да и тяпнул одного такого критика за ногу, когда тот замахнулся на него палкой. Скандал критик устроил в кабинете директора неслыханный. Перепуганный директор вызвал универсального Степана, велел ему собаку убить, в лесу закопать. Наши поэтессы вступились за Шарика, пытались пристыдить Степана.
— Неужели ты его убьешь? — спрашивали они.
— Убью, — мрачно обещал Степан, — если директор прикажет.
Тогда покровитель поэтесс и сам поэт Дима Толстоба начал собирать подписи в защиту Шарика. Обегал всех живущих в Доме секретарей. Заставил подписаться всех деятелей культуры и работников искусств, живущих в Доме. Вымогнул подпись даже у Кирилла Лаврова, случайно попавшегося ему на перроне.
Последней стояла подпись укушенного критика. Так и было написано: «Укушенный собакой критик Петров просит о помиловании».
На Шарика одели оковы, железную цепь с ошейником и отвели в узилище — в тот сарай за помойными баками, где он и просидел целых пять лет, пока у него не выпали зубы и не началась перестройка. Теперь он только лает, но не кусает.
— Шарик, подлец, иди сюда! — поманил Глеб кобеля, доставая конфету. Шарик подошел, слопал конфету, повилял хвостом. Я было хотел его погладить, но пес на меня зарычал.
— Талант чует, — ласково говорил Глеб, гладя пса по загривку.
И вот Глеб запил после девятнадцатилетней безвинной жизни… «Окаянная головушка» сорвалась, завелась, понеслась в пропасть. — Так я подумал в первое время. Со спиртным тогда обстановка была напряженная: все еще действовал, может быть и нужный, но нелепо исполняемый указ о борьбе с пьянством и гулянством. Глеб покупал вино у спекулянтов, отбирая талоны на водку у непьющих писателей, стоял в очередях за пивом.
Между тем по утрам он продолжал работать, невзирая на похмельную боль. Талант его даже окреп, приобрел какую-то зловещую, трагикомическую окраску в духе времени. «Что за странная страна. Непонятная какая… Выпил — власть была одна. Похмелился — власть другая». Но это потом, а тогда он работал над новым сборником стихов, в духе своей старой, повсеместно известной песенки «Сижу на нарах, как король на именинах». Книга так и называлась: «Сижу на нарах».
Выполнив свой дневной поэтический урок, перед обедом Глеб похмелялся, спал часа два, а после ужина отправлялся в вояж по писательским домам. К академику Бурсову, прозаику Кутузову, редактору Сурову.
Валерий Суров, одиноко живший на старой ахматовской даче, в так называемой «будке», держал для больных писателей «аварийный буфет». Сам хорошо знающий, что такое похмельный синдром, он угощал безвозмездно, сердобольно, участливо глядя на страдающих коллег.
Однажды, возвратившись из такого вояжа, Горбовский подарил мне стихи с такой надписью: «Коля, Глеб еще живет, ты за него не беспокойся». И дальше шли эти самые стихи: «Хожу по культурным квартирам, Вино вымогаю, не хлеб. Приветствую вас, командиры, Владыки алкашных судеб. Как горько, как грустно, как стыдно, Но рюмку нальют и — плевать, И совесть с улыбкой постыдной, как девка пошла танцевать».
Я не знаю, когда были написаны эти строчки, но они были убийственно точными.
Самое грустное, что собаки и на него теперь стали лаять, когда он поздно возвращался в дом творчества. Особенно злобствовал колченогий Шарик. Он прям-таки не давал прохода пьяному поэту. Глеб ругался, стыдил собак, но ничего не помогало. Таким образом, собаки сами опровергли его теорию о собачьем чутье на талант.